Нераскрытая жизнь – как короткий полёт…

***

У меня парашют не раскрылся, увы,
И пятнадцать секунд до зелёной травы.
Я всё ждал, что раскроется он наконец,
Ведь пятнадцать секунд – и полёту конец!
Я руками, как птица, махал на лету
И внезапно проснулся в холодном поту.
И испуганно сердце стучало в груди:
Всё казалось, что встреча с землёй впереди.
И, ударясь о землю, на небо взлечу,
И в старинной церквушке поставят свечу…
Ничего не случилось, я жив и здоров,
На работу пришёл, и мой сменщик Петров
По-приятельски пару стрельнул папирос.
– Как дела? – затянувшись, мне задал вопрос.
– Всё нормально, – ответил, обиду тая.
И подумал, что жизнь не раскрылась моя.
Я неверный, наверное, выбрал маршрут,
Моя жизнь не раскрылась, как тот парашют.
Нераскрытая жизнь – как короткий полёт.
Только в небе куда-то летит самолёт,
А я падаю вниз и вот-вот разобьюсь,
Но развязки такой я совсем не боюсь.
Вот ещё один вздох и ещё один миг,
Но не слышит никто мой испуганный крик.
Деревянная церковь устала терпеть,
Ей бы душу мою поскорее отпеть.
Всё готово уже, и отец Никодим
Мне простит, что я был не однажды судим,
И с Петровым ругался, и женщин бросал,
И с ошибками в школе диктанты писал,
Что другие погибли, а я невредим –
Всё простит мне сегодня отец Никодим.
Уж стоят под иконами свечи во фрунт,
А в запасе – пятнадцать коротких секунд.

***

Не часто, конечно, но всё же бывает:
Лишь северо-западный ветер подует –
Над городом странный мужчина летает,
И это давно никого не волнует.
Поверьте, его вы узнаете сразу,
Обманывать нет у меня основанья.
Он бережно держит волшебную вазу,
А в вазе – заветные наши желанья.
Хранит фотографии в правом кармане,
Пытаясь вернуть то, что было когда-то.
Быть может, когда-нибудь в прошлом романе
Он что-то забыл. И теперь виновато
Над городом кружит, как дивная птица,
И ищет кого-то: тебя ли, меня ли…
А может, он ищет знакомые лица,
А лица давно адреса поменяли?
Он крыши домов поливает слезами,
А в стареньком парке сирень расцветает…
Я всё это видел своими глазами:
Мужчина над городом нашим летает.

Он любил тишину

Он любил тишину этих улиц старинных,
Этих скромных рассветов неяркие платья,
И росу, и листву в паутинках недлинных,
И ажурных каштанов немые объятья.
Он хранил этот город от бед и напастей
И хотел, чтобы завтра всё было как прежде.
Защищал эти стены от бурь и ненастий
И надежду дарил королеве Надежде.
Он был юным поэтом с душой нараспашку,
Он по лужам пройтись босиком не боялся,
Он носил макинтош и такую фуражку,
Над которой весь город безумно смеялся.
У него пара крыльев в портфеле хранилась,
Он объехал сто стран, облетел все планеты,
Он увидел такое, что нам и не снилось,
Но любил неприметные эти рассветы.

Поэт и море

Жизнь была ненастоящей, словно фильм неинтересный:
Встречи, ссоры, поцелуи, разговоры о делах,
Нервы, вещи, пересуды, по утрам автобус тесный,
Грязь на улицах и в душах, пыль на книгах и столах.
В этом выдуманном мире настоящим было Море:
Море пело и манило, говорило, чуть дыша.
Море в радости блестело и темнело, если горе.
Было всех оно богаче, не имея ни гроша.
По утрам Поэт безусый приходил сюда от скуки.
Он писал стихи без рифмы и для Моря их читал.
А потом, расправив крылья, позабыв, что это руки,
Целый день над этим Морем чайкой сказочной летал.
В этом мире, словно в сказке, было всё ненастоящим.
Настоящим было Море. Только Море и Поэт.
Он был юным и наивным. Море – тёплым и блестящим.
И сводил с ума, представьте, их загадочный дуэт.

Голос

На плёнку записан твой голос живой,
Его я сто раз в тишине прокручу
И снова заплачу с ночною совой,
На кнопку нажму и задую свечу.
А если однажды нагрянет беда,
И если порвётся спасательный круг,
Я знаю, я верю – так было всегда:
Поможет твой голос – единственный друг.
Навеки расходятся наши пути,
А ветер зовёт и скользит по плечу.
Напрасно: ведь если куда-то идти,
То только с тобой – без тебя не хочу.
У властной судьбы ни о чём не прошу.
Узды не порвать на канатах тугих.
Но если я что-то ещё напишу,
То лишь для тебя – не хочу для других.

***

Если б можно было время обмануть
И назад среди дороги повернуть,
Я давно бы повернул и убежал
К тем годам, где в колыбели я лежал.
Там всё так же наши ходики идут,
Там друзья мои меня не подведут,
Там летает стая белых голубей,
Там в футбол играют с громким криком: «Бей!»
И деревья вырастают выше крыш.
Там, набегавшись, ты крепко-крепко спишь.
Там желания наивны и чисты,
Над рекой сияют радуги-мосты,
Там плывёт по морю белый пароход,
Капитан даёт команду: «Полный ход!»
Там никак не успокоится прибой
И трубач стоит с серебряной трубой.
Я хочу туда вернуться и пожить,
Чтоб стихи об этом времени сложить,
И синицу улетевшую поймать,
И увидеть молодых отца и мать.

Маме

Славься, квартал довоенных домов,
Славьтесь, дороги, деревья и ямы, –
Тихие улицы, старый Тамбов,
Год тридцать первый – рождение мамы.
Как я мечтаю уехать в Тамбов,
Как мне охота увидеться с мамой!
Пусть меня встретит средь милых дворов
Старый мороженщик с белой панамой.
Гордый камыш задремал у пруда,
Тихо стоит на окошке алоэ.
Хочется очень поехать туда,
Взглядом счастливым окинуть былое.
Где эта улица, где этот дом?
Где тот фонарь, что горел до рассвета?
Столько хорошего в городе том…
Было – и нет его – кануло в Лету.
Время несётся, как всадник, вперёд,
Плачет, поёт и ликует природа…
Только покоя никак не даёт
Старый Тамбов тридцать первого года.

Она была

Всю ночь кричала громко птица,
Луна плыла.
Мне мама не могла присниться:
Она была.
Варенье, что она варила,
Ещё стоит.
А свитер, как и говорила,
Тепло таит.
И платье, что она носила,
Ещё висит.
Но маму никакая сила
Не воскресит.
И вторит маятник упрямый
Мне в унисон:
Она была, и это самый
Счастливый сон.
Она была, но улетела
В далёкий Рай.
А возвратиться не сумела.
Но мой сарай
Хранит потрёпанную карту
И два крыла.
Я в Рай лечу, готовлюсь к старту,
И все дела.
В Раю, под яблоней цветущей,
Что по весне
Стоит, забыв про день грядущий,
Я, как во сне,
Увижу ангелов и маму,
И удивлюсь.
Домой отправлю телеграмму,
Что остаюсь,
Что в понедельник на работу
Я не приду,
Часы настенные в субботу
Не заведу…
Вот только б вешняя природа
Не подвела.
Лишь только б лётная погода
В тот день была.
Я изучу маршрут до Рая,
Зайду в сарай
И, ничего не забирая,
Отправлюсь в Рай.
Надену я, чтоб не разбиться,
Лишь два крыла…
Нет, мама не могла присниться:
Она была.

Солдат Серафим

Солдат Серафим не вернулся с войны,
В окопах погиб Сталинграда.
А сосны стоят высоки и стройны,
Мундиры надев для парада.
Он в детстве стакан выпивал молока,
Смеялся красиво и просто.
Была гимнастёрка ему велика,
Он был невысокого роста.
Он был озорной городской мальчуган,
Совсем никого не боялся.
Старушки кричали ему: «Хулиган!»,
А он убегал и смеялся.
И надо ж такому случиться: домой
Солдат Серафим не вернулся.
В атаке последней он крикнул: «За мной!»
И в землю родную уткнулся.
Он, руки раскинув, лежит на земле,
И кровь вытекает из раны.
На праздник Победы, на встречу в Кремле
Другие придут ветераны.
Стоит сиротливо стакан молока,
Стареют отцы-командиры.
А в небе плывут и плывут облака,
И сосны надели мундиры.

***

Я в сорок пятом навсегда остался,
Для всех пропавшим без вести считался.
Меня искали долгие полвека –
Солдата, мужа, просто человека.
И день за днём, покуда были живы,
Писали письма в разные архивы,
И на приём ходили в кабинеты,
А по ночам в слезах шептали: «Где ты?»
Над карточками плакали моими,
А я всё знал и плакал вместе с ними.
Теперь забыт. Но в жизни так бывает:
Пришедший день о прошлом забывает.
Но мне забыть не суждено, поверьте,
Письмо из дома в маленьком конверте.
А в том письме и слёзы, и приветы,
И грусть, и довоенные рассветы.
Настанет ночь, и мне опять приснится
И то письмо, и дорогие лица,
И первый бой, и первые утраты,
И как от пули падают солдаты,
Земля гудит и кровью истекает,
От пота гимнастёрка промокает.
Мне миномётов не забыть охрипших
И всех своих товарищей погибших…
Который год мне эти сцены снятся,
И это будет вечно повторяться.
Я с той войной ещё не расквитался,
Я в сорок пятом навсегда остался.
Я не погиб, я без вести пропавший,
Безусый дед, давно легендой ставший.

Заповедник

Я в старый заповедник свой
не каждого пущу.
Я здесь вечернею порой
мечтаю и грущу.
Тут голубые небеса
и звонкий детский смех,
и всем, кто верит в чудеса,
сопутствует успех.
Я заповедник берегу
от мелочных обид.
Любовь на этом берегу
с надеждой говорит.
Плывёт за сказочной мечтой
кораблик по реке.
И в той мечте, с любовью той
лежит рука в руке.
Пусть заповедника и нет
на глобусе пока,
но никогда не видел свет
прекрасней уголка.

***

Я боюсь потерять эту лунную ночь,
что под утро, как сказка, уносится прочь.
Я боюсь потерять этот зимний мороз,
и навязчивый запах плохих папирос,
этот насморк проклятый, усталость и грипп,
и открытой калитки простуженный скрип.
Гололёд я боюсь потерять и туман,
и скандалы с соседом, который карман
мне порвал в пьяной драке у всех на виду,
и речушку, куда я никак не приду:
всё дела и дела, всё потом и потом,
а года пролетают и быстро притом;
эту жизнь, что бывает порой нелегка,
и, как длинный роман, утомляет слегка,
я боюсь потерять, я боюсь потерять –
сам себе, как молитву, я стал повторять.

***

Ныла ночами открытая ранка:
как надоела ей боль-квартирантка!
Боль вытекала по капле, но снова
вдруг вспоминалось забытое слово,
праздники, ссоры, улыбка, разлука…
Боль без промашки стреляла из лука.
То возвращалась, то вновь уходила,
рваные раны мои бередила,
бедную память тревожа ночами,
старыми фото, былыми речами…
Я эту боль на бумаге оставил.
Текст написал, запятые расставил.
Вот эти буквы, каракули, точки,
горькие слёзы, неровные строчки,
долгие проводы, краткие встречи,
яркие звёзды и тихие речи.
Спряталась робко под эту обложку.
Пейте её по чуть-чуть, понемножку.

***

Не смотри на небо часто:
можешь улететь.
Небо алчно и зубасто,
есть у неба сеть.
Осторожней, кто не знает:
небо – как магнит.
Никого не отпускает,
всех к себе манит.
Улетишь и не вернёшься:
нет пути назад.
В тёмном небе задохнёшься.
Небо – это ад.

***

Я всех друзей переживу.
Мой Бог, за что мне эта мука?
Я эти раны залижу
как пёс, безропотно, без звука.
Меня друзья пусть встретят там,
куда я провожу их с болью.
И по традиции сто грамм
закусим молча хлебом-солью.
Не надо говорить про то,
как догорю закатом летним.
Не опечалится никто:
я буду уходить последним.

***

Вчерашние вещи, как люди, болеют.
О боли своей рассказать не умеют.
Когда-то они украшением были,
хозяевам верой и правдой служили.
Теперь устарели – ненужными стали.
Своё отслужив, износились, устали.
Вчерашние вещи без боя сдаются,
безжалостно бьются тарелки и блюдца.
Машины ржавеют под солнцем палящим,
тоскуя о прошлом, живя настоящим.
…За круглым столом Новый год отмечали.
Теперь он скучает в тоске и печали.
Он крепок ещё, он красив и надёжен,
но в тёмном чулане лежит, обезножен.
Как пели за этим столом и грустили,
как всех, с кем ругались когда-то, простили,
учили уроки и письма писали –
он в этом чулане забудет едва ли.
Такое забыть его сердце не может.
Он болен. Лекарство ему не поможет.
Он криком кричит, он пока ещё дышит,
но крика хозяин его не услышит.
Вчерашние вещи, простите нас, грешных,
за то, что оставили вас, безутешных!

***

Я видел: по небу душа человека летела.
Она не спешила, со мной попрощаться хотела.
А я торопился, боясь опоздать на работу,
мне всё надоело, я ждал с нетерпеньем субботу.
Вот старый автобус меня проглотил, как котлету.
И я, и другие купили себе по билету.
В стекло лобовое апрельское солнце светило,
и три остановки, покуда дыханья хватило,
по небу душа за автобусом нашим летела.
Быть может, она до меня докричаться хотела,
а я не услышал – за это себя ненавижу,
что я никогда, никогда, никогда не увижу
того пассажира, с которым мы ездили вместе
в автобусе этом раз сто, а быть может, и двести.
Он спал у окна, а потом, выходя на Садовой,
как мальчик, размахивал старенькой сумкой бордовой.
Теперь у окошка сидела солидная дама:
зелёная блузка, очки, голубая панама.
Подкрасила губы и вышла на улице Мира.
Всё будто как раньше, вот только того пассажира
мне так не хватало, поверьте, мне так не хватало!..
Я видел однажды, как в небо душа улетала.

Берёза

Я снег люблю и не боюсь мороза.
Но как-то ночью сильный был мороз.
И от мороза умерла берёза.
И мне, поверьте, жаль её до слёз.
Я заболел от жалости, быть может,
но не пойду в больницу по врачам.
Берёзу жаль, и что-то душу гложет,
я «Скорпионс» включаю по ночам.
Моя берёза, бедная берёза!
Тебя я жарким летом поливал.
Я снег люблю, но не люблю мороза, –
мороз берёзу ночью убивал.
Как холодно стоять без одеяла
зимой, в мороз, заплаканной, в слезах.
Моя берёза у окна стояла
и умирала на моих глазах.
И воробьи, и жёлтая синица
уже расположились на сосне.
Берёза та и им не раз приснится,
и я не раз заплачу по весне,
когда увижу, как цветёт мимоза
и розовеют клумбы пышных роз.
Прости меня, погибшая берёза…
Той страшной ночью сильный был мороз.

Переезд

Мой друг Парамонов со старой пилой
смотрелся нелепо, и всё ж,
сосновые доски пропахли смолой
и гроб получился хорош.
Старушка из третьей квартиры пришла,
спросила: чем можно помочь?
На небо Луна, как хозяйка, взошла,
и выла собака всю ночь.
Мне комната вдруг показалась мала,
но крышку закрыли уже.
Мне снова напомнила что-то смола
о тех, кто на том этаже.
Меня ж опустили на нижний этаж,
на верхнем – снежок порошил.
И все поспешили назад, в экипаж.
Лишь я никуда не спешил.
Автобус качало на спуске крутом.
Заполнился плачем подъезд.
И – «пухом земля», – говорили потом,
и пили за мой переезд.
И плакал сосед, что меня провожал,
и пил за бокалом бокал.
А я, переехавший, тихо лежал,
и к жизни другой привыкал.
Мой друг, что работает старой пилой,
поставил на холмике крест.
А новая комната пахнет смолой,
как старые сосны окрест.

*** 

Мне одиноко, а солнышко светит.
Мне одиноко, а птицы поют.
Завтра умру – и никто не заметит,
Жизнь променяю на вечный приют.
Диск телефонный грустит одиноко:
Так же, как мне, одиноко ему.
Может, уехать далёко-далёко
Ночью и волком завыть на Луну?
Звёзды слезятся. Их красные веки –
Словно глаза одинокого пса.
Время придёт – и однажды навеки
Пустят к себе и меня небеса.

Художник: Валентин Губарев