Бусы для Верочки

Вырваться к родителям с годами получалось всё реже и реже. Но получалось всё-таки. На денёк-другой. Поезд на нашу маленькую станцию всегда почему-то прибывал ночью. С сердцем, выпрыгнуть готовым из груди, спускалась я на старенький перрон... и – вперёд! Четыре километра под родными звёздами – почти бегом. Я бежала домой! Всё бежала год за годом, всё бежала... пока теплилась в том доме жизнь. Дверь на стук в окошко неизменно открывал отец, а в доме и мать выходила навстречу. Колготились!.. заметно постаревшие... торопливо собирали на стол. Поужинав, укладывались спать – не так, как в детстве, но очень похоже! И это было только начало радости моей душевной – впереди была целая ночь. Отец подвигал стул к дивану поближе и сидел так, слушая, лишь изредка вставляя и своё словечко. Уходил спать за полночь. А мы с мамой... Мы всё дальше, дальше от житейских тем, всё выше на орбиту воспоминаний. И начинались её рассказы.
Светом в сердце увиделась мне в одном из них – юной совсем! – моя родная бабушка. Верочка. – Так в девичестве звали её в родном хуторе. Всего лишь день из жизни, но какой!.. 

Словно вижу я и сейчас в вековой дали, как на взмыленном от долгой скачки коне врывается в хутор казачий вестовой, словно слышу голос его строгий, взволнованный: «Выдвинулись из станицы ваши казаки! Велели ждать своих! Велели всем ждать своих!» Высыпали за плетни казачки – молодые и старые, летела, раскрылившись, ребятня со всех концов хутора. Не спешили радоваться лишь старики: никогда доселе не упреждали сыновья семьи свои о возвращении, а тут, поди ж ты, – вестовой! 
Замирая сердцем, выскочила на улицу и Верочка. Постояла чуток с соседками замужними – не об чем гутарить, свои мысли в сердце девичьем. Забежала в избу, расцеловала сестрёнку, под руку подвернувшуюся; и с той самой счастливой минуточки не находила места себе – всё бежали ноги куда-то, а руки ловкие столько дел за день переделали!
И всю-то ноченьку ей не спалось, всё в окошко поглядывала. Ни луны, ни звёздочек на небе... – темень. Притаился хутор в ожидании своих. Но вот загорланил чей-то петух! За ним – второй, третий! И пошла из двора во двор перекличка, – весна на дворе! И словно криком петушиным разбуженный, засерелся несмело рассвет сквозь занавески мережанные. 
Поднялась и мать в привычный час. Вот как ловко заправляет она койку впотьмах: все складочки на подзорнике на ощупь расправила, подушки взбила и – одна на одну – ровнёхонько! Вот дверью скрипнула в сенях, ополоснула там лицо водой студёной, и, по половицам скрипучим тихонько ступая, мимо Верочки в передний угол прошла. Долго молилась, белея в мутной темени рубашкой длинною. В тихом шёпоте различалось лишь привычное, с маличку в разум впитанное: «Спаси! Сохрани! Помилуй, Господи! Оборони, Царица Небесная! Во имя Отца и Сына... и Святого Духа...» 
А ещё – имена. Перечисляя деток своих, за спиной посапывающих, просила Его, чтоб Хранил. Чтоб Хранил всех «от бед и печалей, от болезней и скорбей, от всякого зла и греха». Средь родных имён слышит Вера и своё имечко. А в молитве за упокой – имя отца своего, в тяжёлом бою пулей убитого, в чужих краях захороненного. Но вот кланяется мать в последний раз, осеняясь крестным знаменем, и, проворно одевшись, выходит на баз управляться. 
И лишь захлопнулась за ней тяжёлая дверь, выпорхнула из постели Верочка. Занавески раздёрнув, впустила наконец белый свет в тёмную горницу! 
Крепким утренним сном ещё спали сестрички её, на печи – братик Ванечка. Попробовала ладошкой на лежанке кирпичи, под утро почти остывшие, поправила одеяло на нём, маленьком... 
А спустившись, открыла сундук с нарядами девичьими. Юбка вот... к весне пошитая. Шаль нарядная... Развернула, было... да и сложила обратно всё. А достала от самого дна бусы красные. Бусы-бусики! – на семнадцать лет! Враз в тот памятный день углядела его, «свого Митеньку». На крыльцо несмело взошёл, снегом хрупкает. Что ж нейдёт-то?! – притаилась она за шторками. А как что! Мать вон... с базу идёт! Засмущался, здоровкаясь. В хату вместе и зашли. Детишкам сласти высыпал на стол, а ей... Ей бусы эти вот... от груди достал... – тёплые! 
Неумело сзади замочек застёгивая, улыбалась мыслям своим: «Так и встречу его. И виднелись чтоб. А пока...» А пока положила подарок на место и, косу заплетая тяжёлую, босая вышла на холодное крыльцо. 

От самой кромки земли полоской алою подымался над степью новый день.
Ох, и тянулся ж он! – часы, минуточки... Не раз выходила Вера за ограду хутора: хорошо просматривался оттуда шлях, змеёю стелющийся по серой, только-только начинающей оперяться земле. Но отряд казаков, возвращающихся после тяжёлых сражений за какую-то свою, непосильную для девичьего разума правду, замаячил в степи лишь на исходе дня.
Расцветили платками да подолами зеленеющий взгорок казачки, изваянием стояли на юру, держа, кто за руку, а кто на руках, детей малых. Негромко старики поодаль гутарили. 
Поглаживая морду коню, неразлучному своему товарищу, поглядывал на шлях и Стёпка, Митин младший брат. Покосившись, отслонился чуток, лишь пристроилась Вера рядышком. «Красивая дюже нонче. Под нагольной шубейкой кофта новая, пуговка у самого горла расстёгнута. Чтоб бусы выглядали, значится...» – рассуждал парнишка. Знал он бусы эти, видел, как братушка зимним днём из станицы привёз. Любовался потом у оконца... да в ладонях всё грел... – «живые они кубыть!» 
Не обращая на Стёпку внимания, глядела Верочка поверх голов на ленту живую, тёмную, медленно – ох, как медленно! – приближающуюся. 
Долго стояли они так. Каждый о своём думая. Но вот... погладила она шею коню, подпруги зачем-то проверила. И!.. захватив вдруг гривы прядь вместе с поводом, обернулась к хлопцу: «А пособи-ка! Стёпушка!». И опомниться Степан не успел, как упругим толчком перекинула она ногу через круп коня, и вот уж... сидит в седле... разбирая поводья. Молча подогнал он стремя под размер ноги её, отпустил с Богом. Покосился на наездницу конь понимающе, но в толпу неохотно вошёл, чуял будто: торопиться незачем. 
Аккуратно грудью людей подвигая, нёс он гордо девицу-красу на виду у всех. Осуждающе поджимали губы казачки, переглядывались старики: огонь-девка! Увидав дочку верхи, мать шагнула вослед... Да где там! Сокращая путь, направляла она уж коня по девственной, никогда не знавшей плуга донской степи. Вот и вышли на самый простор... Ах, как сердце колотит в груди! – птицей бьётся! Чичер злой по глазам – безжалостно! Но сквозь марево слёз различает уж пеших и конных. Упрямо опущены головы лошадей, по расхляби весенней подводы напружно тянущих. 
Давно приметили и они её, по степи летящую. Но... никто не выказал ей радости вблизи... не улыбнулся, как бывало, приветливо... 
Тут и конь вдруг упёрся – ни с места! – встал, как вкопанный. Захолонуло сердечко – сошла... рукой дрожащей его оглаживая... 

В тяжёлом молчании проезжали мимо казаки. Конных мало. Прикрытые рогожами да шинелями вздрагивали на повозках безжизненные тела. Свесив ноги, сидели вдоль бортов раненые. Жадно вглядывалась Вера в их смурные лица – искала... Всё искала его средь живых! А потом... 
Окаменело стояла потом, провожая взглядом переборы грязных лошадиных копыт, хлюпающие в дорожных лужах колёса. Не окликал никто. Лишь казак с соседней улицы – узнала она его – склонившись с седла хрипло выронил: «Там Митяй твой... Вера...». Проследила взглядом: указывал он на головную в обозе часть, давно... мимо неё... проследовавшую... 
Словно гулюшка на холодном ветру, непокрытую голову под ворот шубейки спрятала; и встал Митя в глазах… – живой! Вот он... руки раскрылив... идёт... Улыбнулась ему, далёкому, и пошли... 
Как в тяжёлом сне, из которого никак не выбраться, уходили они от обоза того – страшного. Дальше, дальше – без сил – укрой матушка-степь… 
Но и в дальней дали настиг бабий крик! То ли крик, то ли – вой?.. – возносясь к Небу горнему. 
Прислонилась девица к коню, нашла бусы рукой... «А он, конь-то! – привстала с подушки мать, – как тряхнёт головой! – да и... лопнула нитка... тонкая...». Словно капельки по стерне поразбрызнулись, за будыльями позапрятались её красные бусинки. Принялась собирать – слёзы застят; туча тёмная, белый свет заслонив, понадвинулась. Бусинку за бусинкой из травы прошлогодней выхватывала, в мягкой зелени пальцами озябшими нащупывала, в горсточку бережно складывала. Всё складывала и складывала. Складывала и складывала. День меж тем угасал. Притаился и ветер, бродяга степной, за курганами. И на землю вдруг – крупные капли дождя. Чаще, чаще... И – хлынул стеной! «Поднялася с колен, огляделася и... открыла ладошку ему, напористому!» Покатились бусинки с руки – принимай земля... Принимай, храни память светлую.
А за хмарью дождя не видать пути. И нет сил сделать шаг! с места двинуться! Потоптавшись, пошёл тогда Орлик вперёд. Тёплым боком её согревая, поддерживая, повёл к людям...

***

– Ты спишь? – вдруг окликнула мать.
– Нет. Не сплю. Что потом было, ма? Что ещё рассказала... Верочка?
– А что – потом. Схоронили. Каждый своего. А то и... своих. Солнце, устрашась, ушло в те дни – вот что было. Спи. Светает уж. 
И замолчала мамочка моя. Уснула. Спят родители. И мне бы надо, но...
Вот скреготнула веткой яблоня в окно. Это ветер под утро – весенний!.. И за тихою грустью вослед:
 – Эх, остаться бы! Эх, остаться бы здесь! Да побыть, да пожить! Степь задышит вот-вот. Запарит... прогреваясь на взгорочках... Наряжаться начнёт! Побежит детвора за тюльпанами... Их на горке на Красной у нас – поляны! Поляны-поляночки... – в небе жаворонок! 
А вон... – красных как много!! – спешу я сквозь сон, земле кланяюсь. Земле кланяюсь родной, ищу бусинки...