Смерть в пятиэтажнике

Последний неизвестный солдат

Тёмное дело… Увидел, по лестнице наверх тянут стальную дверь, а навстречу по ступенькам – обломки старой: дермантином оббита, стекловата на брусках; подумал: не умер ли дед? Но подняться на девять ступенек, увидеть, где ремонт, не удосужился. В последующие дни сверху слышался рабочий шум: дребезжала дрель, стучал молоток. На третий день одолел девять ступенек… Точно! Вишнёвым лаком мерцая, квартиру деда прикрыла бронированная дверь. Окликнул соседку, бегущую сверху: «Не умер ли дед из шестьдесят второй?». - «Да, давно, - ответила та, - месяц уж, в феврале ещё». - «…А где и кто хоронил?!»
Всё-таки я был поражён. Хотя не он первый, кто в доме безвестно умер и тихо похоронен. 
Смысл ответа уловил сквозь исчезающий стук подошв: не знает кто, потому что сама была в командировке, но квартиру уже продали…
Продали?.. Проворно. Тёмное дело…

Этот старик – к ряду четвёртый среди соседей, о смерти кого я узнал много позже похорон. До него также по тихому наследники схоронили трёх женщин, причём живших на одной лестничной площадке, старух по возрасту, которых я знал много-много лет – терзаемую невесткой и сыном Марию Дмитриевну, Катю-трудоголика и давно лежачую Ольгу Петровну…

В советскую старину в нашем доме люди умирали часто: магаданский кооператив – изначально пенсионерский. Дом был ковчег: вынес людей из омертвелых колымских туманов на древние океанские пески, к Днепру, под каштаны, катальпы и сосны. Прожив на Колыме четверть века+, бывая в отпусках редко, люди, надолго окунувшись в камфорный климат, теряли жизнестойкость, как свечки на раскалённом солнце вдруг быстро догорали дотла. Но другие, кто смог отцепиться от магаданского магнита в пятьдесят-шестьдесят – «молодым пенсионером», как тогда говорили – те хорошо поддавались акклиматизации и жили потом долго десятки лет… 
В 1970-80-е хоронили с музыкой – ухал горохом слёз барабан, гудели солнцем иглы медных труб. Выставлялись награды. Из шести подъездов 
выходили проститься. Цветы, венки. Вся округа слышала: похороны в магаданском, у пруда… Наш прудок с тополями и ивами, отделяющий дом от шумной магистральной улицы – городская достопримечательность. «Дом у пруда, магаданский», - говоришь таксисту, знает. А с недавних пор озерцо взялись именовать «Рица»: деиндустриализация города выразилась в тоске новых обитателей по имперским символам богатства.
Слово «пятиэтажка», как и словцо «хрущёвка» почему-то не по нутру. Пренебрежительный суффикс кажется подловатым.
Пятиэтажник? Ладно. Пусть так.

Множество раз помогал, если просили. Не отпевали: советские люди, оторваны от Церкви, если кто в детстве и был приобщён; на Колыме церквей не было. 
Мама приобщена: около Храма Христа Спасителя детство провела, гоняла обруч палочкой по песчаным дорожкам, тем же путём с бабушкой в Пасхальные ночи носила с бабушкой полыхающую свечу, укрепив огонь в кулёчке, боясь ветра…

Все они были плюс-минус мамино поколение, пережившие войну взрослыми – на фронтах и в трудах; по календарным срокам годился я им во внуки: позднее дитя. Никого из них я не знал в период их расцвета, всех видел – впадающими в немощи, идущими на запад солнца. Собственные их дети жили в других городах, давно отучившись в вузах….
Скорбные трубы исчезли в 1990-е, накатило обнищание. Но начали отпевать. Вскоре пришлось интересоваться: какой церкви батюшка? На раскольника б не нарваться. 
Возвращаясь из странствий, спрашивал маму, какие в доме новости. Начинала с того, кто умер.
В доме жили инженеры, горняки, геологи, управленцы… Не было, сколько знаю, работяг золотодобытчиков. Те селились ближе к Краснодару и Сочи. Не было и старых зеков и матёрых охранников, те выбрались с Колымы раньше, чем дом был построен, максимум в шестидесятые. Впрочем, три бандеровца точно жили. Двое из них на Западную Украину, на родину свою малую, и носа не казали: наворотили там дел. А один из двоих – пока в силе были ветераны войны, жил тише воды ниже травы. Я и не знал о его существовании, хотя мимо двери его каждый день проходил…

Уходили на моих глазах. 
Соседка снизу – Алевтина, из геологов, бодрая и сильная, на лыжах и в возрасте бегала на пару с кошатницей Лидией Фёдоровной… умирала жутко, кричала от боли: не помогали обезболивающие. Её муж, Володя-геолог, как и многие мужчины, умер вмиг, от изнеможения. Дверь ключом отворил, впустил собачонку после прогулки, и рухнул поперёк площадки, на кафель… Борис Александрович, сосед за стенкой, после обеда прилёг и не проснулся. Перед тем – через балкон –подарил мне набор инструментов, когда-то бесценных. «Вам же пригодится!!» - стал я отказываться. Он усмехнулся так горько, что я понял, ему уже не надо, прощается с жизнью, смирился. Это было непонятно. Когда-то он рассказывал о керченском десанте, но не о том, знаменитом, о другом, когда все погибли – остался жив он и ещё паренёк. Я читал над ним Псалтырь. Потом брал для ритуальной службы на него справку, врачиха хмыкнула: «Бабушка болела, а умер дедушка». Стариков иногда забирали дети – умирать к себе. Так в Киев уехала навсегда мамина лучшая подруга всей её жизни – Зоя Борисовна, жена Бориса Александровича. У Марии Ивановны из пятьдесят восьмой вдруг развилась фантастическая мнительность, жаловалась: кто-то приходит в квартиру, ворует – пенсию, вещи! Я поначалу объяснял: ведь не может быть, вы дома, квартира изнутри заперта… Она прятала и перепрятывала деньги. Потом находила, уверяла: подбросили! Потихоньку вошли и подбросили… Увезла родня, в квартире её появились другие жильцы.

Дед был могуч, прям фигурой, в кости широк, лицом силён. За все многие-многие годы, что мы с ним ходили по одной лестнице, говорил я с ним лишь несколько раз. Мне нравилось, что он закончил Великую Отечественную. Буквально. Выстрелил только один раз из миномёта – немцы и капитулировали, дело было в Норвегии в мае 1945-го. Выстрел – и тут же над немецкими позициями белый флаг…
Потом была у него огромная жизнь, о которой я мало что не знаю. Почти ничего.
Была жена – худенькая печальная женщина; было два сына, оба изрядно старше меня. Одного видел только в гробу, хоронили от нашего дома, жил где-то в другом. Зеленоватый китель, две звезды советского подполковника. Мать его чёрная в чёрном стояла тихо, в кожу её лица словно б траурные кружева вплелись. Второй – Миша: бесформен, толст, часто пьян, глаза живые, белки белые с кровью сверкали, когда рассказывал что-то. Однажды я видел во дворе, как он вволок свою мать в соседний подъезд, оттуда несколько секунд слышались удары и её сдержанные крики. Я понял так, что она умоляла сыночка не уходить из дома, не пьянствовать, о здоровье его беспокоясь. Выскочил с красной рожей… Миша с годами умом двинулся. Дед его вылавливал по району, притаскивал домой, лупил нещадно как пацана. Но тот опять исчезал, пил неведомо с кем. Однажды обезножил… К тому времени дед давно уже овдовел, схоронил свою скорбную жену. Дед был уже в немощах, ухаживал за Мишей как мог. Мне было видно как он вывешивал с балкона на выдвижных верёвках тяжёлые жёлтые простыни. В летнюю жару они источали чудовищный запах. Такой же дикий запах прогорклой мочи и пота стоял в подъезде, когда дед отворял квартирную дверь для проветривания. Соседи ругались, перешёптывались, кто-то собирался жаловаться. 

Однажды я, вернувшись из каких-то странствий, услышал: Мишу похоронили. В квартире деда скоро появилась расторопная бабёнка. Готовила, стирала. Говорили: из-за квартиры и пенсии его. Мол, пенсия-то у деда огого, ветеранская! А дед повеселел. Ожил!.. 
Как-то в лютую непогоду обнаружил её пьяной на скамейке у первого подъезда, замерзающей. Приволок, еле управился: тяжела телом. Поставил к двери, кнопку нажал… Услышал уже снизу его встревоженное: «Ну, где ты была?»
Так я и Мишу кок-то приволакивал. 
Но сына он встречал иначе. Я слышал, спускаясь к себе, удары и безропотное бормотание: «Ну не надо, ну не надо…» 
Всё это было от меня далеко, совсем за окраиной моей жизни. 
Дед был аккуратен. Хоть и старое на нём, затёртое, но когда-то явно задорого купленное: отставник. Во время выборов внушал мне: «В Европу надо, в Европу! Я – видел…» Однажды сказал, что две внучки у него есть, взрослые, но знать его не хотят, как не хотели знать и отца своего… Кого-то из двух его сыновей. 
А чья жизнь – не руины? Не каждая ли судьба – хроника нарастающей катастрофы?
В последний раз видел его зимой в дверях подъезда; предложил сумку поднять к нему на четвёртый; он отказался, как и прежде: сам. 
Он пропустил меня вперёд, тяжело дыша; из распахнутого ворота старого коричневого пальто пахнуло перепревшим потом. Помыть бы его, подумал.
Потом как-то слышал наверху шум и вопли бабёнки, дверь ломали, полиция приезжала. Выгнал её, а она назад ломилась?.. Не знаю: жизнь в параллельном пространстве, на миг отвлекла и отпустила.
Всё! Красивая лакированная дверь. Новая жизнь за ней. А я и имени его не знаю; не удосужился, казалось неловким спросить. 
Новые люди в доме, множество маленьких и разных детей и молодых женщин, во дворе украинская речь, село перебралось и обживает старый магаданский ковчег. 
Был ли его выстрел из миномёта в Сорок пятом – главным событием его жизни? Может, и не был. Но и многое другое могло бы вывести ко спасению.
Последний неизвестный солдат.

Изображение: Беляев С.С. Пулеметчик. Берлинская операция. 1945