Крыша
Крыша
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
КАРТУЗОВ
ДУСЯ, жена КАРТУЗОВА
ДЕТИ КАРТУЗОВА, четверо, погодки
ВЕЗУЧИЙ
СЕНЯ
КАПИТАН МИРОШНИКОВ
ЛОТЕРЕЙЩИЦА
НАЧАЛЬНИКИ
КОРРЕСПОНДЕНТ
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (бывший)
РЭКЕТИРЫ
ВРАЧ ГОСПИТАЛЯ
МЕДСЁСТРЫ
ГОСПИТАЛИЗИРОВАННЫЕ
МАЛЬЧИШКА
МУЖИЧИШКА
ЧЁРТ и «АРТИСТКИ»
ЖИТЕЛИ СЕЛА и ГОРОЖАНЕ
ПРОЛОГ
Госпитальный бокс или, по-другому, палата на одного человека. Вытянувшись, точно стоит в почётном карауле, на железной койке лежит КАРТУЗОВ.
Сначала слышны не очень ясные голоса, а затем дверь распахивается, и в бокс входит МИРОШНИКОВ в наброшенном на погоны белом халате. Его сопровождает, в халат будто завязанный, ВРАЧ.
МИРОШНИКОВ (споткнувшись, а затем столбенея). Бокс, талдычил, а боксом здесь и не пахнет! Ты чего, майор, дуру гонишь?..
ВРАЧ (не понимая). Каким боксом не пахнет, товарищ капитан?
МИРОШНИКОВ (передразнивая). «Товарищ капитан»… Гвардии капитан, между прочим, майор. Ты что, Чумак, думаешь, во Внутренних войсках гвардейцев нет?
ВРАЧ. Я ничего не думаю, товарищ гвардии капитан… И никакой я не Чумак…
МИРОШНИКОВ. Ну, коли не Чумак, тогда, будем считать, мать Тереза… Или, может, ты тоже, что ли, заклёпанный, как мой гвардеец?
ВРАЧ (заикаясь). Какой ещё гвардеец, товарищ гвардии капитан, когда вы сами попросили провести вас к рядовому Картузову? А «заклёпанный» – это наше профессиональное выражение по отношению к пациентам с черепно-мозговыми травмами… У которых пластина в черепную коробку вживлена. Жаргон, так сказать. А рядовой Картузов как раз из этой категории… Я же к ней никакого отношения не имею. И бокс, которым здесь не пахнет, – не понимаю, что вы имеете в виду, товарищ гвардии капитан?.. Бокс – как бокс. Отдельное госпитальное помещение. Между прочим, смею заметить, не для рядового состава наших Вооружённых сил. Не положено рядовым обособление. У нас и полковники, случается, в общих палатах лежат, а тут – такая привилегия…
МИРОШНИКОВ. Не «такая», майор, – гвардейская! А про боксы, в которых боксом не пахнет, ты своим полковникам и рассказывай. И чтоб к вечеру здесь были все «снаряды», а то я из тебя «грушу» сделаю! И тогда на твои черепно-мозговые травмы никаких заклёпок не хватит. Понял, Склифосовский?
ВРАЧ (вытягиваясь). Так точно, товарищ гвардии капитан, понял, и сейчас же на рынок медсестру за фруктами отправлю. Только вот насчёт снарядов…
МИРОШНИКОВ (снисходительно). Ладно, за «снаряды», которые не фрукты, и твои медсёстры сойдут. Хотя и «снаряды» не помешают. После разминки с твоими медсестричками… Гвардии рядовой Картузов даже наших отмороженных инструкторов без лишней для них боли под себя укладывал, а уж ваши подстилки сами под него с радостью подстелятся. Соображаешь, майор?
ВРАЧ. Так точно, товарищ гвардии капитан!..
МИРОШНИКОВ (обеспокоено). Только вот мой гвардеец, гляжу, что-то не шевелится. Что, и ниже головы что заклепал, Бурденко?!
ВРАЧ. Никак нет, товарищ гвардии капитан! И на голове – только теменная область. Все мозговые функции сохранены. Спит, наверное…
МИРОШНИКОВ. Это хорошо, коли спит. Солдат спит – служба идёт. Но ты его разбуди, майор. Не в службу, а в дружбу, – не хочу, чтобы мой гвардеец меня проспал. Я за него теперь… (рубит рукой, как саблей, воздух, и халат слетает с его плеч. Вся грудь МИРОШНИКОВА в орденах и медалях) Действуй, Боткин!..
ВРАЧ. Слушаюсь, товарищ гвардии капитан!
ВРАЧ склоняется над Картузовым, проверяет пульс, подносит к его носу ватку, смоченную нашатырным спиртом, но КАРТУЗОВ продолжает спать.
МИРОШНИКОВ, понаблюдав за манипуляциями медика, достаёт из внутреннего кармана кителя бутылку водки и, сорвав с неё пробку, протягивает майору медслужбы.
МИРОШНИКОВ. Вот что, Павлов, ты вот это дай ему нюхнуть…
ВРАЧ не смеет ослушаться, и КАРТУЗОВ просыпается.
Узнаёт медика, а затем, увидев МИРОШНИКОВА, пытается приподняться.
КАРТУЗОВ. Здравия желаю!.. Вы опять меня положили, товарищ капитан? Надо ж, а я думал, вас я на этот раз… Я сейчас, погодите, только оклемаюсь немного…
МИРОШНИКОВ (опускаясь перед госпитальной койкой Картузова на колени). Лежи, гвардеец, лежи. Я не проведать тебя пришёл – виниться…
КАРТУЗОВ (удивлённо). Виниться? И «проведать» – это как? (Подтягивается ещё слабыми руками к спинке кровати изголовьем, оглядывает бокс, не соображая, где находится.) У меня что, товарищ капитан, крыша поехала?
МИРОШНИКОВ. Ну, поехала, только не совсем. И прежде моя, Гриша, коли пруток, мне предназначенный, ты на свою башку принял. Вспомнил, деревня?..
КАРТУЗОВ, пытаясь вспомнить с ним случившееся, закрывает глаза. Дыхание его учащается, руки шарят по раме кровати, и ВРАЧ бросается к нему вновь с ваткой в нашатырном спирте.
КАРТУЗОВ (открыв глаза). Вспомнил, товарищ капитан… В рейде, да, с ментами? Шпана там обкурившаяся, подворотня, а я поскользнулся…
МИРОШНИКОВ (продолжая стоять на коленях). Не поскользнулся, Гриша, – меня собой прикрыл. И не от шпаны вовсе… Штампы на этой «шпане» негде уже ставить… Другой бы на твоём месте… А ты, ты… (в голосе Мирошникова звучат слёзы). А я над тобой на тренажах измывался… Деревня, думал, всё стерпит. Испокон терпела… А ты, ты… Выпьем, Гриша, за русскую деревню! За тебя, брат! За нас!
Выпивает прямо из бутылки, поднимается с колен, чтобы помочь выпить и КАРТУЗОВУ.
ВРАЧ. Товарищ гвардии капитан! Нельзя ему! Ну, никак невозможно!
МИРОШНИКОВ. Пирогов, вали отсюда! По-доброму. А мы, гвардейцы, разберёмся, что кому можно, а кому нельзя. Слышишь?
ВРАЧ. Так точно, товарищ гвардии капитан!
МИРОШНИКОВ. И гвардии рядовой Григорий Картузов…
ВРАЧ (эхом). «И гвардии рядовой Григорий Картузов…»
МИРОШНИКОВ (диктует дальше). …отдельной бригады Внутренних войск… МВД… Российской Федерации…
ВРАЧ, повторив продиктованное ему, выпячивается из бокса.
МИРОШНИКОВ и КАРТУЗОВ, обнявшись, отхлёбывают поочерёдно из бутылки.
КАРТУЗОВ (вспомнив). Товарищ капитан, вот вы, как пришли, – виниться, сказали, а до меня не доходит: «За что?»
МИРОШНИКОВ (почти заплакав). За то, что плохо я тебя учил, Гриша… Если б хорошо – ты б сейчас уже на дембеле был…
КАРТУЗОВ. Нет, хорошо вы меня учили, товарищ капитан. Мне просто не повезло, как повезло когда-то Везучему…
МИРОШНИКОВ. Какому ещё «везучему»?
КАРТУЗОВ. А есть в нашей деревне мужик один – везучий и по жизни, и по фамилии Везучий. Он в оккупации родился, а выжил, хотя полсела его белорусского сгинуло, – кто от голода-холода кончился, кого фашисты за партизанство расстреляли или в полон угнали… В армию забрили – в ракетных частях тянул, а радиации ни грамма не прилипло. Ещё с чем-то там, в армии, по-крупному подвезенило (силится вспомнить)… Не, не вспомню сейчас… Домой, дембельнувшись, возвращался – от поезда отстал. А догонять поезд – ну его, решил, потому что на вокзале девушку встретил. С ней у нас, в Сибири, и остался. Теперь у них четверо детин, и все – пацаны…
МИРОШНИКОВ (хмыкнув). Ну, скажешь тоже, – везучий! Обыкновенное стечение обстоятельств… И счастливых ли – это ещё бабушка надвое сказала! Четверо по лавкам – такое, брат, только генералу армии по карману…
КАРТУЗОВ (переча командиру). Нет, не обыкновенное! Везучее, и точка! Ну, стечение… И дальше тоже… У Везучего, когда мне год до призыва остался, изба напрочь спылала, и всё другое, что в ней было. А ему хоть бы хны, прямо сияет, будто ему Звезду Героя дали. Тронулся умом, деревенские наши решили, а Везучий им: «Как же не сиять, когда все живы остались? – и ребятишки, и жена! Не опалились даже. И соседей огонь не задел. А хату новую срублю – я везучий…»
МИРОШНИКОВ (заинтересовываясь). Срубил хату? Или тоже не помнишь, как о каком-то крупном армейском везении с твоим Везучим?..
КАРТУЗОВ. Не, это помню. Срубил, конечно. Краше прежней. Только не хату – избу. Хат в Сибири нет. Это я так, как Везучий, по-белорусски – про хату-то. А по-сибирски хата – изба. Вы разве не знали, товарищ командир?
МИРОШНИКОВ (мрачно посмотрев на почти допитую бутылку). Знал, не знал – дело десятое. Не знал, конечно. Я ведь не сибирский. И вообще ничей. Детдомовский потому что. А после детдома по сейчас – армейский. Так-то вот, брат мой Григорий…
КАРТУЗОВ (всхлипнув). Нашенский вы, товарищ командир…
МИРОШНИКОВ (обыскивая взглядом бокс). Это как, гвардеец, ну, насчёт нашенского?
КАРТУЗОВ. Обыкновенно. Нашенский – он и есть нашенский. Мы так вас меж себя в роте и кликали: «Нашенский!» А я ещё и про себя…
МИРОШНИКОВ (растрогавшись). Надо же, а я и знать не знал. (Помолчав, оживился) Слушай, Гриша, меня в оба уха. Вот что скажу, как на духу. Через пару лет, деревня, ты и меня подломишь, если на гражданку не свинтишь. Ты боец от природы, только жалостливый пока, без злости, но злость я в тебя вобью, а останешься на сверхсрочную – прапора выбью. В люди выйдешь, дурак, если ни себя жалеть не станешь, ни тем паче других, когда дело требует… Остаёшься, брат?
КАРТУЗОВ (без раздумий). Не, товарищ капитан, не остаюсь. И не просите. Я по земле сохну. И по Дусе…
МИРОШНИКОВ (обижаясь). По какой ещё Дусе?
КАРТУЗОВ (счастливо). По моей, товарищ капитан. Дусе я нужен, а не прапор. И четверых мы уже договорились сделать, как у Везучего. Земле много рук надобно…
МИРОШНИКОВ (без обиды, даже с завистью). Ну, раз так – делайте. Только гвардейцев. И без них наша Земля, как без рук. Без гвардейцев, значит. А чтоб не обмишулился, делая, – грудь колесом, как делать станешь. (И, ещё раз обыскав бокс взглядом, рявкнул, остановив глаза на двери) Кашпировский!
Дверь, помедлив, приоткрылась, и в бокс опасливо заглянул ВРАЧ.
ВРАЧ. Я здесь, товарищ гвардии капитан…
МИРОШНИКОВ. Знаю, что здесь, Гааз. Куда тебе деваться? Потому и позвал. Стáканы (с ударением на первый слог) давай!
ВРАЧ: Какие «стаканы», товарищ гвардии капитан?
МИРОШНИКОВ. Ну, тогда стакан, если у вас стáканов нет. Сообразил, Гиппократ?
ВРАЧ. Так точно, товарищ гвардии капитан! Только стакан за вашей спиной. На тумбочке.
МИРОШНИКОВ (обернувшись к тумбочке). И впрямь. Надо же, а я не углядел. Быть тебе, майор, Менделеевым! Если, конечно, про «снаряды» для гвардии рядового Картузова не забудешь… Свободен!
ВРАЧ (выпячиваясь за дверь бокса). А почему Менделеевым, товарищ гвардии капитан?
МИРОШНИКОВ. А кто, по-твоему, нашу русскую водку сообразил?
ВРАЧ (польщённый). А-а, а-а, а…
МИРОШНИКОВ и КАРТУЗОВ вновь остаются вдвоём.
Над гранёным стаканом, взятым с тумбочки, МИРОШНИКОВ открывает маленькую коробочку, и что-то, выпав из неё, звякает о стекло. Следом в стакан выливаются из бутылки остатки водки. Водки немного – едва ли на треть стакана.
МИРОШНИКОВ (поднеся стакан к губам Картузова). Глотком, Гриша. Здесь больше и не будет. Положено так, гвардеец. Давай, брат!
КАРТУЗОВ делает глоток. В стакане, дрогнувшем в руке МИРОШНИКОВА, опять что-то звякает, а затем, выпав из него, звякает снова – теперь уже о крестик на груди КАРТУЗОВА.
КАРТУЗОВ (проваливаясь то ли в больное, то ли в пьяное забытьё). Вечерний звон, товарищ капитан?..
МИРОШНИКОВ (уже не скрывая слёз). Прости, братишка. Хотели перед строем вручить, как положено, да побоялись – не оклемаешься. А кому тогда твою «За отвагу» отсылать? Я ведь знаю, ты не думай, – и ты детдомовский. А про Дусю твою, прости, не ведал. Как и про Везучего вашенского. Да и не разрешили бы им отправить, знай даже. Вот я и вызвался. Так верней. Надёжнее. По-нашенски. А что до вечернего звона – вечерний уже, конечно, если услыхал. Только не по тебе покуда. И не по нам с тобой, гвардеец. А пока живы – не помрём…
МИРОШНИКОВ склоняется над КАРТУЗОВЫМ, целуя его в губы, и медленно выпячивается из бокса. Его сменяют в боксе МЕДСЁСТРЫ в прозрачных и на голое тело халатиках. Одна с боксёрской грушей, другая – в боксёрских перчатках….
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Глухая притаёжная сибирская деревушка.
Избы рубленые.
Дворов тридцать-сорок.
Людей почти не видно, если кто и появляется, то лишь затем, чтобы справить нужду.
Только один мужик то и дело выбегает из своей новой, но не совсем доведённой до ума, судя по её виду, избы и долго смотрит то на заснеженную дорогу, то на крышу своего жилища.
За ним, как привязанная, тянется хвостом женщина, о каких в народе говорят: кровь с молоком.
Это жена КАРТУЗОВА – ДУСЯ.
ДУСЯ (зовёт-манит). Картузов! Айда в хату – застынешь! Слышь, Гриша?
КАРТУЗОВ (отмахиваясь: не до тебя, мол). Отстрянь! Не видишь, что ли? – гляжу-думаю!
ДУСЯ. Чего думать-то? Индюк, вон, думал, да в суп попал. А глядеть и вовсе нечего. Гляди, не гляди – снег впереди и позади. Иного не выглядишь!
КАРТУЗОВ: Отстрянь, говорю!
ДУСЯ обиженно хлопает дверью, чтобы через минуту-другую, выглянув из сеней, снова позвать мужа в дом.
Из окна, выходящего на улицу, за отцом, ковыряясь в носах, наблюдают его дети. Четверо – голова над головой, – погодки.
Наконец КАРТУЗОВ принимает решение и, прихватив лопату, лезет на крышу избы.
ДУСЯ (уже испуганно). Не грохнись, Гриша! Что, армии мало?
КАРТУЗОВ. Не грохнусь, Дуся. А грохнусь – так в снег. Вон его скоко намело за двое-то суток. Крыша, не скину, провалится… А в армии меня грохнули…
ДУСЯ. А чего тогда не скидываешь – столбом стоишь? Всё не уймёшься выглядывать-то?
КАРТУЗОВ. Ну, не уймусь. И выглядел уж. Не разобрал токо – автобус, нет ли… Не, не автобус – гремит уж слишком…
И приложил ладонь к глазам козырьком, чтобы лучше видеть, а другую к уху, чтобы лучше слышать, – звук мотора, и правда, неразборчивый..
ДУСЯ. Ну, разобрал?
КАРТУЗОВ. Снегоочиститель, кажись…
ДУСЯ (недоверчиво). Ага, кажись… А мне вот, если кажись, – гром зимний. Как, вспомни, прошлогодний… На Николу… Зимний который… Вспомнил?
КАРТУЗОВ. Не, не помню. Да и помнить нечего – это Везучий (убрал он ладони от глаз и уха) прёт…
ДУСЯ (всполошившись). Ой! Бегу на стол собирать!
Во двор Картузова, не огороженный, как у соседей, забором, влетает танк и, последний раз взревев дизелями, останавливается. Танк странный – без башни. Вместо башни – корпус древнего автобуса тридцатых годов прошлого века, и водитель, естественно, выглянул не из люка, а из автоматически открывшейся двери. Но всё равно точно танкист, потому что в танковом шлеме.
ВЕЗУЧИЙ (вместо приветствия и разговаривая из странного танка). Ты зачем, Григорий, на крышу забрался?
КАРТУЗОВ. Дорогу выглядываю, Ефим Павлович, – не пробили ли? А то позарез в город надо.
ВЕЗУЧИЙ (с поддёвкой). Что, опять «крота» покупать, Григорий? К Сене, что ли, хочешь?..
КАРТУЗОВ. Да вы меня Сеней уже задолбали. Выглядываю просто: долго ль ещё обещанного ждать?
ВЕЗУЧИЙ. Ну, если обещанного, в России его не меньше трёх лет ждут, а потом и помрут. А у тебя – выигранное. К тому же и года после этого лотерейного счастье не минуло. К тому же сказано – вызовут. На всю область оповестили. Так что, разумею, слово сдержат…
КАРТУЗОВ. А я всё одно съезжу. И по другим делам…
И собрался слезть с крыши.
ВЕЗУЧИЙ (останавливая его). Не слазь и не выглядывай, – дорогу только от райцентра к большаку бьют, а к вам если завтра начнут – и то хорошо. Облегчай лучше, как задумал, крышу. Автобуса в город, попросили меня всех оповестить, в вашу округу сегодня не будет. А вот для тебя исключение сделаю, если тебе позарез в город надо, – до райцентра доброшу, а оттуда уж сам доберёшься. Я и до города тебя допёр бы, да, сам знаешь, топливо теперь дороже золота. Только на обрате жди. Небось, остатки пая собрался потратить, а, Григорий?
КАРТУЗОВ (признаваясь). Ну, собрался…
ВЕЗУЧИЙ (вздохнув с сожалением). Что ж, вольному – воля. Но если до моего возврата надумаешь в моё дело войти, я против не буду.
КАРТУЗОВ (твёрдо). Не надумаю, Ефим Павлович. Сказано – сделано.
ВЕЗУЧИЙ. Что ж, коли сказано… Только вот слово, Гриша, не всегда с делом сходится…
Из избы Картузова выбегают к танку четверо его сыновей-погодков. Маленькие такие богатыри – и у всех пальтишки нараспашку. Выбежала и Дуся в наброшенной на плечи шубейке – поздороваться с Везучим и пригласить отведать, что Бог послал.
ДУСЯ. Милости прошу к нашему шалашу, Ефим Палыч. Давненько не бывали, а мы по вам скучали… Стол без гостя – так в горле костья…
ВЕЗУЧИЙ (любуясь Дусей и извиняясь). В другой раз, красавица. Может, на обрате успею, когда за Григорием твоим заскочу. (Склонился к уху женщины, чтобы не услышали дети, да и их отец): – Ты ему, хорошая, все остатки-то пая не отдавай. А то, не дай Бог, опять проиграет. И деньги заховай ему куда подальше. Дальше спрячешь – ближе возьмёшь.
ДУСЯ (покраснев). Да заховала уж, Ефим Палыч. В исподнее… И не проиграл он тогда, сами ж знаете, – выиграл. А деньги, говорю, в исподнем уж…
ВЕЗУЧИЙ (хваля). Ну, лучше сейфа не бывает. Только, думаю, надёжнее для вас было бы в моё дело войти. Коттеджи рубленые у «новых русских» сейчас в такой моде – заказы на них не успеваю принимать. Страусов надумал к лету завести. Неприхотливая, говорят, птица, а в производстве безотходная. Перо – модницам, экзотическим мясом, которое, посчитал, дешевле нашей говядины будет, весь город завалю. Страусами командовать тебя и поставил бы…
ДУСЯ (радостно). Я – как Гриша скажет…
КАРТУЗОВ (обиженный на Везучего). Ага, сказал, когда б сам знал. А пока на крыше сижу – ничего не скажу…
ДУСЯ (обидевшись на мужа). Сидеть-то сиди, да токо вниз не пади…
И, пригласив ВЕЗУЧЕГО ещё раз к столу, уходит.
ПОГОДКИ (обрадовавшись уходу матери). Деда Фима, деда Фима! А ты сам танк делал?
ВЕЗУЧИЙ (как ровне). Сам не сам, а из топи в моей Беларуси с такими же вот пацанами, как вы, ну, чуть старше вас, вытягал. Как прошлую зиму на родину ездил… Хотел в деревне своей, фашистами порушенной, памятником поставить, да не разрешили. А в Сибирь укатить – пожалуйста. Как собственную движимость. Только без башни. На металл башню для «чермета» прежде порезали, а ещё – чтоб боеспособности лишить… «Тридцатьчетвёрка» – вот как называется этот танк. В Большую войну лучшим в мире считался.
ПОГОДКИ (в голос). А Большая война – это когда, деда Фима?
ВЕЗУЧИЙ. Давно, родимые. Я тогда таким же был, как вы. Тогда фашисты на нашу страну напали…
ПОГОДКИ. Знаем, знаем! У них шапки железные с рогами, как у чертей. Да, с рогами, деда Фима?
ВЕЗУЧИЙ (серьёзно). С рогами.
ПОГОДКИ (потянувшись к шлему Везучего). А твоя, вон, без рогов… С рёбрами только. Ты почему в ней всегда ходишь, дядя Фима, летом даже?
ВЕЗУЧИЙ (посмурнев). Потому что батя мой в ней фрицам рога обломал. Он танкистом был…
ПОГОДКИ (внезапно переменив, как всегда у детей, тему разговора). А почему ты Везучий, деда Фима? Ты клад нашёл?
ВЕЗУЧИЙ (веселея). Ну, клад не клад, а своему имени каждый должен быть рад, как в народе говорят… Фамилия у меня такая – Везучий. И с такой фамилией клад нельзя не найти. А я их четыре подряд нашёл. Как ваш батя – вас… (Везучий посмотрел на крышу). – Прокатить твоих пацанов, Григорий?
КАРТУЗОВ (подобрев к Везучему). Прокатите, Ефим Павлович. А то пока они во дворе, не на них же мне снег сбрасывать…
ВЕЗУЧИЙ. Сам вместе со снегом не сверзнись. Подстрахуйся верёвкой за трубу. Бережёного, сам знаешь, и Бог бережёт…
КАРТУЗОВ (беспечно). А и сверзнусь, что мне станется?!
И, потянувшись за лопатой, приставленной к печной трубе, покатился с крыши.
ВЕЗУЧИЙ, собравшийся прокатить погодков, пулей выскочил из своего танка, но не успел подхватить КАРТУЗОВА, и КАРТУЗОВ, ударившийся головой о ледяную тропку, выбитую за зиму от избы до колодца и обратно, оказывается, похоже, как и пятнадцать лет назад, вновь в армии, потому что прикладывает к вновь разбитой голове руку.
КАРТУЗОВ (пересиливая боль). Здравия желаю, товарищ капитан!
ВЕЗУЧИЙ (поднимая КАРТУЗОВА на руки). Живой, слава Богу!
ПОГОДКИ (вразнобой, испуганно и зовуще). Тятя! Мама! Тятя убился! Мама-а-а-ня!
ДУСЯ (вылетев на крики из избы). Гриша-а-а-а!
ВЕЗУЧИЙ (поднимаясь на крыльцо с КАРТУЗОВЫМ на руках). Да живой твой Гриша, Евдокия, живой. Я сейчас, сейчас, только в избу занесу, – и за фельдшером в ФАП…
ЗАТЕМНЕНИЕ
КАРТИНА ВТОРАЯ
Изба КАРТУЗОВА. Просторная, как футбольное поле, потому что ещё не разделена перегородками. По сторонам от русской печи четыре в ряд, армейского образца, койки – сынов-погодков, а широченная из дерева – КАРТУЗОВА и ДУСИ.
ДУСЯ возится у печи.
Посередине избы стол. За столом с повязкой на голове сидит КАРТУЗОВ.
Окна в избе нараспах.
Нежданно-негаданно нагрянул на своём «танке» Везучий.
Грохот и вой его машины Картузовы услышали за полчаса до появления в их доме Везучего, и Дуся успела загодя собрать на стол.
– Наверное, – предположила она, – Ефим Павлович тоже на нашу квартиру нацелился.
– Сдалась она ему, как собаке пятая нога! – выругался Картузов, обиженный на Везучего за то, что тот ни разу не попроведал его после выписки из больницы. – А может, и нацелился, – согласился вдруг с женой.
– Так и отдай, Гриша, – Ефим Павлович не обманет! – обнадёжилась было Дуся, но Картузов так на неё глянул, что она позже боялась и слово вставить в разговор мужа с Везучим.
Везучий переступил порог, снимая с головы танковый шлем.
– Извиняться, Григорий, прибыл, – сразу повинился он. – Не держи на меня сердца. Не забыл я о тебе – просто дела закружили, да так, что хоть в гроб живым ложись…
Везучий, и правда, всмотрелся в его глаза Картузов, смахивал на полумёртвого. И растрогался:
– Я и не держу, Ефим Павлович. – И в подтверждение искренности своих слов показал на стол: – Вон, видите?
– Вижу, – заметно оживился Везучий и шагнул к столу. – В прошлый раз не посидели, а нынче и сам бы напросился. Со вчера, поверь, не до еды было.
– Что так, Ефим Павлович? – спросил уже за столом Картузов.
– А кусок не лез в горло. Из города я, Григорий, – в банк ездил. Кредит на страусов надобен во как! – провёл он ребром ладони по горлу. – А не дали. Ты, говорят, ещё за прошлогодний не полностью рассчитался. Меня ажно перекосило. Как так? – спрашиваю. А так! – ответствуют. Инфекция, мол, мой кредит сожрала, почему и недоимку насчитали.
– Какая «инфекция»? – не понял Везучего Картузов.
– Ну, которая инфляция, – хлебая борщ, пояснил Везучий. – Во дают! Это задним-то числом! – стукнул ложкой о столешницу. – Прям-таки Советские времена вернулись. Ты, Григорий, вряд ли помнишь, а я к её закату, как перестройку объявили, пасеку завёл. Аукнулось, должно быть, в кровушке моей бортничество, каким предки занимались. А поскольку продолжал работать в совхозе механизатором, и времени для пчёл в самую горячую для них пору не доставало, сговорился с двумя чудиками из города, поселив их на пасеке. Они какую-то отрешённость от суеты жизни исповедовали. Но ухаживать за пчёлами не претило их отрешённости: пчёлы жили так же, как и они, – чем Бог отдарит…
Везучий на минуту замолчал, вспоминая, видимо, давнее, потом, отхлебнув из чашки пару ложек и сжевав горбушку чёрного хлеба, продолжил:
– В первый же сбор накачали столько мёду, что мотоцикл с коляской купил. Нельзя в деревне, сам знаешь, Гриша, без колёс. Но попользоваться этими колёсами не успел – конфисковали «Урал». Вместе с пасекой. Мол, и улья приобретены на нетрудовые доходы. А я эти улья сам из колод бил! Чудиков моих отправили куда-то на перевоспитание – как тунеядцев-сектантов. Не сумел я их отстоять, Григорий! – заскрипел зубами Везучий.
Дуся, слушавшая разговор от печи, всхлипнула, а Картузов попытался отвлечь Везучего от мрачных воспоминаний:
– Хорошо, вас не посадили, Ефим Павлович. Вы, и впрямь, везучий.
– Ага, везучий, – вроде бы согласился Везучий. – Не в смысле только везения. А как лошадь, к примеру. Тянет такая лошадь телегу, сколько в телегу эту по дороге ни нагружают, пока не падёт от непосильной тяжести. Если, конечно, прежде не взбрыкнётся, оборвав постромки. Я б и сейчас взбрыкнулся, да парней моих жалко – жениться все враз надумали, а мне внуков хочется. Я вот счас подкреплюсь у вас – и к куркулю подамся кланяться. Пусть хоть под какой процент кредит мне даёт, – склонился над тарелкой, пряча навернувшиеся на глаза слёзы, Везучий.
Дуся у печи уже не всхлипывала, а плакала.
Картузов посмотрел в окно.
Его мальцы-удальцы разбирали, похоже, «танк» Везучего на части.
– Ефим Павлович, – решился он, – не ходи к куркулю, не надо. Забирай мою квартиру. За просто так. Сдалась она мне, как рыбе зонтик! Цены ей точно не знаю, но дорогая, говорили. И «инфекцию», продав, погасишь, и страусов своих купишь…
Везучий поднял на Картузова мокрые глаза.
– Спасибо, Григорий, да не возьму. Не потому, что покуда и квартиры-то у тебя никакой нет. Просто халявная девка вспомнилась, когда я в армии служил. Один я на неё не польстился, и один на дежурстве остался, когда всё наше ракетное подразделение из-за триппера под карантин попало. Двое суток за всех, даже офицеров, службу справлял. И знаешь, чем всё это обернулось? – повеселел Везучий.
– Чем, Ефим Павлович?
Дуся, по-прежнему подпирающая печь, перестала плакать и ойкнула.
– А тем, Григорий, – поднялся из-за стола совсем уже весёлым Везучий, – что в тот карантин наше подразделение в лучшее по всему военному округу вышло…
Голова и звякнула, как медаль в гранёном стакане, когда Картузов слетел с крыши.
Стукнулся он не впрямую, иначе бы свернул шею, а вскользь, и, не будь голова травмированной раньше, отделался бы только рваной раной кожи, какую заштопала бы и местная фельдшерица. Однако и скользящего удара оказалось достаточно, чтобы потревожить металлическую пластину, вживлённую в череп Картузова в армейском госпитале.
Пока Картузов, лишившись сознания, вспоминает службу в армии, вокруг него суетится вся деревня, бьётся над ним Дуся, ревут в голос сыны-погодки. В конторе накручивают телефон – древний, с рукояткой, какой заводят машины, но звонки бесполезны – санитарной машине по заваленной снегом дороге в деревню не пробиться. Не Везучий бы с его «танком» – не попасть Картузову в райцентр. Из районного центра в областной Картузова уносит санитарный самолёт.
Так Картузов оказывается в городской больнице и принимает палату, в которой лежит, за комнату в своей избе.
***
СЕНЯ И КАРТУЗОВ
КАРТУЗОВ (не нащупав рядом жены): Дуся… Дуся! Ты где, Дуся? Ду-у-ся-ааа…
И пугается, увидя склонившегося над ним Сеню.
СЕНЯ: Чего орёшь? Ты не дома у бабы своей под бочком, а в реанимации. Очухался, так радуйся молча. Или «крыша» поехала?
– Крыша не поехала, это я с крыши съехал, – разумно возражает Картузов, вдруг вспомнив всё, что выбил удар из его головы: и как снег с крыши вниз сдвигал, и как поскользнулся, и как до влезания на крышу зашила Дуся в его исподнее половину пая, вырученного за выход из колхоза в единоличники, чтобы, случись преждевременный автобус, он был в полном сборе, и где спрятала в избе оставшуюся – ещё пять¬сот тысяч. На нём ли исподнее, а в нём ли деньги, как-то не подумалось. А о Везучем вспомнил только одно – привёз ли тот на своём танке детишек обратно?
(ВРЕМЯ ДЕЙСТВИЯ – КОНЕЦ ДЕВЯНОСТЫХ ГОДОВ ПРОШЛОГО ВЕКА)
– Я вот про эту «крышу» толкую, а не про которую тебе горкой стала, – постучал себя по забинтованной голове кривоносый незнакомец, тотчас, впрочем, представившись: – Сеня. Коммерсант.
– Гриша, – отозвался Картузов, подивившись фамилии Сени. Раньше даже созвучных такой он не слышал.
Коммерсантом, однако, Сеня оказался не по фамилии, а по трудовой деятельности: держал, как он хвалился, пока Картузов поправлялся, магазинчик. Не то что большой, но не хуже, чем у других.
– По-вашему, по-деревенски, – пояснял, – лавка. А по-городскому ежели – «комок». Поскольку товары в моём магазинчике всяческие, на любой вкус и потребу, слеплены, как в снежном комке, если образно, отсюда и «комок».
Но ко¬мок, знал Картузов по собственному опыту, лепят из грязи, а из снега – снежок, о чём он и рассказывает Сене, вспоминая деревенское своё детство.
– Можно, конечно, и из грязи, – легко соглашается Сеня. – Но это я так, для доступности, обрисовываю, а на самом деле «комок» – сокращенное название коммерческого магазина, – открывает он наконец истину. – И таких коммерческих магазинов на улицах теперь, как собак нерезаных…
И удивился неподдельно:
– Ты что, Гриша, с Луны свалился?!
– С крыши, – уже автоматически вздыхает Картузов, дивясь неведомым ему городским преобразованиям. Последние десять лет в областном центре он не бывал. Газеты в их таёжной северной глубинке не выписывал даже бывший председатель, тоже заделавшийся фермером, но отхвативший, не в пример Картузову и другим односельчанам, не денежный пай, а мастерскую с машинным двором и ток с фермой.
Провода, по которым бежал звук в приёмники, кто-то смотал, отцепив от столбов, ещё в начале перестройки.
Приезжих с новостями не бывало...
Везучий, правда, всегда в курсе всех событий, у него даже какой-то спутниковый телевизор, но он давно уехал из Роговки, в отруб ушёл, как выражается, арендовав далёкий от Роговки развалившийся леспромхоз со всеми приусадебными землями и тайгой вокруг него, и в гости стал наведываться реже редкого даже на собственном танке…
И Картузов слушал Сеню, разинув рот. Двое других, томящихся в их палате, может, слушали тоже, но в беспамятстве. И по словам Сени очень убедительно выходило, что нынче не жизнь, а малина, особенно в торговле, дающей возможность достойного существования.
– Так если все будут покупать, а затем продавать, кто ж тогда машины делать будет или сеять рожь, бычков выращивать да свиней, как я, как другие в Роговке нашей? – недоумевая, пытался, правда, возражать Картузов. – А носки вязать, обувку шить, хоромы рубленые ладить? – вспомнил Везучего, приглашавшего его в долю рубить коттеджи для «новых русских».
– Развивающиеся страны, каких на наш век для России хватит. В Африке, скажем, или в Латинской Америке, – втолковывал ему Сеня. – Они производят, мы приобретаем по бросовым ценам, а перепродаём втридорога. Но всё равно очень дёшево, если сравнивать с ценами на нашенские товары. А в твоём навозе, Гриша, жемчужины не сыскать...
Действительно, неохотно, но соглашался с ним про себя Картузов. Сколько он и Дуся ни вкалывают с темна до темна, особого прибытка не имеют. Избу, конечно, новую срубили, так тайга рядом – на сруб почти не потратились. А вот купить магазинной пищи им уже не по карману. Едва одеть-обуть сынов денег хватает. Дусе никак выходное пальто не осилят, пусть и ходить в нём некуда. Клуб, вон, и тот прикрыли. Но в гости к деверю, к сватам, в райцентр выехать – не в фуфайке же бабе переться...
Он, конечно, миллионер, вспомнил Картузов про выданный пай, но этот «лимон», как называл такую сумму Сеня, они с Дусей определили на хозяйственные нужды. «Крота» надобно купить, для чего и зашили половину пая в исподнее. Исподнее в целости и сохранности отдали Дусе в больнице, куда она сопроводила Картузова, как он ударился головой. Сначала до райцентра на «танке» Везучего, ставшем частично «скорой помощью», а от него уж вызванным срочно из города санитарным самолётом – чтоб Картузов ума не лишился или вовсе без головы не остался.
Обо всём этом Дуся подробно расписала в письме, полученном Картузовым незадолго до выписки. Письмо привёз Везучий. Везучий письмо и зачитал Картузову, поскольку у него после удара головой о ледяную дорожку сделалось что-то с глазами – видеть-то видел, а вот составить буковки в слова, а слова в предложения не мог.
Дуся писала, читал письмо Везучий, что встретить не сможет, не на кого сынов и скотину оставить, а исподнее с зашитым в нём доставит бывший председатель, собравшийся днями в город. Передала бы с Ефимом Павловичем, писала она, да он всё надеется, что ты передумаешь, почему и придётся с куркулём. «Он за товаром в город налаживается, – поясняла Дуся вылазку бывшего председателя. – Сельмаг-то наш, Гриша, прикрыли, так председатель его у кооперации купил, надумав с земли в лавочники пересесть. Коммерцией, говорит, выгоднее заниматься, и гоголем ходит...»
– Гоголем будешь ходить, из навоза выбравшись, – врубился Картузов в настоящее, перечитав по памяти письмо жены её голосом. – Иначе новой России не построить, – точно с трибуны декламировал Сеня, хотя кружил вокруг койки Картузова, стоящей, как печь посередине избы, в центре палаты, поскольку четвёртый и дальний угол занимала тумбочка с телевизором. Гражданская, сразу видно, больница, а не армейская, где кровати строго в ряд, как в казарме, всплыло давнее пребывание в госпитале, и лечили там всех скопом, отделяя лишь повреждённых физически от страдающих инфекциями. В палате, где лежал Картузов теперь, находились только с проломленными «крышами».
– А у тебя, Сеня, что с «крышей»? – наконец осмелился поинтересоваться Картузов.
– А-а, – поморщился тот, – бригада конкурентов наехала, – и вернулся к любимой теме о коммерции. Уточнять детали Картузов постеснялся, а «бригада конкурентов», решил, – это, наверное, машина товар в соседний с Сениным «комок» привезла и нечаянно на него наехала бор¬том или бампером...
СЕНЮ ВЫПИСАЛИ ПЕРВЫМ
Прощаясь, он объяснил, как его найти, пообещав непременно помочь, если Картузов всё же надумает удариться в коммерцию. Потом выписали и Картузова. Как Дуся обещала, его встретил бывший председатель, передав исподнее и другую одежду, чтобы переодеть больничное. Обвешанный с ног до головы коробками, с огромным рюкзаком за плечами, с сумками, занявшими обе руки, председатель торопился поспеть на обратный автобус. Картузов вызвался ему помочь.
– Магазин открываю, «комок» по-здешнему, – разоткровенничался, сразу подобрев, бывший председатель, а теперь в прошлом и фермер. И сплюнул. Картузов поехал бы с ним, да держало не купленное.
В ГОРОДЕ
Переночевав на автовокзале, Картузов отправился за «Кротом».
Цена этого механизма, заменяющего десяток человек с лопатами и граблями, ударила в глаза так, что подломились коленки. Не только половины пая, зашитого в исподнее, но и другой, спрятанной в избе, на эту покупку не хватало бы.
Уняв у буфетной стойки дрожь в коленях стаканом водки, Картузов подался по другим магазинам, но купил лишь по игрушке малолетним сынам-погодкам да тряпочку с застёжками на Дусину грудь. Точно такую же, совсем прозрачную, он видел на девице по телевизору в палате, покуда телевизор не сломался. Стоимость разных и всяческих товаров сначала ошеломляла Картузова, а после как бы пришибла. Со своим «пол-лимона» в исподнем он ощущал себя последним нищим. Даже и после второго стакана водки возле универмага «Детский мир» прямо с лотка на улице.
Здесь же рядом, укрывшись чу¬ть не по горло поставленными один на другой деревянными ящиками, о чём-то вдохновенно кричала расфуфыренная бабёнка, очень схожая с той, из солдатской поры Картузова, к которой он набегал в увольнения. Теперь, правда, она уже, верно, на пенсии, прикинул Картузов, и по-мальчишески смутился, обданный жаром давнего, точно изменил Дусе сейчас. А эта, за ящиками, продолжала кричать, призывая к чему-то, и Картузов прислушался.
«Коли бедный, налетай
На билеты «Каравай!» –
разобрал он, что кричала бабёнка, торгующая, узрел, какими-то яркими бумажками, сложенными на манер почтовых конвертов, только гораздо меньшего размера.
«А богат коль – это значит,
Станешь ты ещё богаче!» –
кричала она складно дальше, и к ней не часто хоть, но подходили, по¬купали конвертики, тёрли монетками или ногтем по глянцу и порой, приглядывался к происходящему Картузов, возвращали конвертики торговке, а та взамен без слов отсчитывала деньги. Иногда большие, как ма¬льчишке, совсем сопливому, – ажно полста тысяч.
– Слышь, как это ты так? – придержал его Картузов.
Мальчишка, шмыгая оттаявшим по весне носом, небрежно сунул деньги запазуху и объяснил всё очень подробно и толково:
– Ну и лох ты, дядя! Это ж лотерея областная – «Каравай» этот. Даёшь десятку, соскребаешь, где «Стереть здесь» написано, а там или выигрыш, или кукиш без масла. Пролёт, словом.
– И сколько можно выиграть? – чувствуя в голове неясное брожение, уточнил Картузов. – Как ты, скажем?
– А-а, у меня это не выигрыш, – пренебрежительно сказал пацан. – «Лимон» бы – ещё куда ни шло. А можно и десять «лимонов», и сто. А ещё лучше – квартиру. А машину вчера, передавали по радио, кто-то отхватил...
И, расстроившись, мальчишка убежал.
***
Понаблюдав ещё с час, как проигрывают и выигрывают в необычную для него лотерею, захмелев не столько от выпитого, сколько от разыгравшихся фантазий в только что зажившей голове, Картузов укрылся за ближним киоском и пересчитал, вытащив из исподнего, деньги.
СЧАСТЬЕ ПО ЛОТЕРЕЙНОМУ БИЛЕТИКУ
Потратить успел он мало, и оставалось у него ровно четыреста пятьдесят тысяч. «Полтинник грохну», – решил Картузов и для храбрости опрокинул ещё двести, закусив дорогой конфетой, стоимостью чуть ли не дороже выпитого стакана. «Гулять – так гулять!» – расширялось в его груди сердце, а голова полнилась картинами: как он въезжает на «Жигулях» или «Волге» в деревню, или входит с мешком денег за плечами в избу, или, что ещё лучше, покупает не «Крота», а трактор марки «Беларусь» со всеми к нему навесами, и вагон комбикорма для свиней, и полвагона всяких хитрых питательных добавок для скотины и птицы, от каких они растут, как на дрожжах, и...
– Давай сразу пять! – подкатил Картузов колобком к бабёнке. Все продолговатые оконца, в каких Картузов соскрёб краску, оказались с надписью «Без выигрыша».
– Ничего, выиграешь в другой раз, – по-свойски пожалела его продавщица, сразу показавшаяся Картузову не очень-то и расфуфыренной.
– А чего нам другого раза ждать?! – расправил он по-молодецки плечи, как когда-то в строю при поднятии флага, и купил уже не пять, а десять билетов лотереи. Два из них выиграли, но самих себя – билеты. Билеты на билеты выпали пустыми.
– Давай ещё! – разбирало Картузова.
Вокруг него и лотерейщицы сбилась уже толпа любопытных, отговаривающих или подзадоривающих разошедшегося мужика. И Картузов, никогда не ведавший такого внимания, исключая, конечно, время, проведённое в госпитале, не успевал менять деньги на билеты, а ноготь, соскребающий краску, даже заныл, перетруженный.
– Во даёт! – восхищались одни.
– Придурок! – обзывали, явно завидуя, другие.
– Пить надо меньше, – соболезновали третьи.
– На то мы и Россия! – гордился Картузовым невесть откуда при¬бившийся к нему мужичишка в драной фуфайке, но такой родной, будто из его, Картузова, деревни.
Мужичишка, пошарив в карманах Картузова, исчез, довольный, а Картузов обнаружил, что денег у него осталось совсем ничего. А ведь не только проигрывал, но и выигрывал.
Картузов подсчитывает проигрыши и выигрыши, загибая пальцы.
Дважды по десять тысяч, хорошо помнил, единожды – пятьдесят, а уж билетов – несчётно. Но отступать было поздно. И стыдно. Толпа, увидев, что разошедшийся мужик обеднял, почти рассосалась. Лотерейная бабёнка, совсем уже не расфуфыренная, а просто уставшая и озабоченная, как всегда к вечеру его Дуся, посоветовала мотать домой.
– А то и на хлеб у тебя не останется, – высморкалась она, сочувствуя обнищавшему Картузову.
– А-а, где наша не пропадала! – обречённо выпендрился Картузов, и купил три билета на последние. Первые его подвели, а вот на оставшемся у Картузова сделалось что-то с глазами. Написанное в освобождённом от краски оконце, сначала резкое, начало вдруг двоиться, троиться, расплываться, и Картузов, боясь свихнуться, попросил жалко бабёнку:
– Глянь-ка сама, а...
Бабёнка глянула, вернула билет Картузову, подхватила толстую свою сумку, набитую деньгами и немногими оставшимися в ней лотерейками, за¬тем вцепилась в локоть Картузова.
– Ты чего? – не понял он.
– Айда отсюда, скорей... скорей... Айда, – потянула она его за со¬бой, порушив баррикаду из ящиков. – От греха подальше... Квартиру ты вытянул... Трехкомнатную, – нашептывала она, утягивая Картузова от своего торгового места, и он поддался её напору, ещё не осознавая свалившегося на него события, но проникаясь тревогой, звучащей в голосе женщины.
– Мы ещё поспеем, – посмотрела она мельком на часы, – здесь рядом, мост лишь перейти...
– Куда перейти? – послушно бежал с ней Картузов.
— В областную администрацию. Чтоб оформить твой выигрыш, как надо. Чтоб не кинули, как других кидают, – объясняла, задыхаясь, на бегу лотерейщица.
– Куда чтоб «не кинули»? – шла голова кругом у Картузова.
– Не обули, значит...
– Да я обутый вроде... – глянул на всякий случай вниз Картузов – не бежит ли босой.
Женщина едва не забилась в истерике от его непонятливости...
***
Поздним вечером Картузова, полностью отрезвевшего, показывали по областному телевидению.
Он стоял, растягивая рот в дурацкой улыбке, в сквере перед огромным зданием бывшего обкома КПСС и призывал земляков не своим голосом покупать билеты лотереи «Каравай».
И тогда, вещал он, но вовсе не он, а кто-то за него за кадром, и остальным подвалит не меньшее счастье.
– Как вам нравится трехкомнатная квартира со всеми удобствами всего за десять тысяч рублей? – спрашивал его сытый малый в дублёном, несмотря на тепло, полушубке, чуть не втыкая в рот толстый и пористый, как губка, микрофон.
– Как вам... как нам... как мне, да, – наконец прорезался и настоящий голос Картузова, вылупившего глаза на обком, превращённый в администрацию. Здесь он частенько в молодости патрулировал с пустыми ножнами от штык-ножа на поясе ночами. А теперь, когда ещё далеко даже не вечер, на его обширном крыльце, не скрываясь, расхаживали ребята в камуфляже, но с такими родными погонами, и не с ножнами, а с АКМ.
Картузов разглядел их только теперь, а когда его лотерейщица в здание пропихивала, вроде бы милицейские не пускали. Может, подумалось, проведали уже, что он бывший «вэвэшник», и прислали ему нынешних на погляденье. В голове у Картузова замкнуло, и он грянул прямо в микрофон, перестав жевать кашу и заикаться:
– Служу Советскому Союзу!
***
Эти кадры, конечно, вырезали, и никто, кроме телевизионщиков, их не видел. Как, впрочем, не видел самого себя на телевизионном экране и Картузов. В это время он уже давно спал, покачиваясь на мягком зад¬нем сиденье «Мерседеса». По распоряжению самого главного администратора области иномарка катила его в родную Роговку. И путь, обыкновенно пробегаемый маршрутным автобусом за двенадцать часов, они проде¬лали за половину этого срока. Обидно, что не до деревни, как было велено водителю, а до райцентра – дальше ехать шофёр не рискнул из-за распутицы, да и Картузов, если честно, отсоветовал.
– Чего резину такую знатную портить станешь! – Картузов нежно пнул одно из колёс «Мерседеса. – Не девка, поди, бабой стать восхотевшая…
***
Пожалев «резину», оставшиеся пятнадцать вёрст Картузов покрыл пешедралом, гадая, когда его вызовут в город телеграммой, чтобы в торжественной обстановке вручить ключи от халявно свалившейся на голову квартиры. Болея, Картузов поднабрался современных слов от Сени, но употреблял их чаще мысленно, чем вслух, поскольку звучание одних его смущало, а смысла некоторых он просто не понимал, сколько ему коммерсант ни растолковывал. Ещё в администрации области сказали, что, может, и не телеграммой вызовут, а пришлют за ним машину.
– Вы для нас как палочка-выручалочка, – признался Картузову один из свиты главного начальника. – Теперь, как вы выиграли, народ поверит, что в лотерее разыгрывается жильё взаправду...
– Хорошо бы! – заранее радовался Картузов, но не прозревшему с его удачи народу, а возможности покрасоваться перед односельчанами уезжающим за дурным счастьем в иностранном автомобиле. И даже ноги, с которых он снял ботинки, чтобы не портить их в апрельской грязи, – даже ноги грела мысль о такой возможности.
ПЕЧАЛЬНОЕ ЛЕТО С ХОРОШИМ КОНЦОМ
Не видели Картузова на телеэкране и в его деревне – изображение от ближайшего ретранслятора не долетало даже до райцентра.
А может, кто смотрел спутниковый телевизор у Везучего.
Да и земля, известно, слухами полнится.
И как только большак подсох, к Картузову зачастили незваные гости. Когда начальники районного масштаба, когда и вовсе ему неизвестные, но значительные даже внешне люди. Поздравляли, жали руку, похлопывали по плечу, лезли порой и с поцелуями, и выставляли затем непременный гостинец – бутылки с заморскими причудливыми наклейками. Но Картузов предпочитал русскую водку. С на¬чала же посевной и до конца уборки урожая он не пил вовсе. Поэтому, может, так и не сумел никто его, трезвого, уговорить продать за большие деньги право на выигранную в городе квартиру. Не смутили даже Картузова и посулы обеспечить его скотный двор кормами и необходимой в хозяйстве техникой на всю оставшуюся жизнь, а также пристроить ребятишек в специальную школу для умственно развитых детей.
Гости уезжали посмурневшими, а Картузов не ощущал облегчения, не зная, на кой ляд сдалась ему крыша в областном центре, когда она здесь, где жили его рано помершие родители, где он появился на свет, вырос и дал жизнь четырём сынам.
– Голова у тебя просто свихнулась, как ударился, – от таких денег и благ отказываешься! – не понимала его, укоряя, и Дуся.
И тогда Картузову вспоминалась Клава, как звали женщину, у которой он вытянул квартирный билетик, и одновременно очень похожая на неё сорокалетняя вдовушка, скрашивающая в увольнения его солдатскую службу. Тепло и маняще вспоминались...
Нежданно-негаданно нагрянул на своём «танке» Везучий.
Грохот и вой его машины Картузовы услышали за полчаса до появления в их доме Везучего, и Дуся успела загодя собрать на стол.
– Наверное, – предположила она, – Ефим Павлович тоже на нашу квартиру нацелился.
– Сдалась она ему, как собаке пятая нога! – выругался Картузов, обиженный на Везучего за то, что тот ни разу не попроведал его после выписки из больницы. – А может, и нацелился, – согласился вдруг с женой.
– Так и отдай, Гриша, – Ефим Павлович не обманет! – обнадёжилась было Дуся, но Картузов так на неё глянул, что она позже боялась и слово вставить в разговор мужа с Везучим.
Везучий переступил порог, снимая с головы танковый шлем.
– Извиняться, Григорий, прибыл, – сразу повинился он. – Не держи на меня сердца. Не забыл я о тебе – просто дела закружили, да так, что хоть в гроб живым ложись…
Везучий, и правда, всмотрелся в его глаза Картузов, смахивал на полумёртвого. И растрогался:
– Я и не держу, Ефим Павлович. – И в подтверждение искренности своих слов показал на стол: – Вон, видите?
– Вижу, – заметно оживился Везучий и шагнул к столу. – В прошлый раз не посидели, а нынче и сам бы напросился. Со вчера, поверь, не до еды было.
– Что так, Ефим Павлович? – спросил уже за столом Картузов.
– А кусок не лез в горло. Из города я, Григорий, – в банк ездил. Кредит на страусов надобен во как! – провёл он ребром ладони по горлу. – А не дали. Ты, говорят, ещё за прошлогодний не полностью рассчитался. Меня ажно перекосило. Как так? – спрашиваю. А так! – ответствуют. Инфекция, мол, мой кредит сожрала, почему и недоимку насчитали.
– Какая «инфекция»? – не понял Везучего Картузов.
– Ну, которая инфляция, – хлебая борщ, пояснил Везучий. – Во дают! Это задним-то числом! – стукнул ложкой о столешницу. – Прям-таки Советские времена вернулись. Ты, Григорий, вряд ли помнишь, а я к её закату, как перестройку объявили, пасеку завёл. Аукнулось, должно быть, в кровушке моей бортничество, каким предки занимались. А поскольку продолжал работать в совхозе механизатором, и времени для пчёл в самую горячую для них пору не доставало, сговорился с двумя чудиками из города, поселив их на пасеке. Они какую-то отрешённость от суеты жизни исповедовали. Но ухаживать за пчёлами не претило их отрешённости: пчёлы жили так же, как и они, – чем Бог отдарит…
Везучий на минуту замолчал, вспоминая, видимо, давнее, потом, отхлебнув из чашки пару ложек и сжевав горбушку чёрного хлеба, продолжил:
– В первый же сбор накачали столько мёду, что мотоцикл с коляской купил. Нельзя в деревне, сам знаешь, Гриша, без колёс. Но попользоваться этими колёсами не успел – конфисковали «Урал». Вместе с пасекой. Мол, и улья приобретены на нетрудовые доходы. А я эти улья сам из колод бил! Чудиков моих отправили куда-то на перевоспитание – как тунеядцев-сектантов. Не сумел я их отстоять, Григорий! – заскрипел зубами Везучий.
Дуся, слушавшая разговор от печи, всхлипнула, а Картузов попытался отвлечь Везучего от мрачных воспоминаний:
– Хорошо, вас не посадили, Ефим Павлович. Вы, и впрямь, везучий.
– Ага, везучий, – вроде бы согласился Везучий. – Не в смысле только везения. А как лошадь, к примеру. Тянет такая лошадь телегу, сколько в телегу эту по дороге ни нагружают, пока не падёт от непосильной тяжести. Если, конечно, прежде не взбрыкнётся, оборвав постромки. Я б и сейчас взбрыкнулся, да парней моих жалко – жениться все враз надумали, а мне внуков хочется. Я вот счас подкреплюсь у вас – и к куркулю подамся кланяться. Пусть хоть под какой процент кредит мне даёт, – склонился над тарелкой, пряча навернувшиеся на глаза слёзы, Везучий.
Дуся у печи уже не всхлипывала, а плакала.
Картузов посмотрел в окно.
Его мальцы-удальцы разбирали, похоже, «танк» Везучего на части.
– Ефим Павлович, – решился он, – не ходи к куркулю, не надо. Забирай мою квартиру. За просто так. Сдалась она мне, как рыбе зонтик! Цены ей точно не знаю, но дорогая, говорили. И «инфекцию», продав, погасишь, и страусов своих купишь…
Везучий поднял на Картузова мокрые глаза.
– Спасибо, Григорий, да не возьму. Не потому, что покуда и квартиры-то у тебя никакой нет. Просто халявная девка вспомнилась, когда я в армии служил. Один я на неё не польстился, и один на дежурстве остался, когда всё наше ракетное подразделение из-за триппера под карантин попало. Двое суток за всех, даже офицеров, службу справлял. И знаешь, чем всё это обернулось? – повеселел Везучий.
– Чем, Ефим Павлович?
Дуся, по-прежнему подпирающая печь, перестала плакать и ойкнула.
– А тем, Григорий, – поднялся из-за стола совсем уже весёлым Везучий, – что в тот карантин наше подразделение в лучшее по всему военному округу вышло…
***
Картузов отсеялся, взял первый хороший укос трав, а телеграммы насчёт получения ключей или выехавшей за ним машины всё не было и не было.
«Ну и ладно, не до них сейчас», – успокаивал он себя.
Виды на урожай были отменные.
Телята стремительно набирали вес.
Свиньи уже не бегали, а ползали, залившись жиром.
И осенью Картузов надеялся рассчитаться в районном сберегательном банке с кредитом и процента¬ми по нему, а затем, рассчитавшись, припасти на зиму комбикорма, прикупить элитных семян ржи и льна, порадовать сынов и жену обновами. Даже бывший председатель, сменивший фермерство на торговлю, поглядывая на небо, не скрываясь сетовал, что поторопился заделываться лавочником. В его лавке покупали не часто, живых денег у деревенских почти не водилось, а натуральный обмен, признался однажды Картузову, приносил сплошные убытки.
– Слишком уж коммерсанты в райцентре шустрые, шустрее меня, старого, – плакался он, подсчитывая, сколько бы мог вы¬ручить за рожь да лён, на какие вдруг резко поднялась цена, кабы отсеялся, как другие, по весне, а не купился бы на подставу кооператоров, потратив последние сбережения. Насчёт его потраченных сбережений, однако, Картузов сомневался. Бывший магазин потребительской ко¬операции, ведал он, достался ему в обмен на комбайн «Нива», причём в «прицепе» со всеми в нём товарами от конфет из крашеного сахара «дунькина радость» до пожелтевших от старости сигарет «Памир». Опять же, о каких тратах можно было вести речь, если, ходили слухи, ему отвалили бешеные деньги за сданный в аренду машинный двор под склад лесоматериалов, уже полностью забитый стволами кедров, которые валили в близкой тайге пришлые ребята, нанятые кавказцами. Брал суммы, и немалые, нынешний лавочник и за помол зерна, соорудив на зернотоке меленку, и за его хранение. И техника, ему доставшаяся, какая ещё не развалилась, приносила пока стабильный доход, сдаваемая также в аренду бывшим колхозникам. Да и по лоснящейся физиономии «кулака», как прокликали бывшего председателя за глаза, не было видно, чтобы он бедствовал. И на старость ему, родившемуся на пятилетку раньше Картузова, грех было жаловаться. Врезать бы ему правду-матку, да не¬ловко, вроде бы как одного поля ягодой стали. Дружбы Картузов никогда прежде с председателем-фермером, а теперь лавочником не водил, но после лотерейного выигрыша деревенские, даже друзья-приятели чу¬ть ли не с пелёнок, сделались к нему какими-то подозрительными, перешли в обращении на «вы», а за спиной, ведал Картузов, прокликали его, равняя с лавочником, невесть почему «коммерсантом».
И Картузову всё чаще вспоминался Сеня...
В середине июля солнце ошалело, не пекло разве что ночами – и посевы выгорели напрочь. Пересеивать было поздно. Не светил больше людям и без того призрачный осенний достаток. А что скотина передохнет с голода ещё до наступления зимы, если деревне не поможет рай¬он, а району – область, – это понимали и несмышлёные ребятишки, враз поскучневшие и забывшие о своих вольных играх.
В близком урмане не уродился кедровый орех, а значит, не разжиться и зверем, даже белкой.
Самые отчаянные, оставив семьи, подались на близкую Тюменщину подсобниками к нефтяникам и газовикам, другие, помоложе Картузова, за¬вербовались в армию, и опустевшая деревня притихла, сжалась, точно по ней прошёл мор.
Спасали односельчан лишь пенсии стариков и старух.
Картузов жил с огорода и надеялся перемочь неминуемую зиму со своей заначкой.
***
Как всегда неожиданно, пригрохотал на своём «танке» Везучий.
– С приглашением к вам, – сказал он, не снимая шлема и не проходя в избу. – На свадьбу моих. Ровно через месяц. А чтоб не запамятовали, позже открытки пригласительные почтой пришлю. И ещё у меня предложение к тебе, Григорий, – иди ко мне и без пая своего. Руки твои паем станут. Зашиваюсь я с моими парнями на коттеджах, а местных возьму – пьют и воруют. Ну, брезгуют, видно, в работниках ходить. А ты не в работники к нам – на равных. А, Григорий? А Дуся, – посмотрел он на жену Картузова, – пускай пока здесь хозяйствует. Не вышло у меня с заморской птицей, Дуся, ты уж прости, – поклонился он женщине. – Как, Григорий?
– Никак, Ефим Павлович, – хмуро ответил Картузов. – Потому никак, что девку вашу халявную вспомнил…
– Вот как ты повернул, Гриша, – посмурнел Везучий. – Всё жар-птицу ждешь. Ну, окажется она у тебя в руках – ведь не удержишь! Ты мужик, крестьянин, твоё место на земле. Смотри, как бы не поздно стало, когда поймёшь это. – И выругался, залазя в свой «танк»: – Триппера на тебя нет!..
А на другой день и прикатила за Картузовым без предупреждения долгожданная машина.
– Я там осмотрюсь, в городе-то, ты жди, может... – сказал Дусе, прощаясь, Картузов, и она его поняла, не возражала, чтобы не отбить всё чаще посещающую мужа мысль о переходе в коммерцию. Это в деревне раз¬вернуться негде, людей мало и все безденежные, а в городе обеспеченных невпроворот, только крутись, к тому же и прислониться есть где, да и нужно же наконец принять и обжить даровое жильё, на какое, оказывается, столько охотников...
Картузов уже садился в машину, когда Дуся спохватилась, всполошившись:
– Погоди, погоди!..
И убежала в избу.
Вернувшись, попыталась что-то прицепить к лацкану пиджака мужа.
– На что, на что?! – едва отбился от неё Картузов, и Дуся сунула ему «что-то» во внутренний карман пиджака…
Картузов уже садился в машину, когда его приостановил ВЕЗУЧИЙ:
– А это тебе мой подарок. Случится что – звони. Разом прилечу.
КАРТУЗОВ (взяв мобильник): Да я и не знаю, как в него говорить.
ВЕЗУЧИЙ (объясняя): Да обыкновенно, Как в нужник сходить. поскольку он только на вызов меня настроен. Вот на эту (показал последовательно), эту и эту кнопки нажми. И говори, как отзовусь. Запомнил?
КАРТУЗОВ: Ага. Чего уж тут запоминать? Вроде коробки передач на тракторе. Эту, эту и эту – повторил нажатие кнопок Картузов.
ЗАТЕМНЕНИЕ
КАРТУЗОВ СТАНОВИТСЯ КОММЕРСАНТОМ
И опять было телевидение, а к нему и радио, писали о Картузове, как и о других счастливчиках, поднакопившихся к вручению ключей, и в газетах.
Шума и звона было много, а квартира Картузову не поглянулась. Высоко – на одиннадцатом этаже двенадцатиэтажной башни, – комнаты, как клетки, на кухне не повернуться, а за окнами пыхающие огнём и дымом трубы нефтекомбината. Как фортку откроешь – задыхаешься, закроешь – вовсе дышать нечем. Однако, понятно, дарёному коню в зубы не смотрят, тем более когда рядом со штампом деревенской прописки и городскую тиснули в паспорт, назвав её по-новому – регистрацией.
Точно он с квартирой, как с Дусей, зарегистрировался.
При коммунистах, писали в газетах, такое было бы невозможно, а вот в демократическом обществе – пожалуйста. А скоро и совсем, писали, регистрацию места жительства отменят, живи где хочешь и как хочешь, хоть в ста квартирах сразу. Двойная прописка, сообразил Картузов, давала ему возможность устроиться в городе, не порывая окончательно и с деревней. Но сунувшись, чтобы заработать, в грузчики, он тут же и разочаровался: высчитывали за пропадающие товары и продукты больше, чем начисляли зарплаты, а воровать, чем без зазрения совести промышляли собригадники, Картузов и не мог, и не умел. Разбираясь в технике, он бы запросто пристроился на какой-нибудь завод, да на заводах, какие ещё не зак¬рылись, не принимали, не зная, куда распихать, чтобы не увольнять или не сокращать, своих рабочих.
Половина пая, на всякий случай прихваченная Картузовым, таяла на глазах. А ведь он ничего лишнего не покупал, разве что железную кровать, без которой, дошло вскоре, сумел бы пере¬биться – не барин, спать можно и на матраце. Питался же он в основном хлебом, запивая его молоком. Молоко, по сравнению с его, деревенским, было вода водой, и Картузов, как только молоко подорожало, пере¬шёл без сожаления на воду из-под крана. Вода из-под крана пахла не водой, а железной флягой, когда её забудешь промыть после барды.
За месяц городской жизни Картузов дважды дырявил ремень, чтобы не спадали штаны.
И всё с большей завистью и уважением посматривал на раздобревшие лица тех, кто хозяйничал за витринами натыканных по улицам магазинчиков, называемых «комками».
Большинство из владельцев уличных лавок ещё не разбогатели настолько, чтобы нанимать продавцов, как позднее, поэтому, добыв товар, сбывали его сами. Картузов понял, что без опоры в городе ему не опериться, и ноги в конце концов сами при¬вели его к Сене.
– Слышал, читал, видел по телеку! – с распростёртыми объятиями встретил его Сеня. – Жируешь? – присмотрелся он к Картузову, и тоска в его глазах, незамеченная Картузовым, сменилась оживлением, смешанным с холодным расчётом.
– Жирую, – печально признался Картузов. А Сеня, закрыв ставенкой витрину, уже резал колбасу и хлеб, ставил на столик бутылки с наклейками, стаканы, вскрывал консервы, жадно внимая жалобам простодушного Картузова на его деревенскую, а теперь вот и городскую неустроенность.
– А я тебе чё талдычил? – кивал он сочувственно. – Давно пора за ум браться! – одобрил желание Картузова завести собственное дело. И возгласил, подняв первый стакан: – Нашего полку, надеюсь, прибыло! А как у тебя, Гриша, с начальным капиталом? – спросил как бы походя потом.
– А никак, – пожал плечами Картузов: от денег, взятых из дома, у него не осталось и половины.
– Врёшь! – радовался Сеня, наливая по второй, и по третьей, и по пятой дозе. – Врёшь, сам того не ведая... Есть у тебя начальный капитал! Да ещё такой, что другим начальным капиталам не чета!..
– Нет у меня начального капитала, – упирался Картузов, продолжая пировать, кажется, уже дома у Сени.
– А я говорю: есть! – стоял на своём Сеня.
– Вот мой начальный капитал! – рассыпал Картузов оставшиеся деньги по столу уже неведомо где.
Теперь он и Сеня были не одни, а с Сениными друзьями, которые, урывками понимал Картузов, и помогут обратить недвижимость в живые деньги, чтобы он, Картузов, обретя начальный капитал, заимел «комок», какой совсем задёшево, по-братски, уступит ему он, Сеня.
– А недвижимость – это кто? – попытался врубиться в происходящее Картузов уже чёрт знает в каком заведении, похожем на ресторан и театр одновременно.
Рестораном Картузова пару раз баловала вдовушка, переодевая в оставшийся от мужа костюм, когда он навещал её в увольнениях, а билетами в театр награждали и поощряли за хорошие показатели на стрельбах, спецподготовках, вообще за службу без замечаний.
Только ресторан был теперь не строгий, а театр не торжественный, как прежде. Дым стоял коромыслом, а артистки прыгали между столиками по¬чему-то полуголыми.
– Эт-то кто? – забыв выяснить про недвижимость, продолжал спрашивать Картузов, показывая, как ему казалось, на девиц, а на самом деле тыкая рукой в тарелку с чем-то съестным.
– Твоя квартира – вот что, а не кто! – отвечал ему почему-то женский голос, и Картузов, как ни странно, сообразил, что говорят о его квартире. У него, по-деревенски практичного и хозяйственного даже по пьянке, на мгновение прояснилось в голове.
– А где я жить стану? – задал он резонный вопрос, и тут же ему на колени уселась Дуся в той самой прозрачной тряпочке на грудь, купленной после выписки из больницы, что совсем не удивило Картузова, и показала ему клетушку:
– А вот здеся...
– Здеся!? – взревел Картузов, сбросив с колен Дусю, и тут же перед ним запрыгал чёрт, самый настоящий, хотя и без рожек, и гнусавя про¬пел:
– Зато на первом этаже, зато с большой кухней, зато без чадящих труб за окнами...
И точно, глянул Картузов, – труб за окном не было, как, может, и самого окна, поскольку глаза застила непроницаемая темь.
– Подписываешь? – сменилась вдруг темь чем-то белым и шуршащим, похожим на платёжную ведомость, после росчерка в которой выдают деньги.
– Подписываю! – услышал себя Картузов, очнувшись снова в «комке» Сени, точно никуда из него и не выбирался.
Сеня был трезв и светел, как стекло. Даже шрам на его лбу бледновато светился.
– Поздравляю! – торжественно и торжествующе произнёс он, протягивая стакан для опохмелки.
– С чем? – Картузова едва не вывернуло при виде водки.
– И правильно, – одобрил Сеня отказ Картузова выпить. – Пить – не только здоровью вредить, но и коммерции. А ты теперь, Гриша, – коммерсант! С чем и поздравляю. Теперь мой «комок» – твой! Со всем, что в этом «комке». Новую свою квартиру ты видел. Документы на всё оформлены, как надо. Не придерёшься... По закону, ты не сомневайся. Всего три дня на оформление понадобилось. Вот что значит иметь настоящих друзей, – похвалился Сеня, передавая Картузову картонную папку, видимо, с документами, о каких он говорил.
– Три дня пили!? – ужаснулся Картузов, обжигаясь о папку.
– Ну, кто пил, а кто дело творил, – увильнул Сеня от прямого ответа и по-деловому озаботился: – Лавку-то свою будешь открывать?
Картузов хотел взвыть, но только всхлипнул.
От безысходности своего положения. От понимания непоправимости всего того, что натворил, покуда не ведая в точности, что именно, но интуитивно догадываясь. От болей в голове, точно он вновь врезался головой в лёд.
– Да, сегодня, вижу, ты не работник, – посочувствовал ему Сеня. – Ладно, – вдруг проникся он жалостью к деревенскому обалдую, – подброшу тебя до новой твоей хаты, отлежись, а уж завтра принимайся зашибать бабки. Поехали, – и закрыл собственноручно недавно свой, а тепе¬рь Картузова «комок».
В машине, отдав Картузову ключи, объяснил, какой из них от дверей, какой от замка, запирающего ставни, какой от сундука, что под лежанкой, где он обычно хранил резерв.
– Резерв,– пояснил, – это то, что не на витрине: сигареты и спиртное не левых фирм, порнуха, интимные штучки. Для всяких проверяющих, начиная с ментов и налоговой полиции и кончая санэпидемстанцией. Сам, как заторгуешь, разберёшься, – длинно цвикнул он слюной в окно машины. – А я сматываю удочки…
– На рыбалку, что ли, собрался? – тупо спросил Картузов.
– На кудыкину гору! – хохотнул Сеня. – А вот и твой дом, – подрулил он к обшарпанной кирпичной трёхэтажке. – В твоей связке ключ от квартиры – самый длинный. Квартира, если номер запамятовал, – третья. На первом, значит, как ты и желал, этаже. Ну, Гриша, прощай, – потянулся он обниматься.
– Прощай, – уклонился от обниманий Картузов.
Он о многом хотел бы расспросить Сеню, да язык настолько отяжелел, что не ворочался, а тело было как не своё. Так бывает не с похмелья, а после наркоза. Или когда отходишь от таблеток, напичканный ими в больнице...
Новая квартира была совсем старой. Кухня, и вправду, больше комнаты, но не настолько большая, как показалось по пьянке. Краны проржавели и текли, ванна и унитаз отсутствовали, и из оголившихся труб, уходящих, видимо, в подвал, разило так, что Картузова всё же вырвало. Но документы на квартиру, лицензия на торговую деятельность и право владения на торговый киоск были, кажется, в полном порядке…
***
Картузов отлёживался три дня и три ночи, изучая бумаги с печатями и штампами вдоль и поперёк, и понял, что отступать некуда. Хоть марш бригады запевай, не забытый с годами:
«Служа во внутренних войсках, пусть не воспетые в стихах, всегда мы на передовой. И отступать ни¬как нельзя, ведь служим родине, друзья, доверившей свой охранять покой».
Только теперь ощущение родины не необъятное, как прежде, а до боли сжавшееся в сердце его семьёй, оставшейся в шестистах верстах от не¬го в недоведённой до ума избе. Дуся, небось, все глаза выплакала, его ожидаючи, а сыны у окна на улицу сбились-сгрудились, выглядывая пап¬ку. Гадают, верно, как приедет: чтобы остаться с ними или забрать с собой?
«А куда теперь забирать?» – обвёл взглядом комнатушку Карту¬зов.
Некуда! – едва не завыл он от безысходности. И заставил себя забыть на время о семье, переключившись на близкие заботы. Ведь могло случиться и хуже. Сеня, вдохновлял он себя, неплохой человек: не только его фанерный чемоданчик с вещичками перевёз на новое место жительства, но даже новую железную кровать прихватил.
«А мог бы и кинуть», – вспомнилась ему лотерейная Клава, которую по приезде в город он искал, но не нашёл.
***
Отлежавшись, Картузов выбрился до синевы, напялил пусть помятый, но чистый выходной костюм, в котором красовался, получая ордер на квартиру и ключи, прихватил папку с документами и отправился обживать свою лавку. Дело-то нехитрое, размышлял он, тебе – деньги, ты – товар, а прибыль, вспоминал наставления Сени ещё в больнице, – в оборот, на закупку подешевле, но затем продавая подороже купленное, что¬бы и себе, и детишкам на молочишко оставалось.
Сенина – «Моя!» – спохватился Картузов – лавка прибилась в ряду других, выстроенных сразу за остановкой общественного транспорта почти в центре города. Все они давно бойко торговали, притягивая взгляды яркими наклейками на товарах за стёклами, и только закрытая ставнями торговая точка Картузова портила общий вид.
НАЕЗД
«Сейчас, сейчас!» – поторопил себя Картузов, но едва отомкнул дверь, чтобы затем распахнуть и ставни, был точно вбит в своё ещё необжитое заведение тремя невесть откуда взявшимися лбами в кожаных, несмотря на жару, куртках.
– Вы чего, чего? – не столько испугался, сколько растерялся Картузов, уже зажатый в дальний от двери угол лежанки так, что не вздохнуть и не выдохнуть.
– А вот сейчас и рассудим – «чего», – доброжелательно сказал самый молодой из троицы, садясь на единственную табуретку напротив лежанки, чтобы хорошо видеть Картузова, а Картузову – его.
Двое других, постарше и с угрюмыми физиономиями, плюхнулись на лежанку, продолжая вдавливать Картузова в угол.
– Угомонитесь, – посмотрел на них молодой, а затем спросил сумевшего наконец нормально задышать Картузова: – Как у тебя, батя, с «крышей»?
– Не очень было, – простодушно отвечал Картузов, купившись на внешнюю доброту молодого. – Но теперь вроде оклемался, – потрогал он голову. – Работать вот вышел.
– А три дня назад выйти должен был, – укорил молодой. – Простой по твоей вине мы во внимание не принимаем. Так что процент отстегнёшь и за свои прогулы – не на заводе вкалываешь. С «крышей»-то у тебя, батя, сам говоришь, – усмехнулся молодой, – не очень.
– А-а, вы крышу пришли ремонтировать, – догадался, показалось Картузову, о чём речь. – Так Сеня не говорил, что она течёт или что...
И тут же, не ощутив удара, выплюнул на столик перед витриной, какие ещё бывают в купе пассажирских поездов, два зуба.
Ударил кто-то из двоих, вжимающих его в угол, но кто – он не углядел.
Кровь, стекая по подбородку, капала на столик, как из прохудившегося крана в новой старой квартире: кап-кап, кап, кап-кап...
– Не надо дуру гнать, батя, а то и на «счётчик» поставим, – доброжелательно посоветовал Картузову молодой, неодобрительно посмотрев на своих подчинённых. – «Крыша» – это мы, если хочешь, чтобы у тебя всё ладненько было. А чтобы ты проникся окончательно, штрафуем тебя за подлую несознанку. Триста «штук» сразу потянешь?
«Бандиты!» – вспыхнуло в мозгу Картузова, но желания сопротивления он не ощутил. То, что растолковывал когда-то Сеня, что он слышал от других и изредка узнавал из газет, радио и телевидения, – всё это наконец совместилось, оформилось в сознании, и Картузов будто в яму упал, из которой никогда не выбраться.
– Слышь, батя, триста «штук» потянешь? – услышал, открыв на дне ямы глаза, Картузов повторное, но уже угрожающее. Но опять ни испуга, ни гнева не почувствовал. Всё происходило как бы не с ним, а с кем-то другим, только на него похожим.
– Вот всё, что у меня есть, – выгреб он из кармана брюк деньги, сунутые туда утром, а ещё раньше, всплыло вдруг, рассыпаемые им в каком-то заведении по столику, как весь его наличный капитал. Сеня, выходит, с приятелями деньги эти не заначил, а собрал и вернул, а как и когда – этого Картузов не помнил.
– Не хватает немного, – пересчитал деньги молодой. – Ну да ладно. Мы натурой возьмём, – свёл он густые, как у одного из покойных генсеков, брови, и вжимающие в угол Картузова молодцы, вскочив, рассовали под куртки несколько снятых с полок бутылок. – А теперь утрись и торгуй, – поднялся с табуретки молодой. – Если что, звякнешь, – бросил он на столик глянцевый, почти как лотерейный билет, картонный прямоугольник с номером, видимо, телефона. – Бывай. До следующей пятницы, батя...
И бандиты ушли.
«Рэкетиры»,– вспомнил их нынешнее название Картузов. И, утерев кровь ладонью, накинул на дверь крючок и до темна просидел почти без движения, вслушиваясь в себя, но ничего, даже стука сердца, не слыша. Так ещё было, когда он очнулся в больнице после принятого на свою голову арматурного прутка. Там, внутри Картузова, было пусто, как в полой канистре, когда из неё сольёшь остатки горючего в бензобак. Пусто – и всё. Ещё так бывает пусто в барабане, разобранном однажды в детстве на две половинки. Тогда он хотел уг¬лядеть, как рождается звук в его нутре после удара палочками или просто рукой. Звук там, обнаружилось, возникал вроде бы из ничего. И теперь Картузов ждал, когда что-нибудь зазвучит из ничего и в нём. И дождался, незаметно для себя задремав…
***
– Папа, папа! – звали его сыны.
– Гриша! – окликнула Дуся.
Замычали в летнике коровы. Ветерок принёс запах недальней тайги.
– Я скоро, скоро! – вскочил Картузов.
И в грудь кольнуло, прямо под сердце, не больно, но ощутимо.
«Не пустой, значит», – сказал себе Кар¬тузов, ожидая, когда кольнёт снова, а не дождавшись, сообразил, что кольнуло его не изнутри, а снаружи. Он сунул руку во внутренний кар¬ман пиджака, и прохлада не согретого телом металла обдала его паль¬цы.
Это была медаль «За отвагу» с раскрывшейся булавкой на планке.
Медаль вынесла ему в дорогу Дуся, чтобы в городе, как станут вручать выигранную квартиру, все увидели, что её мужа отмечали и за дело. Но Картузов, как спрятала жена медаль в карман, её и не вынимал, стесняясь выпятиться перед другими.
РАСЧЁТ ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ ДОМОЙ – ПОД РОДНУЮ КРЫШУ
Не стал Картузов прилаживать медаль к от¬вороту пиджака и сейчас, а вернул на прежнее место, застегнув лишь булавку, чтобы не кололась.
И засуетился, отыскивая папку, а отыскав, выбросил из неё на лежанку, сначала смяв, как в уборной, листы документов, нашёл на одной из полок большой коробок спичек, чиркнул од¬ной и поднёс пламя к бумаге. Едва она, желтея с края, загорелась, вы¬шел из «комка», закрыл на два оборота дверь, швырнул, размахнувшись, связку ключей на дорогу, и они даже не звякнули, упав, наверное, на мягкие и серые ночью кусты.
С тыльной стороны ряда лавок было тем¬но, лишь из распахнутой двери крайней падал прямоугольник света.
Дорога на север, к дому, интуитивно вычисленная Картузовым, лежала как раз через этот свет, и, ступив в него, он невольно скосил взгляд в раскрытые двери. И остановился, тотчас признав в сидящих внутри за бутылками утренних своих незваных гостей.
Четвёртый тоже показался знакомым, хотя его утром с ними и не было.
Они пили, негромко переговариваясь и не замечая уже ступившего через порог Картузова.
Картузов не то что осмелел, а просто сделался прежним, каким родился и ушёл в солдаты, каким был дома, пока не вытянул несчастный счастливый лотерейный билет и не связался по собственной дурости с Сеней.
И с этими, кроме одного, выбившими ему зубы...
– Пьёте? – ступив за порог, сказал Картузов.
– А, батя, – узнал его и молодой, перестав потягивать из стакана. – Что, должок принёс? Так ты нам, вроде, пока не должен.
– Кто это? – спросил смутно знакомый Картузову, но пока не признанный полностью и наверняка годящийся сидящим рядом с ним в отцы, а Картузову в старшие братья.
– А, Сенин крестник, – небрежно, но вежливо ответил молодой. – Тот, которого он с квартирой «обул». И мы в накладе не остались. Я вам рассказывал, Сергей Павлович...
«Начальник бандитов», – подумал о смутно знакомом Сергее Павловиче, сидящем к нему вполоборота, Картузов. И сказал, не желая ему зла:
– Вы бы вышли, Сергей Павлович, чтоб под расчёт с вашими ребятами не попасть.
– Какой расчёт? – не дошло сразу до молодого, а тот, кого он называл по имени и отчеству, спросил с интересом и удивлением, повернувшись лицом полностью к Картузову: – Что?!
«Мирошников!» – внутренне ахнул Картузов, признав в нём своего капитана, и растерялся, не зная, верить ли собственным глазам. Однако и мгновения не упустил, как утром, когда по знаку молодого, наконец врубившегося в происходящее, на него бросились слева два мордоворота. И тут же легли один на другого, как тренажёрные манекены в спортзале спецподготовки, выбитые от переусердия из держателей-упоров.
Прав оказался Мирошников, тогда учивший, что вбиваемые им навыки рукопашного боя не исчезнут до гроба.
«Это как велосипед, – сравнивал он. – Если однажды научился на нём ездить, то не разучишься уже никогда, пусть и сто лет в седло не садился...»
– Чисто сработано, – оказал спокойно капитан, всматриваясь в Картузова. – Сидеть! – ровно, но напряжённо сказал он дёрнувшемуся за его спиной молодому, уловив его движение, наверное, по звуку. – Ты от¬куда такой взялся, мужик? – спросил он Картузова. – Школа-то знакомая, а вот тебя что-то в ней учеником не припомню, – смотрел он на Картузова в упор, пока за спиной вновь не дёрнулся молодой: – Си¬деть, я сказал!
– Да вы, гляжу, спелись! – взвыл молодой, шаря рукой под курткой. – В школе, значит, одной учились! В легавой, что ли? Нам твоё гнилое прошлое давно не по нутру, Мироха! Видел я тебя с твоей школой!.. – стервенел молодой, нашарив, наконец, под курткой то, что искал. – Да я вас обоих здесь же положу! – и вырвал из-под куртки руку, отяжелевшую матовым в тусклом свете «комка» металлом.
– Капитан! – крикнул Картузов, понимая, что на этот раз не успеет подставить ни себя, ни свою голову, но локоть Мирошникова, и не при¬поднявшегося, кажется, с табуретки, переломил стоящего за его спиной. Оружие, выпав из его руки, тупо ударилось об пол.
– Отдохни, – сказал капитан, поднявшись.
И почти вытолкал Картузова из «комка». Затем, закрыв дверь, сказал:
– Погоди. Только в сторону отступи.
И скрылся за лавкой.
Потом лавка скрипнула, шатнулась раз, другой и медленно повалилась, ломая о землю раскрывшуюся в падении дверь.
Звякнули, как лопнувшие струны, электропровода, полетели искры, и рядом с Картузовым вновь встал капитан, обтирая руки о кожанку.
– Я тебя узнал, Гриша. Не сразу хоть, но узнал, – сказал он. – Как ты здесь?
– А вы, товарищ капитан? – ответил вопросом на вопрос Картузов.
– Нужда загнала, как по ранению из армии списали, – горько усмехнулся Мирошников. – Да и крыши своей над головой не было. А как-то жить надо было. Вот эти и воспользовались ситуацией, – пнул он разгоравшуюся поваленную лавку, – пригрели…А ты вот, думал, на земле рождённый, землёй и живешь. Хозяином, думал, на земле стал, а я тебя в прапора сватал…Да, вижу, и у тебя не сложилось что-то, коли в таком гадючнике встретились.
– У меня сложилось, товарищ капитан, – не согласился с ним Картузов. – У меня просто крыша поехала. А сейчас, – потрогал он голову, – вроде снова на место вернулась…
– И куда ты теперь? – спросил Мирошников.
– Туда, – махнул Картузов рукой на север.
Там, дома, его ждала настоящая и надёжная крыша.
– Домой. К земле и на землю, как вы говорите. А на моей земле места всем хватит, – добавил он, глазами приглашая с собой бывшего командира. – Избу, правда, ещё не совсем достроил, так на пару мы её за неделю до ума доведём, а после и вам срубим, если на земле зацепитесь. А, капитан? А не хотите ко мне, так я вас к Везучему отвезу. Помните, рассказывал вам о Везучем в госпитале? Он в пайщике надёжном нуждается. А надёжнее вас я никого не встречал, кроме, разве, Везучего…
– Что, везёт твоему Везучему по-прежнему? – вспомнил разговор в госпитале Мирошников.
– Ага, – кивнул Картузов. – Но когда как…
Из Сениной лавки, так и необжитой Картузовым, уже вырывались языки пламени.
Поваленная Мирошниковым пылала уже так, что от неё пришлось отступить. И из-под неё, дымясь, выползали, как змеи, недавние братки капитана и обидчики Картузова.
– Живучие, падлы! – сплюнул в огонь Мирошников.
– Триппера на них нет! – сплюнул туда же и Картузов.
– Это как? – не понял Мирошников.
– А вот со мной подадитесь, Везучий и объяснит. Это его история, – сказал Картузов.
– Я б к тебе в попутчики напросился, да после всего этого нельзя, – сказал капитан. – Не эти, если выкарабкаются, так другие из-за меня и тебя, Гриша, достанут. Так что бывай, деревня, до лучшей поры. И Везучему своему от меня поклонись…
– Бывай, капитан.
Они обнялись.
И пошагали затем каждый в свою сторону.
