Исчезновение

Много-много лет назад на одном из полуподпольных московских вернисажей я познакомился с удивительной девушкой. Не только ошеломляюще красивой, но и очень умной, не выставляющей, правда, что тоже от ума, свой своеобразный интеллект напоказ. Всё, что она говорила, всегда было свежо, глубоко и к месту. Разбиралась в литературе и искусстве, причём в большинстве случаев наши пристрастия и взгляды совпадали. А если когда и разнились, то она возражала доказательно и не обидно. О такой спутнице жизни, считающей главным качеством человека, особенно в любви, преданность, можно только мечтать. Поэтому, едва минул месяц с нашего знакомства, я отважился и предложил Даше, как звали девушку, руку и сердце.
К тому времени она уже знала, что будущее моё сумрачно и вряд ли, пока существует коммунистический режим, добиться мне признания и обеспеченности. Мои взгляды и мой образ жизни кое-кому не глянулись, и КГБ держал меня на крючке. Так, на всякий случай, наверное, поскольку я не предпринимал никаких действий против существующего строя. Просто моя манера письма отличалась от общепринятой, предполагающей социалистический реализм в художественном творчестве, да несколько моих картин пользовались успехом за рубежом, оказавшись там не по совсем официальным каналам. Из-за чего, собственно, на меня и положила глаз спецслужба, перекрыв доступ в члены Союза художников, а значит, к престижной работе и крупным заказам. Поэтому в ту пору я вынужденно диссидентствовал истопником в кочегарке. А единственным моим достоянием был старенький «Москвич», оставшийся от родителей, да тёплый гараж для него, за который я отдал свой пятиметровый закуток в склочной коммунальной квартире какому-то прохиндею. Прохиндей, правда, устроил так, что я не потерял московской прописки, и теперь гараж служил мне крышей, а «Москвич» заменял спальню, когда я загонял его под крышу.
В «Москвиче» я и сделал предложение Даше.
– Я почти согласна, – сказала она серьёзно. – Почти – потому что должна поставить в известность папу и маму.
С родителями Даши я не был знаком. Знал только, что Даша живёт с ними в огромном доме на Котельнической набережной, известном не только москвичам тем, что в нём обитают одни высокопоставленные партийные боссы и государственные чиновники. Но я знал номер домашнего телефона, по которому звонил, назначая Даше свидания, и трубку всегда поднимала она.

«Почти» Даши, понял я, было в принципе согласием, поскольку, изучив её характер, я догадывался, что она вряд ли послушает родителей, если они не одобрят её выбора. И поцеловал Дашу в глаза, в каких и утонул, очарованный ими при первой нашей случайной встрече. А глаза её были удивительные – разноцветные. Правый – синий, левый – чёрный. А может, и наоборот. Когда как. Потому что они менялись цветом в зависимости от освещения. Чудо, и только. Но мои немногие друзья сторонились Даши. «Ведьма она», – утверждали они. Однако шапочные знакомые по художественному цеху, но профессионалы кисти и цвета, тоже шалели от её глаз.
– Колдовские! За них всё можно отдать… И в омут! – завидовали они мне. И приставали с просьбами к Даше написать её портрет. Она не отказывалась позировать, но никто из художников не сумел и отдалённо воспроизвести её образ на холсте. Особенно глаза…
«Теперь эти глаза будут принадлежать только мне!» – взвился я от счастья, услышав её «почти», и помчал «Москвич» за город, где у нас уже была заветная полянка в близком от Москвы лесочке. 
Должно быть, чувства так переполняли меня, что я забыл об осторожности, и, едва мы съехали с окружной дороги, как мой автомобиль врезался в пригородный автобус, забитый пассажирами. Удар был сильный, но не страшный, потому что никто не пострадал, кроме моего и без того добитого «Москвича», лишившегося на этот раз лобового стекла. Но Даша, помнится, даже обрадовалась этому: «Обратно будем ехать с ветерком! А то я чуть не задохнулась в этой коробке – такая духота…» Июль в тот год выдался необыкновенно жарким. Но Даша, конечно, сказав так, утешала прежде всего меня, понёсшего убыток. И затем она пропала из поля моего зрения. Не до неё мне было: сначала разбирался с водителем автобуса, кто из нас прав, а кто виноват, а потом взяли нас с ним в оборот сотрудники ГАИ.

Всё наконец уладилось. Автобус, собрав в салон пассажиров, уехал, завёл неповреждённый мотор и я. И тут вот спохватился, что Даши рядом нет. Её не было и нигде вокруг, даже в лесочке, до которого я не поленился доехать, чтобы обследовать и нашу заветную полянку. И когда поиски Даши и её ожидание сделались окончательно бессмысленными, я вернулся в Москву. И, конечно же, из будки первого же телефона-автомата позвонил Даше домой. Как всегда, трубку взяла она. 
– Ты куда пропала? – почти взвыл я.
– Я никуда не пропадала, – ответила она по-обычному спокойно и ровно.
– Издеваешься? – дёрнулся я.
– Что с тобой, Толя? – немного удивилась она. – Как я могла пропасть, когда ты вчера уехал в командировку? И должен, между прочим, вернуться только через неделю, – сказала она уже с беспокойством. – Что, твоя командировка сорвалась?
Кто-то из нас явно сошёл с ума. Или Даша разыгрывает меня, входя в образ очередной своей героини? – она брала уроки актёрского мастерства у одного очень известного в те годы деятеля искусств. Да нет, на неё вроде не похоже. И всё смешалось в моей голове, как когда-то в доме Облонских. Я швырнул трубку на рычаг аппарата и, подъехав к дому на Котельнической, бросился в подъезд, оберегаемый привратником, заступившим мне путь. «Я к таким-то!» – сказал я столь решительно, что привратник посторонился. И даже назвал номер квартиры, который я якобы запамятовал. Квартира была во втором этаже. Дверь открыли почти сразу. На пороге стояла совсем незнакомая и нисколько не похожая на Дашу девушка. Впрочем, наверняка одногодка Даши.
– А где Даша? – ляпнул я.
– Даша – это я, – ответила она голосом Даши.

«Загримировалась!» – догадался я, но, всмотревшись в её глаза, загримировать какие невозможно, увидел, что глаза-то уж точно не Дашины, потому что совершенно обыкновенные. До бесцветности. Да и фигуру без просторного платья не изменить, а девушка передо мной была в облегающем халатике, и фигура её по сравнению с Дашиной была, как тогда выражались, средней паршивости.
– Но мне нужна Даша… – Я назвал фамилию моей Даши.
– Это моя фамилия, – ответила девушка, несколько от меня попятившись. – И, собственно, что вам надо, молодой человек?
– Дашу… – шатнуло меня от девушки, говорящей голосом Даши, носящей её фамилию, но с совершенно чужой внешностью.
– Проспитесь, – не очень обидно посоветовала она, приняв меня, похоже, за пьяного, и закрыла дверь.
Я выбрел из дома, не ощущая себя, как лунатик, а очнулся месяцем позже в больнице. «Вы были в шоке. Должно быть, после дорожно-транспортного происшествия, с вами случившегося», – объяснили мне пребывание в больнице медики. О ДТП, вероятно, им сообщили гаишники. Но в больницу, поведали мне дальше, я попал не сразу после столкновения, а из гаража, где, поставив в него машину, пытался покончить жизнь самоубийством, вскрыв вены.
Вскоре меня выписали, и я, конечно же, прямиком, не воспользовавшись телефоном, помчался по знакомому адресу. Привратник был тот же, и дорогу на этот раз не заступил. А вот дверь в квартиру открыл молодой, как и я в те годы, мужчина. 
– Вам кого?
– Дашу, – сказал я.
– Даша! – негромко позвал он, посторонившись. И появилась та же, что и в первый раз, девушка. Правда, уже не в домашнем халатике, а в спортивном костюме, подчёркивающем её не очень выразительные формы, даже отдалённо не напоминающие Дашины.
– Опять вы?! – удивилась она к моему ужасу голосом Даши, который я не забуду и после собственной смерти. И обратилась к моему сверстнику – не жалуясь, но и далеко не с восторгом: – Толя, это опять он. Помнишь, я тебе рассказывала?..
– Вот что, парень, – тускло сказал мой тёзка, – надо бы меру знать…
– Да, но здесь жила моя Даша, – замямлил я.
– Здесь, – повысил голос тёзка, – живёт моя, – выделил он слово, – Даша. Уже три года. Так что у тебя что-то в голове замкнуло, если не дуру гонишь…
– Какую «дуру»? – поплыло у меня перед глазами.
– Это так, к слову, – уже вежливо сказал Толя. – А ваша Даша, наверное, живёт в другом месте…
– А телефон?! – рыпнулся я. – Я что, и по телефону не по вашему с моей Дашей разговаривал? – И на память назвал номер телефона.
– Телефон, действительно, наш, – пожал плечами тёзка. – Но ваш голос я слышу впервые, как и вижу вас впервые.
– Может, вы что-то напутали? – сказала, жалеючи на меня глядя, Даша, которая, обладая её голосом, была всё же не Дашей. У неё не только глаза были другими, но и их разрез совсем иной. И мне ничего не оставалось, как выпятиться вон, чтобы не сойти вновь с ума.

Ноги сами собой привели меня в гараж. «Москвич» с выбитым лобовым стеклом и помятым передком стоял на месте. Я завалился на его заднее сидение, надеясь забыться. И тут же ощутил незабытый, а потому родной запах волос Даши. Даже нежное их прикосновение к моей щеке. И с ужасом ощутил их мягкость в своей руке. Нет, мне не мерещилось. Это были действительно волосы Даши, но только теперь не волнистые и пышные, как прежде, а скомканные и перепутанные. Придя в себя, я осторожно их расправил и обнаружил, что это искусно сделанный парик. На внутренней его стороне, правда, не было никакого ярлыка или штампа изготовителя. Но работа была высочайшего класса.
«Как живые», – подумал я о волосах, но не желая верить, что Даша носила парик. Чтобы его лучше рассмотреть и изучить, я включил переносную лампу, и тут в днище автомобиля, залитого ярким светом, проступили… глаза Даши!
«Господи, что со мной?!» – взмолился я, будучи с пелёнок атеистом, и, преодолевая страх, склонился к днищу, вглядываясь то ли в наваждение, то ли в неизвестно что. Нет, отражённое в сильном свете не было, конечно, глазами Даши. Я поднял, едва подцепив пальцами, два тончайших и вогнутых, как увеличительное стекло с одной стороны, стёклышка. Они были разного цвета – синее и чёрное. Контактные линзы, понял я. Такие тогда вместо очков носили очень немногие. Вот почему, соображал я дальше, цвет глаз Даши иногда менялся непостижимым образом. Не от освещения, как думалось раньше, а просто потому, что она забывала, пользуясь контактными линзами, какая из них для правого, а какая для левого глаза. Хотя, по большому счёту, подобная забывчивость не очень характерна для Даши.
Больше ничего, что напоминало бы об исчезнувшей любимой, в машине я не обнаружил. А ведь вывернул её чуть ли не наизнанку. И всё, казалось бы, обрело ясность. Исчезновение Даши с места дорожного столкновения объяснялось до унылости примитивно. Она наверняка уехала на автобусе, пока я разбирался с гаишниками. И Даша из квартиры дома на Котельнической не имела, и правда, никакого отношения к моей девушке. Мою мне, очевидно, подставили кагэбэшники для более глубокого, скажем так, изучения моих взглядов на действительность и сбора неопровержимого компромата. Иначе бы, не будь Даша секретным сотрудником, она бы давно пригласила меня к себе в гости, чтобы познакомить с родителями, и особенно после сделанного ей предложения. А что касается телефона, так технические возможности тайной службы неограниченны, и перевод моих звонков на параллельную линию не составляет никакой сложности. Неясно, впрочем, почему чекисты воспользовались телефоном реально существующих людей. Наверное, не предполагали, что я осмелюсь вломиться в дом на набережной. Но если Даша была сексотом, странно, что она оставила в машине парик и линзы. На память, что ли, или как предупреждение мне, что меня пасут, или в насмешку над моей доверчивостью, а может, как знак сожаления, что не в её воле распоряжаться собственной судьбой? И сама ли она избавилась от парика и линз, или всё же они слетели с неё во время удара «Москвича» в автобус? 

Нет, я хорошо помнил, что Даша оставалась Дашей, когда я врезался в автобус, потому что в момент столкновения, успев выжать тормоз, прикрыл её, сидящую рядом, своим телом, и моё лицо утонуло в её волосах. И ещё был мой поцелуй в разноцветные её глаза, прежде чем я выбрался из машины. И, опять же, она хотела вернуться назад с ветерком, обрадовавшись, пусть и мне в утешение, выбитому лобовому стеклу. Или это для отвода глаз? Но главное, что невыносимо тяготило меня, – девушка из дома на Котельнической. Она была явно не моей Дашей, судя по её телу, лицу, движениям и даже запаху. Но голос, его тембр и интонации, окрашенность… Голос, будь ты даже гением, изменить до такой степени невозможно. Голос, знаю я теперь точно, неповторим так же, как отпечатки пальцев, как ушные раковины, как жизнь каждого, наконец, из живущих на этой земле. Но голос-то у незнакомой мне Даши был без сомнения Даши моей! И если не моя Даша говорила со мной по телефону в последний раз, сразу после её исчезновения, то тогда почему она разговаривала со мной так, как могла разговаривать только моя Даша, пусть и проводила меня накануне будто бы в командировку на неделю? Будь она не моей Дашей, она бы, услышав по телефону чужой голос, так и сказала бы: «Извините, но я слышу ваш голос впервые». Как заявил мне её Толя, мой тёзка, ничуть на меня не похожий ни внешне, ни, тем более, голосом. Что, Толя этот тоже из спецслужбы?.. Да и вообще, стоило ли КГБ устраивать такой масштабный спектакль-маскарад ради ничем не выдающегося гражданина СССР, когда у него было по горло забот с Солженицыным, Сахаровым, Григоровичем, Даниэлем, Синявским, Максимовым, Марченко, Некипеловым и многими другими, инакомыслящими открыто, а не втихую, как я? Для комитетчиков я не представлял и мизерной опасности, а в инопланетянку и хотелось бы верить, да верится не очень…

И сегодня, когда я старше себя, тогдашнего, на столько же лет, сколько мне было тогда, я маюсь всё теми же вопросами. «Даша, кто ты и где?» – взываю я неведомо куда и неведомо к кому, проводя сутки напролёт в мастерской. Даша смотрит на меня с моих полотен разноцветными глазами, как будто желая ответить, почти отвечая, как почти была согласна когда-то стать моей женой. Но это «почти» не ответ и не разгадка. А может, я ещё не научился её слышать, отчего и пишу Дашу десятилетиями, – той, какой я её помню или хочу помнить? Одну Дашу, никого и ничего, кроме Даши, единственной для меня, но всегда разной и несовмещаемой в одном образе, как её глаза…
Те стекляшки, принятые за редкие тогда контактные линзы, глазами её, конечно же, не были, как и линзами. Позже я вспомнил, что накануне предложения Даше раздавил нечаянно в салоне электролампочку, вынимая её, перегоревшую, из переноски, и, видимо, не все осколки собрал. В поднятых мной осколках и преломился сильный близкий свет, окрашивая их в цвета от синего до чёрного. Парик, конечно, париком и был, необходимым Даше на уроках у деятеля искусств. Но свалился не с её головы, а выпал из сумочки, когда «Москвич» ударил в автобус. Даша, я вспомнил, была тогда с сумочкой, которую она бросила, садясь в машину, на заднее сиденье. Потом, оставляя меня навсегда, сумочку забрала, а пропажи не заметила…
К деятелю искусств, прежде чем навсегда покинуть Москву и поселиться в этом сибирском городке, известном сейчас во всём мире как «городок Даши», я ходил в надежде что-то узнать об его ученице. Но попал на его похороны. Справляться же о Даше у родных и близких покойного я не решился – не тот, как говорится, момент, да и вряд ли они что о ней знали. А Даша с Котельнической никакого отношения к искусству не имела. Я это проверил, уже купив билет на невозвратный в столицу поезд. Она служила экономистом в Министерстве финансов, удачно выйдя замуж ещё на третьем курсе экономического института, в который поступила учиться, приехав из провинции. Между прочим, из этого самого городка, неофициально носящего теперь имя моей Даши, которую я пишу здесь в своей мастерской изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год… И девичья фамилия Даши-провинциалки была не такой, как у моей Даши, и не Дашину стала носить она, выйдя замуж за моего тёзку, потому что его фамилия была только схожа с фамилией Даши, разнясь буквой в середине. У него фамилия с буквой «и», а у Даши – «й». При произношении эти буквы трансформируются в один звук. А телефон, видимо, мой тёзка сменил, поскольку, позвонив ему с вокзала, я услышал старческое: «Здесь я живу, а не какие-то Толи-Даши!..»

А я больше не живу. Не в общепринятом, конечно, смысле. Я пишу Дашу. Такую, какой знал, какой помню. И такую, какую не знаю и не помню, но представляю, чувствуя её запах, её плоть, её душу. Пусть едва уловимо, но чувствую. И буду писать её, пока она позволяет делать это, потому что, знаю я, всё кончится, когда я наконец-то услышу её с одного из моих полотен. И моё исчезновение, уверен я, никого не удивит. И не поразит. И не огорошит. Вот если бы исчез я, а Даша осталась…
Но остался я. 
Пока остался. 
До исчезновения к Даше.

Художник: Алексей Точин