«И солнца расплескавшийся янтарь...»

Дикий пляж

О белые пески
прозрачною волной
лениво шелестит 
игрушечный прибой... 
Из бликов золотых 
должно быть соткан день, 
и мыслям между них 
пошевелиться лень, 
не то чтобы летать... 
Вот, чайка, та – мастак... 
Динамика и стать! 
Ни взмаха... Мне бы так! 
Она, как штрих пером 
по синеве кулис, 
где в мареве дневном 
совсем переплелись 
ультрамарины вод, 
неведомая хлябь, 
лазурный небосвод 
и солнечная рябь... 

И словно навсегда 
в незыблемый дали 
повисла тишина, 
застыли корабли... 

Тем, кто меня потерял

Я снова «доступен».
Увы, ненадолго.
Спешите, 
звоните,
покуда на полках
немного устало
вздремнут мои берцы...
А сердцу... 
Всё мало!
Торопится сердце
покинуть равнины,
покинуть кварталы,
оно тяготится
столь длинным 
привалом,
и к городу скупо,
и бьётся как птица,
никак не уступит,
и снова стремится
туда, где вершины,
туда, где долины,
туда, где ручьи
и хребты-исполины,
Туда, где скалистых 
ступеней уступы...

Ловите...
Звоните,
пока я «доступен»!

Первый снег

Тихо-тихо сыплет снег.
Первый раз с зимы.
Сад укутал белый мех,
где гуляли мы. 

В мягком сумраке аллей
серый день потух.
В жёлтых пятнах фонарей –
пляски белых мух...

Ты, наверно, в этот сад
смотришь, как и я...
белый-белый снегопад,
белая земля...

Этот вечер тих и чист,
будто мир опять,
можно всем на белый лист
набело писать... 

Вот и строчку первых нот 
для моих стихов
наследил соседский кот,
рыжий птицелов.

Я списал её для нас,
ведь наверняка
пропадёт под снежный вальс
тихая строка.

Не спеша ложится снег,
в царстве тишины
сад укутал белый мех,
где гуляли мы.

Пой мне, южная ночь!

Пой мне, 
южная ночь!
Твой я, 
навзничь на скалах.
Голову мне заморочь, 
раз уж всю душу распяла! 
Пой мне, 
сверчками пой, 
эхом прибоя вторя,
брось меня в Чёрное море
и убаюкай волной!
Пой 
свой безумный хорал!
Твой я, 
и вечность не был
в тёплых ладонях скал,
навзничь, 
глазами в небо. 
Пой, 
и качай чуть-чуть
своды моей колыбели,
спой мне июнь Коктебеля
и расстели млечный путь!
Пой же! 
Сегодня я твой!
Пой, 
распевай до рассвета
и о любви не забудь
в песне про звёздное лето!
Под Карадагской луной
пой мне, красавица, 
пой!

Перелётные птицы

Уехавшие в дальние края, 
и там свою нашедшие планиду, 
признайтесь, 
не кривя... 
и не тая: 
ни разлюбить, ни позабыть Тавриду! 
Признайтесь, 
наши души – стая птиц! 
И каждую из перелётной стаи 
через моря 
и тридевять границ 
Крым никогда уже не отпускает. 
И там, в снегах, 
пустынях и тайге, 
на островах 
кораллового рая, 
и даже в снах... 
Не позабыть нигде... 
Крым никого уже не отпускает. 
И снятся сквозь сиреневую марь 
хребты и рощи, бухты и заливы, 
и виноградники, и кедры, и оливы, 
и солнца расплескавшийся янтарь... 

Белым по пёстрому

Журавли улетели – осень. 
Дела нет до земных забот... 
Рифмы тоже совсем забросил, 
кисти вспомнил, наоборот... 

Лето кончилось. 
Рыжей пеной 
окропило холмы окрест. 
Жёлто-красные перемены 
докатились до наших мест. 
От людей не бежал, 
но горы 
не сулят, 
не дадут, 
не сведут... 
И похлеще любого забора 
хоронЯт, 
берегут, 
стерегут... 
Что же вы? 
Я и так за вами... 
Мне без вас, 
как без тех журавлей, 
всё... 
зима... 
Не могу словами... 
Да и рифмы забыл, хоть убей. 
Вот и мажу 
без задней мысли, 
цинк и охру 
втирая в холст. 
Хорошо, что я вспомнил кисти, 
с ними легче 
в сырой норд-ост. 

Только руки мои — неумелые, 
вот холмы и выходят белые. 

Ливень. Июнь. Крым

Небо прохудилось. 
Льёт, как из ведра. 
Поливает ливень 
с самого утра. 

Шелестит по листьям 
целый водопад... 
Выполощет чисто 
изумрудный сад. 

Капельки-горошины – 
в бубне из листвы... 
Хлопает в ладоши 
сад на все лады. 

Не заделать бреши, 
не спастись зонтом, 
ситец занавешен 
серым полотном. 

Звонко льётся с крыши 
на бетонный пол. 
Стал бы ливень тише, 
да совсем прошёл. 

С грохотом тележным 
рвутся облака, 
катится неспешно 
по двору река. 

И плывут по лужам 
через двор, смотри, 
никому не нужные 
всплески-пузыри... 

Черешневый сад

Весенний воздух опьяняет 
скорей, чем старое вино. 
Тихонько сумерки вползают 
через открытое окно… 
Как будто сказочные чары 
струится дивный аромат, 
в одеждах белых величаво 
черешни старые стоят. 
А перед ними – молодая, 
под белоснежною фатой 
застыла, словно неживая, 
посеребрённая луной.

На прощёное...

Я бреду один, 
как неприкаянный, 
запоздалый, 
грустный и хмельной, 
по чужой 
околице-окраине 
наугад 
ищу пути домой... 
Всех простил. 
Меня простили многие, 
пусть не все, 
на то им Бог судья... 
Что ж, такие звери 
мы – двуногие. 
Много хуже 
прочего зверья. 

На морозе снег 
играет искрами, 
пёс озябший, 
голову склоня, 
мне в глаза 
заглядывает искренне 
и не ждёт 
подвоха от меня. 
Фонарём очерчена 
вселенная... 
Цепь, забор, 
и этот взгляд в упор... 
В нём вопрос 
и дружба несомненная, 
и совсем 
не видится укор. 
Извини, прошу тебя, 
прости меня!.. 
Виноват я, 
очень виноват, 
что не знаю 
твоего я имени, 
мой лохматый 
остроухий брат... 
Пусть я пьян, 
и оттого неиствую... 
Стыдно мне. 
Поэтому прости! 
Что ж за звери мы, 
коль эту душу чистую 
по морозу 
держим на цепи? 
А луна – 
краюхой недоеденной, 
и, наверно, 
хочется завыть, 
что нельзя 
от темноты неведомой 
хоть кусочек 
лунный откусить... 
Что тоскливо, 
холодно и горестно 
снег февральский 
мерить вдоль стены... 
Никому не жалко 
и не совестно, 
и никто 
не чувствует вины. 
Пусть хоть я... 
Прости меня, 
лохматина, 
Погоди, постой, 
я отпущу... 
Не лижи мне руки, 
собачатина, 
на, поешь, 
я хлебом угощу... 

Конура внутри 
покрыта инеем, 
а снаружи 
лунный снегопад, 
извини, прошу тебя, 
прости меня! 
Виноват я, 
очень виноват. 

Тополиная метель

Я бродил вчера по саду, 
где под сенью лип и клёнов 
я хотел найти прохладу 
средь аллей уединённых. 

Тополя сквозь день погожий 
серебрили в небе кисти 
и тихонько на прохожих 
пух роняли серебристый 

Но дохнул внезапно ветер, 
тишину в саду развеяв, 
и понёс пушинки эти 
по извилистым аллеям. 

И закрыв лицо руками, 
я стоял под старой елью, 
засыпаемый снегами 
тополиною метелью...

Роща. Предзимье

Облетели листья, 
замолчали галки, 
голых веток палки 
режут неба синь, 
улетела стая, 
и стоит пустая, 
уж не золотая, 
рощица осин. 
Время загустело, 
на пенёк присело... 
В роще запустелой 
заблудился день, 
ветру не поётся, 
грусть не шелохнётся, 
и от солнца льётся 
медленная лень. 
Затерялись где-то 
холода и лето, 
ненадолго эта 
пауза дана... 
По всему пригорку 
листья жёлтой коркой. 
Скоро за уборку 
примется зима.

За час до рассвета

И рухнул храм... 
И зимней вьюгой 
засыпан холм его руин, 
и я, растоптан и поруган, 
бреду по белому один. 
Незавершён, 
но всё ж прекрасен, 
он целью был, 
и был мечтой, 
но как бездарен 
и напрасен 
и труд, и альтруизм мой! 
Пуста унылая равнина, 
и громоздится вдалеке 
чудовищная домовина 
осколков храма на песке. 
Я на неё таращусь пьяно, 
и выше, и ещё белей 
прекрасная, как Фудзияма, 
вершина глупости моей.

Читаю ранние стихи

Рифмы выброшены на пол. 
Строфы скомканы в ведро. 
Отмечтал, отпел, отплакал... 
Слово – только серебро. 

Ученические вирши. 
Отправляю в небытьё 
неуклюжих многостиший 
ликованье и нытьё. 

Что жалеть-то, в самом деле? 
Ерунда. И вот их нет. 
Промелькнули, пролетели 
откровенья юных лет.

Художник: Вадим Столяров