Влюблённое зеркало

Посвящается Наталии Кравченко

Молчать и горевать – плохой вариант,
Уехать бы в деревню, в глушь, в Саратов,
Где женщина – прекрасный бриллиант –
Теплом сияет в миллион каратов.

И заново учиться у неё, 
как жить, любить, творить и вышивать на пяльцах.
Её слова – целебней мумиё,
И смысл всего разложен, как на пальцах.

История любви её – бальзам
На раны многих. Всё-таки бывает
Любовь такая вопреки слезам, 
Которые поэты проливают.

И голос чист её, как серебро.
Любовь к таким лишь может длиться долго.
С ней обоюдны радость и добро,
Не всё уносит в безвозвратность Волга.

И речь её прозрачна, как хрусталь –
Столь многим подарила воскресенье.
А вдруг и я окрепну, словно сталь?
Слова её – опора и спасенье.

Тепла её не остудил мороз.
Осанку держит, находясь у края.
Любимого дух смерти вдаль унёс,
Зато любовь живёт, не умирает.

Я думала, весь мир сошёл с ума –
И не бывает Греев и Ассолей.
Но если ты – поэзия сама, 
То чудо есть назло расхожей боли.

 

Памяти Софии Юзефпольской-Цилосани

А она так легка была на подъём,
Дружелюбна, приветлива и открыта.
С лёгоньким за спиной рюкзачком
Избегала рутины и сложного быта.

Улыбалась, голубыми глазами светясь,
В каждом видела Господа сквозь дебри плоти.
Золотою нитью стихотворная вязь
Вышивалась ею на обороте

Жизни. А я думаю только о том,
Почему у меня дружбы с ней не случилось.
За стеною, за дверью, под потолком
Я была, и меня обошла эта милость.

Я жива и здорова, но так тяжела,
Так зажата, забита, в футляре закрыта.
У меня моя лямка, заботы, дела,
Я едва шевелюсь под завалами быта.

А она так легка была на подъём,
Знала точно, что утром ей станет легче – 
И наутро взнеслась в голубой окоём –
Слишком тяжек ей был тот последний вечер.

 

Грин, извините…

Грин, извините, в реальность шагнула Ассоль,
сказочник Эгль скончался, а Грэй заблудился.
В Лисс тот «Секрет» не приплыл. Ядовитая соль
днище проела, и он в Зурбагане чинился.

Всё суетился в трудах бесконечных Лонгрен,
был он на судне почтовом застигнут простудой.
Дочка ходила за ним неусыпно, без смен.
Умер Лонгрен. А жила лишь надежда на чудо.

Каждое утро на берег бежала Ассоль,
злые насмешки будила в абсурдной Каперне.
Сердце Ассоли терзала жестокая боль,
девочка только мечтою спасалась от скверны.

Ей опереться хотелось на чьё-то плечо,
ей так хотелось почувствовать дружеский локоть.
Но от обид загоралась она горячо,
с алой мечты отдирала чернеющий дёготь.

Где-то в далёких морях плавал суженый Грэй
в тяжкой тоске по Несбывшемуся, в раздраженье.
С берега кто-то его подгонял: «Ну скорей!»
Тихо Ассоль замирала в блаженном волненье.

Хлеб свой насущный Ассоль добывала шитьём,
грубым соседкам кроила обычные платья.
Но отрешённо светилась двойным бытиём,
тихо сияла чудесной своей благодатью.

Письма она начала посылать в никуда,
слогом писала их бережным, ровным и мерным.
Значит, сияние в слово стремится всегда,
вашей романтике, Грин, остаётся быть верной.

Не создавала ни образ, ни свой архетип.
То ли жила, то ли грезила. Где-то там между.
Грин, переживший печаль, своеволье простит,
горд даже будет её бесконечной надеждой.

 

В книжном магазине

В жизни моей оказалось не так уж и много толка,
не удалось прикипеть мне крепко к полезному делу.
Только одно и умею – топтаться у книжной полки.
Там ты меня и приметишь... Я для тебя созрела...

Ты подкрадёшься близко мягкой кошачьей походкой,
чувство следит за нами, робко за полкой прячась.
Ровно стучавшее сердце нервно заскачет чечёткой,
вечно зяблое тело вспыхнет волной горячей.

Смело в глаза посмотришь, прыгнуть поможешь в лодку –
эта любовная лодка вроде спасательной шлюпки.
Мне показался важным наш разговор короткий,
хрупки, однако, надежды, зыбко в шлюпке-скорлупке.

В книге толстой отыщешь ты мне портрет Пастернака,
тут же найдёшь его музу – фото Ивинской Ольги.
Это мне и послужит высшим мистическим знаком,
знака этого в жизни я ожидала так долго.

Всё оказалось по нраву мне в капитане Грэе.
Значит, «седой» и вправду имя его в переводе.
Но молодой навеки... Это меня и греет.
Время остановилось наперекор природе.

Радуйся! Наконец-то, алый развёрнут парус,
жизнь моя загорелась неизъяснимой страстью,
после волшебной встречи я никогда не состарюсь,
и безнадёжно сердце не одряхлеет от счастья.

Радости нашей безмерной будет священна тайна,
пусть даже весть о ней мы с грустью запрём в подполье.
Быт нас с тобой не коснётся, а бытие – бескрайне,
лодка любви зачем-то движется мукой и болью. 

 

Иллюзия молодости

Так долго, так долго любви ты была лишена,
но только любовь стоит жизни твоей – лишь она.
О ней прочитала ты жуткое множество книг,
но суть её вряд ли твой ум иссушённый постиг.

А ты всё роптала, как мыслящий робкий тростник,
пока твой любимый не обнял тебя, не приник
к губам твоим мягким и нежности сладостный сок
из тайных глубин твоей плоти наверх не извлёк.

Чего он касался, то трепетно, щедро цвело,
чего ты касалась, то крепло в ответ и росло.
Вы были вдвоём, занимались важнейшим из дел,
и ты на глазах молодела, и он молодел.

Тебе всё казалось, что время покатится вспять,
вы будете вместе ложиться и вместе вставать,
и лет прекратится унылый и нудный отсчёт,
и юность, как лебедь прекрасная, к вам приплывёт.

 

Грехопаденье

На улице осень, тепло как весной, но глубокая осень,
повсюду как будто закончилось листопаденье.
Характер мой стал обнажённей, но так же несносен,
и грехопаденье всё длится, и нету спасенья.

В мешки упакуют пожухлые мёртвые листья,
куда-то свезут и сожгут, уж такой тут порядок.
Сойдёт с невозможных высот на меня бескорыстье,
спасенья не надо – остался бы грех так же сладок.

Ты снова уедешь в какие-то дальние страны,
ты физик, учёный, профессор, и тут я робею.
Но нежность к тебе станет вдвое сильней, как ни странно,
и неотвратимей гипноз искусителя-змея.

Как прошлая осень для нас инфернально горела,
заучим на память, любя прошлогодние листья.
Когда-то и мы, как любое живущее тело,
засохнем, умрём, отлетим и тем самым очистим

себя от грехов, от желанья чарующей плоти,
и ляжем, смиренные, в жирную глубь перегноя.
А вы на листочке пожухлом опять перечтёте
про сладкие муки и горькое счастье земное.

 

Сияющее

Резкий ветер, как тать, за мной по перрону мечется,
солнце светит и, главное, не поливает дождь.
Какое-то неродное, но всё же моё отечество
там, где ты на перроне меня терпеливо ждёшь.

Я параллель провожу между собой и Карениной,
тоже рельсы и поезд, измена, вокзал, пути,
страсть, конечно, и лёгкое моей головы кружение.
Но разве нельзя по-другому этот сюжет повести?

Мир, как мешок картошкой, набит сплошными святошами,
как только что-то заметят, сразу шипят: «Не греши».
Как же от их моралей невероятно тошно мне,
сколько же в них презрения к свету чьей-то души.

Но ведь другого счастья Богом для нас не придумано,
только влюблённым даётся этот прижизненный рай.
Это горящее сердце. Только его не задули бы.
Радость эту копи, как солнечный свет собирай.

Спрячь это всё в сосуд. Там пусть горит и светится.
И пусть никто не узнает, что там хранит сосуд.
Мы с тобою красиво вместе взбегаем по лестнице,
нам абсолютно не страшен чей-то дурацкий суд.

Ты уже не получишь в жизни премию Нобеля,
зато ты увидишь сияющий в этом сосуде секрет.
Сам говоришь о себе, что сущий перпетуум кобеле,
но ведь не гаснет, не гаснет в сосуде таинственный свет.

Этот сосуд сохранит и свет, и благоухание,
даже если когда-нибудь сможешь мной пренебречь.
Разве Грэи бывают банальными Донжуанами?
Я сохраню сияние. Ты сохрани мою речь.

 

Влюблённое зеркало

Одинокое зеркало в номере сером отеля,
ты впервые так вздрогнуло, будто само влюблено
в необычную пару, в те два очарованных тела,
ты так жадно ловило их встречи любовной вино.

Ты старалось запомнить их жесты, слова и движенья,
ты встречало мужской сладострастьем наполненный взгляд,
отражало свет женщины, всё её самозабвенье,
ускользающей жизни фиксируя видеоряд.

Ты в мужчине увидело силу и жажду бессмертья,
ты увидело в женских глазах обретенье мечты.
В остальных постояльцах отеля, в его круговерти
никакого подобья тем двум не заметило ты.

Сохранив их черты под стеклом на своей амальгаме,
ты скучало по ним в сером номере, вечно одно.
Ничего не хотело ты знать о возможной их драме,
неустанно крутя об их встрече любовной кино.

 

Что сказать ей о жизни...

После крутых зигзагов, бездорожий и гонок
из-за угла, как на танке, наехало пятьдесят.
Она не успела вскрикнуть и вот уж глядит спросонок:
то ль под глазами ямы, то ли мешки висят.

Долго была девчонкой, скованным гадким утёнком –
может, задержка развития и депрессивный синдром?
Чтенье, зачем сотворило её существом ты тонким?
Чтобы вписаться в норму, не находился приём.

Но, как и многие, делала... то, что считалось нужно,
даже со страху закончила древний ун`Ивер-ситет.
Хотела любви настоящей, не просто какого-то мужа,
вот с этим была напряжёнка в течение множества лет.

Работала без задора, а лишь потому что надо
для собственного прокорма и чтобы семью содержать.
Прятала внутренний ад свой от серого внешнего ада,
так как всё-таки женщина и, главным образом, мать.

Не думала, не гадала, что будет и ей подарок,
на старость лет, напоследок судьбы размотается нить.
И после всех проволочек, узлов, придирок, припарок
такого, как ей только нужно, вдруг повезёт полюбить.

Ну что же, пора и честь знать, закончилась глупая юность.
Пришла половая зрелость! Хоть поздно, но всё же пришла.
Кому золотая свадьба, кому ограды чугунность,
а ей эта жизнь впервые так дорога и мила.

 

Дафнис и Хлоя

Ты знаешь, казалось, она уже умерла,
как эти деревья с их мёртвою ржавою хвоей.
Терзала её эта мысль наподобье сверла
с тех пор, как расстался Дафнис с своею Хлоей.

Она разучилась совсем выделять кислород,
уже не питали её ни соки, ни солнце.
И медленно так умирала, молчала весь год
с тех пор, как морская с земною смешалась солью.

С тех пор, как на город обрушился ураган,
солёные воды его что-то в почвах убили.
Увы, не спасал, а сушил и губил океан. –
С тех пор, ясно чувствует, смертью её опоили.

Вот так простояла умершею всю весну,
и лето стояла, пока всё вокруг зеленело,
но всё ж на распил не послали сухую сосну,
никто не касался её деревянного тела.

Настала спокойная осень, короткими стали дни,
прекрасно желтели листья, краснели, рыжели.
Вдруг Дафнис явился пред Хлоей! Вдвоём оказались они!
Он ей признавался в любви! Шептала она – «Неужели?»

И тут совершилось Чудо! Пока опадала листва,
пустилась вовсю зеленеть порыжелая хвоя.
Весна! – то был всплеск, то был взрыв твоего торжества,
когда обнимались влюблённые Дафнис и Хлоя.

 

Тень

Ты же меня превратил в невидимку.
Тайна – и значит тай-янье плоти.
Мне даже легче быть тенью, быть дымкой,
чтоб исчезать от блаженства, в полёте.

У невидимок другая природа –
вместо страдания дарят паренье.
Пусть всё сметают тяжёлые воды –
лёгкие дымки всё сокровенней.

О невидимке известно едва ли,
не уличить её, не прикоснуться.
То, что о ней рассказали-наврали,
галлюцинацией кажется куцей.

С дымкой легко навсегда расставаться.
Этот процесс до конца обезболен.
Тень не читает нудных нотаций.
Тень без претензий. Сдаётся без боя.

Дымка погибнет, но без суесловья,
просто под поезд бросится ...тенью...
Но не забрызгает грязью и кровью,
только издаст еле слышное пенье.

 

Тайна

Тайна моя, как бездна,
становится глубже, страшнее,
чем радостней редкие встречи,
чем крепче моя любовь.
Зря стараться быть трезвой,
от этой любви пьянея,
тщетно казаться свободной
внутри пошлейших оков.
Если меня ты бросишь,
с кем поделиться горем,
с мамой, подругой, мужем,
кто это горе поймёт?
Повешусь на этом вопросе
самоубийцей ничтожным,
виселица поможет
в бездну прервать полёт.
Как же я одинока 
в тайне жуткой, глубокой.
Рифму ищу я к слову
э к з и с т е н ц и а л и з м.
Страшное слово, как бездна,
на рифмы не обопрёшься,
помощи не дождёшься,
но только в бездонной тайне
и хочется жить эту жизнь.

 

Женщина на стороне

Его увлекали лишь женщины на стороне,
в тени, на обочине, с краю, в глубокой тайне.
О них ничего не известно бывало жене,
с которою брак был так долог его неслучайно.

Он не говорил никаких пылких слов о любви,
он в эту французскую выдумку даже не верил.
Он просто считал, что устроено так – c'est la vie –
острей наслажденье вне дома, на воле, за дверью.

Особенно, если любовница чья-то жена,
обманутый муж служит рюмочкой адреналина.
Но дело любовника, впрочем, всегда сторона,
а женщин коллекция, в целом, была уже длинной.

Но сколь ни насыщенна, жизнь пронеслась как во сне,
и вот докатилась до мыслей тоскливых о пенсии.
Он так привязался к той женщине на стороне,
как будто вся жизнь в ней звучала щемящею песнею. 

 

Мачо

Он бы должен ей никогда не давать проходу –
ведь такие стихи она пишет, полные страсти.
Но ничем не изменишь его деспотическую природу,
лишь свою во всём насаждавшую силу власти.

Это он, мужчина, соблазнов извечный автор,
много раз ей потом напомнит, что не в ответе.
И гуляет по миру, опустошая ландшафты,
ничему не давая прижиться, бешеный ветер.

А она всё верит, что страсть их хоть что-то значит,
как алхимик из воздуха перегоняет бессмертье.
Верит, что на крючок попался типичный мачо
и от тоски по ней изнывает где-то на этом свете.

 

Ты и я

Так как ты – это ты, так как я – это я,
мы друг к другу явились из небытия,
потому что предсказано: тем сентябрём
повстречаться нам выйдет на свете живьём.

Бесподобная встреча приносит покой
сумасшедший, и яркий, и нервный такой.
Непокой от покоя случится отсечь –
потечёт полноводною речкою речь.

До тебя у меня было всё-то не то,
никогда не заменит тебя мне никто.
До меня у тебя были все-то не те,
а такие, как я, не найдутся нигде.

После встречи с тобой опустел этот мир,
если мы разлучимся, уйду в монастырь.
Эта встреча и есть смысл всего бытия,
так как я – это ты, так как ты – это я.

 

На другом берегу

Там, на том, другом берегу
ты живёшь в незнакомом кругу.
Я проникнуть туда не могу,
я туда никогда не сбегу.

Я на этом живу берегу,
как и ты, перед всеми в долгу.
Во спасенье житейское лгу,
но покой, как могу, берегу.

Тяжелы, словно цепи, табу,
я не вправе корёжить судьбу,
но гребу, закусивши губу, –
эти рифмы, как вёсла рабу.

Эти вёсла, как два крыла,
из воды их с трудом подняла.
Вниз тянула их влага и мгла,
вверх любовь их моя влекла.

Им навстречу дули ветра,
их смущала хитрость, игра,
но настала такая пора,
поняла я: любовь добра.

Пусть любимому, как врагу,
кто-то копит упрёки в мозгу.
Но тебя на другом берегу,
вдалеке находясь, берегу.

 

Книжка

Любимый, не доченька, не сынишка,
у меня от тебя родилась книжка. 
Как ты просил, так и случилось –
вот наше детище, Божия милость.

Ты был исполненьем молитвы о чуде.
Такого, как было с тобою, не будет.
Не знаю, за что мне такая награда,
но лучшей награды мне в жизни не надо.

 

***

К тебе опять стремлюсь сквозь смертоносность дней,
чтоб эликсир испить и к жизни возродиться,
в глаза твои взглянуть, склонить друг к другу лица,
хоть свадебную песнь не пел нам Гименей.

Ты с грустью говоришь: всё близится к концу,
но я к тебе вовек не перестану влечься.
Воочию узреть в конечном бесконечность
способна лишь любовь. И грусть нам не к лицу.

Благодарю судьбу, что я тебя нашла,
хоть путала следы она твои сначала,
хоть поздно, но она наш дух и плоть смешала,
и стала жизни суть, как в юности светла.

Так ярок твой огонь, с тобою ни один
красавец записной талантом не сравнится.
Никем и никогда мне больше не прельститься –
ты так бесповоротно и глубоко любим.

Ты говоришь с тоской: всё превратится в дым,
но нежность и тепло к тебе неистребимы.
Чтоб жил ты на земле, мне так необходимо,
до самой глубины ты мне необходим.