Дом для Тины

Ты мой омут, острог и порт.
И несбыточная печаль…
Где немыслимый тот аккорд?
Для того чтоб любовь зачать
Не хватило ветров и сил,
Недостало тебе огня –
Обесточенный мир остыл
С появлениями меня. 
Ты дичаешь – отстань, отринь,
И, впиваясь, в мои соски, 
Ты глотаешь свой горький Рим –
Квинтэссенциями тоски.

Мы рисуем. Мазок. Каприз. 
«Ты испачкал вот здесь. Утрись». 
Мир, впечатанный в наш эскиз, 
Подставляет живот под кисть.

Я спрашиваю себя, что, собственно, представляют собой все эти её миражи и погружения. А бывает и сам позволяю себе…
Когда жизнь припирает к стенке…
Её идея о строительстве собственного дома, в котором мы сможем жить вместе, наконец, вместе, приводит меня в восторг. Теперь у Тины земля просто горит под ногами, её невозможно удержать, она выбирает место то на берегу реки, то у моря, а то где-нибудь у подножья горы или даже на самой вершине, чтобы мир, говорит она, был перед нами, как на ладони, и мы могли бы первыми встречать восход и любоваться закатом, а потолки будут, мечтает она, высокими, комнаты просторные с большими окнами на восток, чтобы дети наши каждое утро, просыпаясь, шептались с солнцем, и полы будут из ливанского кедра, у тебя будет отдельная комната, настаивает она, чтобы ты мог спокойно заниматься своими важными делами, а спать будем вместе, наконец, вместе! восклицает она, и каждый день я буду кормить тебя чем-нибудь вкусным, скажем, супом из крапивы с твоими любимыми специями, или, на худой конец, жареной рыбой, и вино будем пить красное или белое, какое пожелаешь, из нашего подвала, а потом, ты будешь, она закрывает глаза и улыбается, ты будешь нести меня на руках в спальню, в нашу розовую спальню, и мы с тобой...
Её можно слушать целый день и всю ночь, бесконечно... Когда её глаза переполнены мечтой о счастье, о нашем доме, или, скажем, о детях, наших детях, чьи голоса вот-вот зазвенят в этом доме, слёзы радости крохотными бусинками вызревают в уголках этих ореховых дивных глаз, и мне тоже трудно удержать себя от слёз. И вот мы уже плачем вместе. 
Вдруг её шёпот у самого моего уха: 

...если я – твой крест, если я – беда,
отчего же ты дышишь мной тогда?
если я тебе так мешаю жить,
отчего же ты просто не сбежишь?
если я тебе – заговор от чар,
отчего унять ты не можешь жар?
отчего стоять за твоей спиной
доверяешь ты только мне одной?
отчего себе самому взамен
выбираешь плен у моих колен?
отчего вопрос и ответ тогда?
оттого что мы – это навсегдa…

Я не верю собственным ушам – «Это – навсегда»?
Моя кожа – в пупырышках вожделенного трепета и признательности.
Это – навсегда?..
Это – умопомрачение... 
…а вскоре я уже таскаю песок, цемент, скоблю стены, долблю всякие там бороздки и канавки, теша себя надеждой на скорое новоселье, тешу стояки и планки, нужна глина, и я рою её в каком-то рву, тужусь, тащу... Проблема с водой разрешается легко, а вот, чтобы добыть гвозди, приходится подсуетиться, дверные ручки ждут уже своего часа, вот только двери установят, и ручки уже тут как тут, очень тяжеловесной оказалась входная дверь, зато прочность и надежность её не вызывают сомнений. А вот что делать с купальней – это пока вопрос. 
– Что это ты строишь? – спрашивает меня Жора.
– Тадж-Махал! – отвечаю я, весело шутя. – Скоро мы тебя и всех вас пригласим…
И какие нужны унитазы – розовые или бежевые, может быть, кремовые или бирюзовые, римский фаянс или греческий?.. Пока нам очень нелегко выбрать и цвет керамики, на которой ведь тоже нужно оставить свой след в истории. 
И вообще вопросов – рой!
Проходит неделя…
Куда девать весь этот строительный мусор?! Я сгребаю его лопатой, а остатки руками, пакую в корзины и таскаю их на свалку одна за одной, одна за другой... До ночи. А рано утром привозят вьюки с камнями, которые пойдут на простенок. Не покладая рук, я таскаю их в дом, аккуратненько складываю и тороплюсь уже за досками. Не покладая ног.
– Ты не устал? Отдохни.
– Что ты!
Я называю её Тинико!

Строительство идёт полным ходом, и моя Тинико вне себя от счастья. Нарядившись в лёгкое цветастое платьице, она сама принимает решения и выглядит невестой. С бубенцами на щиколотках! Чтобы я целый день слышал, как прыгает моя козочка, помогая мне в моём трудном деле: динь-динь… Динь-динь-динь…
Никакая музыка с этим спорить не может!
Тинка ни в чём мне не доверяет. 
– И спуску от меня не жди!
Я жду только её похвалу.
– Здесь – хвалю, молодец!..
Нет музыки слаще!
Но бывают и промахи. И то я делаю не так, и это. Она вооружается мастерком и сама кладёт стену, затем заставляет меня развалить её и снова кладёт. Ей не нравится, как я прорубил в стенке канавку.
– Вот смотри, – поучает она, – и ударяет себя молотком по пальчику. Я бросаюсь было ей на помощь, но из её ореховых глаз летят искры.

Приходит лето…
– Я хочу, хочу чуда, хочу чуда, малыш... Удиви меня!
– Ладно...
Её «малыш» звучит как зов командира: «Вперёд! В атаку!..».
И я хватаю ружьё!..
Тина улыбается, смыкает ресницы и с закрытыми глазами бросается мне на шею!
– Какая же ты у меня умница!
И я снова закатываю рукава. Целыми днями мы заняты стройкой, а вечером обо всём забываем, бросаемся в объятия друг друга, а утром всё начинается снова.
– Ты не забыл заказать эти штучки...
– Не забыл.
– Я так люблю тебя, у тебя такой дом!
Я прекрасно осознаю, что это признание случайно вырвалось у неё, что она восхищается мной, а не моим домом, мной, а не белыми мраморными ступенями, мной, а не просторной солнечной спальней с высоким розовым потолком, мной...
Мной, а не…
Ещё только макушка лета, а мы уже столько успели! Её день рождения пролетел незамеченным – я просто забыл. О, какой стыд-то!!!
– Ты прости меня, милая…
– Что ты! Дом – вот твой лучший подарок! К тому же, день рождения у меня в августе! Как ты мог забыть?
Я корю себя и корю, винюсь, повинуясь её приказам:
– Здесь – ровненько, смотри, вот так!
Я ровняю…
– Да-да, – соглашаюсь я, – здесь вот так…
Как скажешь, милая!
Жизнь кипит… 

– Пирамиду строишь? – спрашивает Жора.
Я киваю: Пирамиду! Для Тинико!
– Не надорвись, – шутит Жора.
Уж постараюсь…
– Слушай, – как-то предлагаю я, – давай мы выстроим наш дом в виде пирамиды!..
У моей Тины глаза как орехи:
– Совершеннейший бред! Какой ещё пирамиды?
– Где царит гармония, где мера, вес и число будут созвучны с музыкой Неба... 
Я уже знаю наверное – пирамиды разговаривают только с теми, кто забыл слова. Иногда так бывает, что и я слышу их сакральный шёпот.
– Какая ещё мера, какое число?..
Тина не только удивлена, она разочарована.
– Зачем тебе эти каменные гробы?
Конечно, мне это только послышалось. Она – за пирамиду! Ведь и все её тетки и бабушки, и прабабушки… И Хатшепсут, и Тиу, и Нефертити… И даже Клеопатра была прекрасным строителем пирамид.
– Не отвлекайся, – говорит Тина.
– Угу…
Иногда я допускаю промахи.
– Слушай, – прошу я, – будь умницей…
– Не такая я дура, чтобы быть умницей!
Затем: 
– Разве ты не видишь, что рейка кривая?!
Я с радостью рейку меняю.
И вот я уже вижу: дом ожил. Мёртвые камни, мёртвые стены, мёртвые глаза пустых окон вдруг заговорили, вдруг задышали, засияли на солнце.
Празднично зашептали занавески, засверкала зеркалами весёлая спальня, засветились стёкла, засмеялись, запрыгали на стене солнечные зайчики, заструились, заиграли радугой водяные волосы фонтана...
Дом ожил!
А Макс, наш рыжий пёс, который так любит ютиться у наших ног, вдруг залился радостным лаем. 
– Макс! – ору и я радостно, – ты рад, ты тоже рад… Так вперёд, вперёд!..
И мы мчимся с ним наперегонки… Я ещё поспеваю за ним, никакой усталости!..
– На, держи! – в награду за послушание я даю ему ложку мёда. Он слизывает с ладони, досуха… Щекотно!..
– Что ещё?
Его рыжие ореховые с зеленцой глаза (точь-в-точь как у моей Тины) только смотрят, выжидающе, только то и делают, что смотрят и смотрят… Ничего не прося. Выжидая…
– Ладно – на!..
И мы с Тиной снова любуемся нашим ласковым Максом.
Лев!..

Затем строим и строим… наш дом…
И у меня появляется чувство, будто мы созидаем шатёр для любви. Нет – дворец... Храм!..
– Рест, – говорит она, – ты просто… знаешь…
– Да, – говорю я, – знаю…
И целую её в пунцовую щёчку. 
Но праздник не может продолжаться вечно, и, бывает, в спешке что-нибудь, да упустишь. И тогда Тине трудно сдержать раздражение.
– Зачем же ты метёшь?! Я только что выбелила стену.
– Извини.
– Какой ты бестолковый!..
Это правда.
А утром я снова полон сил и желания, и мышечной радости: я горы переверну! Тина верит, но промахи замечает.
– Слушай, оставь окно в покое, я сама...
Ладно.
– И откуда у тебя, только руки растут?..
Я смотрю на неё, любуясь, молчу виновато. Затем рассматриваю поперечину, на которой можно повеситься.
«Дом хрустальный на горе для неё…» – напеваю я.
– А здесь будет наша купальня! Мы голые… А комнаты раскрасим: спальня – красная, яростная, для страстей, абрикосовая гостиная...
– А моя рабочая комната...
– А твоя рабочая комната будет в спальне!
– В спальне?..
– Ага! А ты где думал? А там будет библиотека, и все твои книжки, все твои умные книжки мы расставим на полочки одна к одной, друг возле дружки... Наша библиотека будет лучшей в округе, правда?
– В стране.
Её невозможно не любить.
– Там – камин. А там – комната для гостей... Мы пригласим всех твоих лучших друзей, и всех этих чокнутых и бродяг, горбатых и прокажённых... Пусть... Мы растопим камин, нальём им вина...

Тина ещё не знает, что я отмечен даром творца, и приглашает молодого архитектора, который готов, я вижу, не только руководить строительством, но и самолично скоблить пол или окна, таскать мусор на свалку, а время от времени приносить кувшинчик с вином и пить с нею в моё отсутствие. На здоровье! Только бы Тина была довольна ходом событий. Она рада. И молодой архитектор рад. Обнажив свой прекрасный торс, он готов прибивать и пилить, и долбить, и красить... И я рад…
Он готов жениться на Тине! 
Я – рад!
О, жить бы нам в шалаше из тростника и бамбука на берегу Амазонки! К осени становится ясно, что к зимней прохладе нам не удастся поселиться в новом доме. Вечерами Тина теперь молчалива. Мои слова не производят на неё впечатления, а ласки, я понимаю, просто неуместны. Глаза, её огромные рыжие родные глаза полны бездонной печали, милые плечи сникли и, кажется, что и сама жизнь оставила это славное молодое тело.
– Ти…
– Уйду...
– Послушай, – говорю я, – послушай, родная моя, ведь не могу же я больше...
– Все могут, все могут, а ты...
– Вот смотри, – я Мунка купил!..
– Ненавижу твоего уродливого Мунка. Он омерзителен и далёк от гармонии, как любое осознанное уродство.
– Но я же… Но ты… Но он… Весь мир за ним…
У Тины просто искры из глаз…
«Сам, как пёс бы, так и рос в цепи…».
Я решаюсь ещё на одну атаку.
– Тишечка, родная моя…
– Что?!. Что ещё?!.
– Я, знаешь…
– Говори, говори!..
– Я, знаешь ли…
О неё сейчас можно зажигать спички! Я выжидаю… Её молчание красноречивее тысячи слов. Я выжидаю…
– Я написал о нас с тобой целую поэму.
– Что написал?!.
Она даже приседает от презрения к моему творчеству.
– Что написал?..
– Поэму! – торжественно заявляю я.
Я вижу, как вызревают озерца слёз в уголках её дивных ореховых глаз.
– Вот смотри, – иду я напролом, добывая из ящика рабочего стола несколько измученных гелиевым пером листиков бумаги.
Тина просто ошарашена!
– Что это?
– Поэма! Поэма в прозе! Как Гоголь написал свои «Мёртвые души», так и я…
– Какой ещё Гоголь? Какие души?.. В какой ещё прозе?

Ещё секунда, и Тина просто выскочит из собственного, дрожащего как на морозном ветру, так любимого мною тельца. Но не может же она не знать Гоголя!
– «Мёртвые»! – уверяю я.
Тина только смотрит на меня, презрительно щуря свои дивные ореховые глаза. Я ищу защиты у Макса:
– Скажи, Макс! 
– Уав!..
И я осмеливаюсь продекламировать первые строчки поэмы.
– Название – «Дом для Тины», – робко произношу я и продолжаю, – «Дом хрустальный на горе для неё…».
И удивительное дело: Тина замирает, присаживается на краешек моего рабочего кресла и слушает, слушает…
– «Сам, как пёс бы, так и рос в цепи…» – продолжаю я, осторожничая.
И, о чудо! Тина слушает. Я читаю… Листик за листиком… Каких-то там шесть или семь страничек…
– И ты ведь не хуже моего знаешь… – заканчиваю я. Но не произношу заключительной фразы, последнего слова рукописи: «…когда дом построен, в него входит…». Я говорю:
– … и у меня уже есть договорённость с госпожой Евгенией…
Тина вопросительно смотрит на меня.
– …главным редактором Издательства «Za-Za», – продолжаю я, – напечатать мою поэму… И только это – останется! А все эти…
– Что «Это»?!. Что «Останется»?..
– Слово!..
Тина только смотрит, вытирая своими славными кулачонками вызревшие и рухнувшие на её пунцовые щёчки две хрустальные слезинки.
 – Не, не слово! – Вот что приходит мне в голову! – Verba volant, scripta manent! (Слова улетают, написанное остаётся! Лат.). 
Конечно же, я сражён собственной находчивостью! Сто лет тому назад я заучивал латынь… Слова, фразы, мысли… И успел позабыть их напрочь. И вот!..
 – И только это, – тупо настаиваю я, – останется! 

Теперь Тина только ждёт.
 – Не будешь же ты спорить со мной, что и Гомер, и Катулл, и Вергилий, и Платон, и Аристотель, и Аристофан, и Асклепий… оставили груды слов лишь только для того, чтобы… и у меня уже есть договорённость с Евгенией…
И тут я неожиданно для себя, дай бог памяти, перечисляю в одну строку всех, кто приходит на ум из тех, кто уже ушёл далекодалеко навсегданавсегда…
– … иТертуллианиДантеиШекспириСервантесиРаблеиБу Фу…
Тина только кивает. Я надеюсь, мой голос её утихомиривает, если не завораживает. Дай же бог памяти!
…иЭкклезиастиСоломониГильгамешиНавуходоносериХаммурапииСоломониОригениМаркАврелийиФомаАквинскийи…
– Соломона, – неожиданно произносит Тина, – ты назвал дважды!
Дай бог памяти!
Я делаю вид, что не слышу.
– … ииииииии…
И вот я через все эти «во веки веков» (Малларме, Рембо, Рильке, Лорка, Байрон, Бодлер, Гете, Гейне, Шатобриан, Лермонтов, Пушкин…) добираюсь до нынешних.
– …иБлокиЕсениниПастернак… Мандельштам, Цветаева и Ахматова…
– … И Маяковский, – подсказывает Тина.
– И Маяковский, – киваю я. И заканчиваю:
– И Рождественский, и Евтушенко, и Вознесенский…
– И Белла Ахмадулина, и Высик…
– Высик?
– Высоцкий!
– Ах, да!
– …и Игорь Николаев, и Илья Резник, и… кто там ещё?..
– …строят из себя культурных, – совершенно серьёзно произносит Тина, – говорят о Моцарте, а ни одной картины его не видели.
Шутка! Тина редко на это осмеливается – ей не до шуток: как там наш дом?
Фух…
– …и только это – останется! – закругляюсь я.
Фух!..
– Ладно, – произносит Тина, – пиши свою поэму про мёртвых. Но сперва…
– … всё остальное – пыль, прах, тлен… Horribile dictum! (Страшно сказать! Лат.).
Тина согласно кивает.
Тишина.
– Так что там, в конце? – её следующий вопрос.

Проходит ещё один чёрный день. Эта строительная вязь просто стреножила меня, обездвижила и, что называется, ухайдокала напрочь!..
Тина разочарована. Я целую её, но в её губах уже не чувствую жара.
Моя попытка вдохнуть в неё жизнь безуспешна, к тому же я не нахожу возможности, просто ума не приложу, как нам помочь в нашем горе. Был бы я Богом, не задумываясь, подарил бы ей этот мир, а был бы царём – выстроил бы дворец или замок, или даже башню на краю утёса. Из мрамора! Или хрусталя. 
«Дом хрустальный на горе для неё…» – цежу я сквозь зубы.
Был бы я Богом – выстроил бы!
А так я только строю планы на будущее, в котором не нахожу места нашему замку. Понятно ведь, что, когда дом построен... Здесь нужна особая мягкость и сторожкость, чтобы она не упала в обморок.
– ... и ты ведь не хуже моего знаешь, – говорю я, – и в этом нет никакого секрета, что, когда дом построен, в него потихоньку входит, словно боясь чего-то, оглядываясь и таясь, чуть вздрагивая и замирая, то и дело, озираясь и как бы шутя, на цыпочках, как вор, но настойчиво и неустанно, цепляясь за какие-то там зацепки, чуть шурша подолом и даже всхлипывая, пошмыгивая носом или посапывая, а то и подхихикивая себе и, наверняка со слезами горечи на глазах, но напористо и упорно, и даже до отвращения тупо, почти бесшумно, как вор, но твёрдо и уверенно, крадя неслышные звуки собственных шагов и приглушая биение собственного сердца, но не робко, а удивительно остро и смело, как движение клинка... в него входит...
– Что… что входит?.. – глядя на меня своими огромными дивными глазами, испуганно спрашивает Тина…

Я не утешаю её и не рассказываю, что прежде, чем строить на этой суровой земле какой-то там дом или замок, или даже храм, этот храм нужно, хорошенько попотев, выстроить в собственной душе. Чтобы он был вечен… 
Я хочу, чтобы она восторгалась мной, а не моим домом, мной, а не зеркалами и фаянсами, мной, а не кедровыми полами и резными окнами, вызывающими зависть чванливо-чопорной публики, которую она отчаянно презирает. И ещё я хочу, чтобы у неё дрожали её милые коленки, когда она лишь подумает обо мне, чтобы у неё судорогой перехватывало дыхание и бралась пупырышками кожа при одном только воспоминании обо мне…
Обо мне!.. 
А не о моём доме. 
Об этом я не рассказываю, она это и сама знает! Ведь как сказал Дон Аминадо: «Только не сказанное и стоит запомнить...». Я знаю: Тина запомнит.
– Что входит-то?! – её глаза – словно детский крик!
Я выжидаю секунду, чтобы у Тины не случилась истерика. (Как такое могло прийти мне в голову?!!). 
Прислушиваясь, я выжидаю…
Сакральный шёпот пирамид… 
Затем:
– Когда дом построен, – едва слышно, но и уверенно произношу я, – в него входит смерть…