Степной огонь

Степь. Кое-где разбросаны низкие глинобитные дома. Вдали можно увидеть только овечьи стада и табуны коней. Иногда слышится рёв верблюдов, лениво и степенно жующих колючку и дикую морковь.
– Быстрей топай, – сказала мама, видя, что я озираюсь по сторонам. – Таким темпом мы точно опоздаем. Смотри, солнце уже садится.
Каждое лето на каникулах мама возила нас к бабушке, которая жила за высоким холмом. Хотя эта местность называлась «Бойтерак», что означает «роща», здесь вообще не было деревьев, кроме тех редких, что росли вдоль дороги у воды. Возможно, это название было придумано в честь них, цветущих в этой обветренной пустыне. 
Через какое-то время за холмом на лоне голой природы показался крохотный глинобитный домик. Мать поторопила меня, велела ускорить шаги. 
– Ну, вот, мы и добрались до домика бабули, – сказала она облегчённо, жестом указывая на бабушкин дом. Мои чёрные брюки к этому времени по колено побелели от пыли. Отряхиваясь и подпрыгивая на ходу, я побежал к глинобитной хижине. Мать крикнула мне в спину:
– Осторожно, эй, там собаки! 
Низкая лачуга. В ней потолок можно достать рукой. Рядом софа. Низкие решётчатые окна. Под ними постелен войлочный ковёр. Этот домик, особенно весной, кажется таким сказочным: будто вырезали кусочек лужайки вместе с землёй и водрузили на крышу этого жилья. Он напоминал мне мамину разделочную доску, где она проращивала пшеницу для сумаляка (праздничное блюдо). Сверху домик был похож на игрушечный, наподобие тех, что я сооружал из глины. Казалось, бабушка построила его только для себя.
Завидев нас издалека, бабушка начала искать свою палку. Не позволяя ей встать с места, я подбежал к ней и с размаху кинулся в её объятия. Хозяйские собаки насторожились, навострили ушки, заметив меня, и начали медленно приближаться. Но сообразив, что я не чужой для этой семьи, разочарованно отступили. В это время подоспела мама и, наклонившись к бабушке, сидящей на софе, воскликнула: 
– Здравствуйте, мамочка! Как вы?
Они долго беседовали о том, о сём.
– Племянники твои ушли в степь за стадом. Сама поставишь чай, – сказала бабушка, указывая на очаг. Я быстро набрал воды из каменного колодца. Мать собрала хворост и поставила чай. 
Бабушка, вынула из кармана изящную табакерку, насыпала на ладонь горсть насвая (жевательный табак) и положила его под язык. Затем принялась неторопливо рассказывать степные новости. 
Оказывается, она уже мысленно распределила коров между внуками и обычно называла их «корова Шоберди» или «корова Кулмурода».
– У Шоберди коровы никак не родят, то они захворают, то сдохнут, – сказала бабушка, указывая на костлявую скотину с белой отметиной на лбу, которая равнодушно жевала траву около арыка. – Если в этом году отелится корова Кулмурода, то это будет пятый по счёту. Он похож на твоего отца. Вчера на Купкари выиграл козлёнка и ковёр. Твой покойный дед ведь тоже ездил на породистых скакунах. Когда он появлялся на поле, другие всадники говорили: «Если на арену вышел Убайдулло, нам козлёнка не видать».
– А как Шоберди? – обеспокоенно спросила мать, будто зная что-то наперёд. 
– Он? Да, он никогда не станет человеком. В старину кто-то сказал: «Ой, боюсь, боюсь» и пошёл ночевать на кладбище. Не верю я ему. Вот уже сороковой день, как с обидой ушёл из дома. Сестра твоя избаловала его. А ведь, если женить этого шалопая, то он, не задумываясь, обзаведётся потомством, – сказала бабушка дрожащими губами и стала искать под курпачёй (тонкий ватный матрас) табакерку. 
– Бабуль, а почему вы жуёте насвай? – спросил я. – Вас научила этому бабушка Ахмада? Она ведь тоже жуёт насвай. Разве бабушкам это позволено? 
– Эх, внучек, – сказала она, грустно вздыхая, – чего только не повидала твоя бабуля за свою жизнь. Жевать насвай меня научила не бабушка Ахмада, а война. Война… 
Услышав её слова, мне захотелось спросить у бабушки, кто такая Война, но, видя хмурое лицо мамы, я не решился.

Вообще, мне нравилось слушать мамины рассказы о бабушке. Я любил её расспрашивать, хотя знал всё наизусть. Мама рассказывала о ней, словно сказку. Слушая, я начинал любить и уважать бабушку ещё больше. 
По словам мамы, бабушка была единственной дочерью в семье. В ранней молодости её выдали замуж за самого зажиточного человека в деревне. Но долго прожить вместе они не успели. Муж умер. После этого случая к ней посватался перекупщик лошадей, всадник, прославившийся как меткий стрелок в округе. Он и взял её в жены. Позже этот человек оказался моим дедом. Они родили и воспитали четверых сыновей и двух дочерей. Моя мать была самой младшей. Все мои дядья, в том числе, несовершеннолетние близнецы Хасан и Хусан, ушли на фронт. Из них вернулся только один. Больше всего бабушка вспоминала своих близнецов. «Они ведь были такими юными, что даже не умели держать в руках винтовку…» – говорила она с глубокой печалью в голосе. Тот дядя, который живым вернулся, после войны работал в деревне электриком. Как-то его случайно ударило током, и он безвременно ушёл из жизни. После того случая бабушка совсем согнулась от бед. В тайне от всех, чтобы освятить дух мёртвых сыновей, она зажигала фитиль у очага.
А ещё, по словам мамы, Бог сначала дал смерть горам, но они не выдержали, сдвинулись с мест и рассыпались на тысячи кусков. Затем он дал её животным. Те тоже не вынесли и разревелись так, что чуть ли не взорвали мир. После этого Бог дал её людям и наблюдал за ними, увидел, что где-то в больших казанах они готовили плов, в другой части – песни и пляски. И тогда он оставил смерть этому самому терпеливому и выносливому существу на свете – человеку. С тех пор люди стали говорить про тех, кто долго жил и умер: «Пусть и нам повезёт столько лет прожить». Да, смерть права. Но ещё правда была в том, что человек может вынести горе, которое не под силу ни горам, ни животным. Он привыкает к нему, но тяжело скорбит по тем, кто рано умер. Бабушка тоже по ночам горевала по своим сыновьям, вздрагивала как горы, проливала слёзы как горная серна. Люди про неё говорили: «Это женщина с мужским характером». Потому что никто никогда не видел, чтобы моя бабушка, как другие женщины при всех, изливала горе словами и слезами. По ночам она делилась всеми своими переживаниями только с костром. Тот сильно полыхал в ответ, будто беседуя с ней, а звёзды сначала ярко блестели, а потом по очереди исчезали. Она брала табак из табакерки с кисточкой, которой шлёпала по колену, чтобы размягчить содержимое. Табакерка досталась ей от деда. Затем, как сказители, бабушка ходила кругами вокруг костра и плакала. И этот плач плавно переходил в грустную песню: «Эх, Хасан мой, эх, Хусан!..»

Когда мама снимала с очага закипевший чугунный кувшин, чтобы заварить чай, бабушка краем глаза посмотрела на нее. У мамы было грустное лицо, на глазах у еле заметно блестели слезы. 
– У тебя дома всё спокойно? – спросила бабушка.
– Слава богу, спокойно. Просто плохо чувствую себя. Я даже пробовала лечиться у докторов, но они сказали, что это связано с заклинаниями, – ответила мама, подбирая крошки хлеба с паласа.
– Дай-ка, я прогоню от тебя нечистую силу. Авось и Аллах поможет. 
Бабушку в деревне называли «Бахши момо», что означало «бабушка-сказительница». Я много раз видел, как она с группой старушек кружила в ритуальном танце вокруг больного, стуча в такт дойре (вид бубна). В такие моменты мы с ребятами наблюдали за ними из щелей окон и дверей. Бабушка хранила этот музыкальный инструмент в специальном мешке из белёной бязи, который сшила сама. Дойра постоянно висела на стене. Мне казалось, что она могла сотворить любое чудо. В тайне от бабушки мы брали в руки эту дойру и пытались ей подражать. Увидев это, она говорила: «Не трогайте, а то у вас рот искривится». 
Бабушка стала готовиться к ритуалу. Собрала сухой хворост, обернула ватой и соорудила маленький фитиль. Затем обмакнула его в хлопковое масло, следом – в муку. Потом взяла длинную палку и привязала старыми лоскутками к ней фитиль. «Ты зайди домой», – сказала мне бабушка. Я как обычно удобно расположился, чтобы наблюдать за происходящим из окна с решёткой. Потому что окошко было расположено так низко, что можно было лёжа видеть всё отчётливо. Посередине двора сидела мама, набросив на голову чапан (верняя одежда, кафтан). Бабка безостановочно водила круги горящим факелом вокруг маминой головы. Огонь искрами разлетался по сторонам и как жар-птица бился о решётку. Затем стихал полёт этих птиц, и в окно влетал неприятный запах жжёной ткани. 
«Слезай, подойди ко мне!» – сказала бабушка, будто разговаривая с кем-то и глядя на ветку старого тутовника, росшего возле софы. Я вгляделся в дерево, но ничего там не увидел. У меня от страха аж мурашки по коже забегали. Хотел встать с места, но не мог даже пошевелиться, как будто ноги и руки мне связали. В этот момент мне показалось, что кто-то спускается с дерева, ветки заскрипели, послышались звуки шагов, и тут в голой степи вдруг неожиданно поднялся ветер. Было такое ощущение, что возле бабушки кто-то сидит. Она быстро переговорила с ним, обводя факелом вокруг головы мамы. Небо загрохотало, но дождь не полил, а вместо этого к ногам бабушки упал голубоватый луч, который осветил её ноги. Затем он разросся в размерах на весь двор, дальше на всю степь и небо и осветил всё вокруг. Я услышал скрип телеги и звук копыт лошади. Страх мой усилился. Я с головой укрылся ватным одеялом, сильно зажмурил глаза, и казалось, что летаю по степи. Через некоторое время из соседней комнаты послышался голос бабушки: «Иди сюда! Говорила же тебе, не смотри». «Странно, – сказал я про себя удивлённо. – Каким же образом бабушка заметила, что я выглядывал в окошко?» Затем на коленях я подполз к ней и заворожённо смотрел на золу, готовую вот-вот разлететься по ветру и потухнуть. Мне показалось, что и она разговаривала с бабушкой. Наконец она брызнула водой в лицо мамы, потянула ее за уши, похлопала по плечам, и раскрыла руки для дуа (мольба к Аллаху), а потом шёпотом прочитала непонятные мне волшебные слова. Я тоже раскрыл ладони и невольно присоединился к её ритуалу…
– Люди – это существа странные. Волей-неволей они делают друг другу пакости, – сказала бабушка грустно. – Но иногда и джинны, если их побеспокоить, играют с людьми, дитя моё. Всё на свете – даже травы, деревья, насекомые принадлежат Богу. Нельзя обижать их без причины. – Бабушка всплакнула. 
– А разве травы и деревья умеют говорить? – спросил я, не скрывая удивления.
– Умеют, внучек, – ответила бабушка. – Если внимательно понаблюдать за ними, они сами тебе что-нибудь нашепчут. Ты обязательно их услышишь.
Тут я вспомнил тот страшный скрип тутовника, странные звуки шагов, звон колокольчика. «Может, они тоже пытались мне что-то сказать, а я их не понял», – подумал я, вспоминая действия бабушки во время ритуала. 

Затем мои глаза слипаются, а когда я просыпаюсь на рассвете, солнце бросает в окно свои красные тускловатые лучи. Вставать не хочется, и я лёжа смотрю через окно во двор: софа, тутовник, бабушка в утренней прохладе шатается как тутовник и перебирает чётки. Пастух с криками «хай, хай» выгоняет из загона овец в степь – на лужайку. Травы как муравьи лезут по стене до окна, будто всё вокруг затопило и им нужно спастись в этой лачуге. 
– Ну, как, дитя, легче стало тебе? – спрашивает мать дочь, которая беззаботно хлопотала с утра по хозяйству. 
– Да, мама, сегодня мне спалось намного легче, я не видела страшных снов, – сказала моя мама с довольным видом.
– Бог милостив, дитя моё. Если попросить его искренне и от души, то он обязательно поможет. В старину говорили: Бог любит людей так же, как мать своих детей. 
Мы пробыли у бабушки довольно долго. Перед отъездом мать сделала в её доме и во дворе генеральную уборку, постирала её вещи, испекла лепёшек и завернула их одеялом. Из стопки ароматных и тёплых лепешек бабушка вытащила одну маленькую и сунула её мне за пазуху со словами: «Черти любят вечернее время, когда стадо возвращается. Эта лепёшка сбережёт тебя от бед». Мы попрощались. 
– Быстрей топай, – сказала мама, видя, что я озираюсь по сторонам. – Таким темпом мы точно опоздаем. Смотри, солнце уже садится.
Быстрыми шагами я на ходу оглядываюсь назад и вижу маленький низкий глинобитный домик бабушки. Эта крохотная хижина в лучах заходящего солнца посреди безлюдной степи напоминает маленький огонёк. 

Перевод с узбекского Лиры Пиржановой.