Вертограды гишторiи россiйской

Прозаик Юлия Старцева отвечает на вопросы критика Александра Кузьменкова.

Юлия Владимировна Старцева – автор нескольких книг, среди которых исторические романы «Жизнь и деяния Дракулы», «Двуликий Сирин» и повесть «Коль пойду в сады али в винограды». Член Союза российских писателей, неоднократный стипендиат Министерства культуры РФ. Лауреат литературной премии Фонда имени В.П. Астафьева и красноярской краевой премии «Вдохновение» за роман «Время нереально». Печаталась в России, США, Чехии, Италии. Живет в Санкт-Петербурге.
«Глубокий и самобытный автор», – так отзывается о Юлии Старцевой сопредседатель Союза российских писателей Михаил Кураев.

О ВРЕМЕНИ…

– Не так давно Сергей Оробий констатировал: «Романы про “здесь и сейчас” теряют в весе (во всех смыслах), романы “о прошлом” тучнеют». Как по-вашему, чем обусловлен этот интерес к исторической тематике? 

– Возрождение интереса к родной истории, начавшееся ещё до «перестройки», — отрадное явление. Нашли в чистом поле обеспамятевшего, избитого, обобранного человека – и вот к нему понемногу возвращаются воспоминания, кто я и «как дошёл я до жизни такой». Глядишь, и вспомнит всё.
Поэма «Конь» Дмитрия Кедрина кончалась мрачно: «И хриплый голос им ответил: «Иван, не помнящий родства!»
Надо вспоминать настоящее родство, не с октября 17 года русская история началась. 

– А настоящее ли родство мы вспоминаем? Мне пришлось прочесть немало современной исторической прозы – Акунина, Иванова, Гиголашвили, Быкова и иже с ними. Объективно наши исторические романисты работают не на национальную память, а на амнезию. Или я заблуждаюсь?

– Сочувствую тяжкому долгу критика, принужденного к подневольному чтению. Из сочинений Алексея Иванова мне хватило первой страницы, чтобы определить его псевдоисторическую эпопею как лютую, безразмерную, бессмысленную графоманию, из бредового «Тайного года» или «уда» — одной главы. Чисто Хармс: «один грузин сочинил роман про царя Иоанна Грозного, в девичестве Джугашвили, а царь у него рассекает по палатам в бушлате, хотя лучше бы нарядить его в водолазку». Это не исторический роман, а нудный «трип» больного сознания, растянутый на 800 страниц. Грузите мёрзлую картоху погребами! И Водолазкин ещё, Господи прости, с выморочным «Лавром». И Сорокин, с его невежественными разглагольствованиями об опричнине («Явление опричнины не описано в русской литературе»). Научился бы сначала звательный падеж от именительного отличать, а паникадило – от кадила... Все эти авторы – разумеется, не исторические романисты, а сочинители постмодернистского фэнтези, иногда забавного, а чаще гнусного. Плоды разложения жанра.
Вот Гиголашвили о себе в интервью сообщает ценное: «Я всю жизнь был внедрен в лоно русской литературы». Кто бы сомневался! Именно внедрён. В лоно. Подсадили эмбриона, как в фильме ужасов «Чужие». За этими русскими нужен глаз да глаз. А то ещё вспомнят что-нибудь не то. Надо бдить!

– Знаете ли вы исключения из общего правила – авторов, свободно ориентирующихся как в исторических реалиях, так и в языке минувших времен? 

– Среди современных литераторов таких не назову. Такие авторы жили и творили ещё в тридцатые годы прошлого столетия; «трофейные» прозаики, получившие образование ещё в Российской Империи, наследники высокой дворянской культуры. Ранняя советская школа исторического романа наследовала дореволюционной – от Загоскина и Лажечникова до Толстого. Достаточно назвать трилогию Василия Яна о татаро-монгольском нашествии, «Пугачева» Вячеслава Шишкова, «Смерть Вазир-Мухтара», «Кюхлю» и «Восковую персону» Юрия Тынянова и, конечно, «Петра Первого» Алексея Николаевича Толстого. Но почти у всех советских авторов был принципиальный недостаток – классовый подход к событиям и людям (не гнушаясь прямыми подлогами, рисовали карикатуры на царей, дворянство и духовенство). В этом отношении чрезвычайно яркий пример – Алексей Чапыгин, большой мастер слова («Разин Степан», «Гулящие люди»). Среди ярких мастеров исторической беллетристики следует вспомнить Сергея Бородина с его трилогией о Тамерлане «Звёзды над Самаркандом», он же автор романа «Дмитрий Донской», и Дмитрия Балашова (загадочно убитого в собственном доме на Псковщине) с романами о государях Московских, и Юрия Нагибина («Квасник и Буженинова»).

– Должен ли исторический романист обладать протеической природой, то есть о всякой эпохе говорить ее языком? 

– Говорить тем самым языком невозможно без анахронизмов, но грамотно стилизовать речь воссоздаваемой эпохи – задача литератора, взявшегося за сочинение на исторические темы. Никогда не забуду редактора одного московского издательства, ныне дотла разорившегося, который советовал мне «переписать “Двуликого Сирина” простым, понятным любому читателю современным языком, убрать все архаизмы, так как язык развивается вместе со временем». (Общее место глупцов – заклинание про язык, который якобы развивается со временем. Болеет язык, засоряется, чахнет, обедняется, я наблюдаю явление как филолог.) Надо умело использовать исторические документы, вживаться в ту эпоху. Разумеется, это непосильная задача для тех, кому русский язык – не природный, и кто торопится испечь «исторический роман» аккурат к началу премиального процесса, чтобы в списки угодить.

…И О СЕБЕ

– Что подтолкнуло вас к исторической прозе? Отчасти на этот вопрос вы уже ответили: следует помнить родство. Кроме того, знаю, что повесть «Коль пойду в сады али в винограды» написана на пари со ставкой в бутылку шампанского. Но это наверняка не единственный стимул.

– А я и начала с исторической прозы: мой дебют – публикация рассказа об Елене Глинской в норильской газете «Заполярная правда» от 27 марта 1987 года, я ещё в десятом классе училась. Собиралась поступать в Историко-архивный институт, но оказалась в университете, на филфаке. В зрелом возрасте вернулась к увлечениям ранней юности. Пари на «Moët & Chandon» – шуточная затея в пушкинском духе, важнее для меня оказалось соревнование с тенью Тынянова. Мне представляется, что во всей русской литературе есть лишь два великих произведения малой формы на темы отечественной истории: «Восковая персона» Юрия Тынянова и «Александр Третий» Бориса Садовского.

– Вы пишете не только об истории, но и о современности. Какой материал лучше поддается обработке?

– «Я режу и рокайли, и гротеск, и всё режу; и не только на дереве, но и на камне», как говорил столяр Лебланк в «Восковой персоне». Разумеется, исторический роман затратами времени и сил ни в какое сравнение с «современной прозой» не идет. Текст пишется долго, ещё дольше к нему подбираешься, обдумываешь – всего-навсего лет тридцать, как я – «Двуликого Сирина» (тут должна «лежать навзничь скобочка» в значении, придуманном Набоковым). Труд тяжёлый. На какое-то время выпадаешь из современности, становишься тихо помешанным, видишь тематические сны. Язык старины стилизовать – особая трудность, приятная. Люблю решать самые трудные задачи. А «современная проза» – ну, что же? Начала я рано, роман «Время нереально» имел успех, принёс известность. А потом, на рубеже тысячелетий, мне надоела сама литература и так называемый российский литпроцесс в особенности, двенадцать лет я ничего не писала, уверив себя, что возврата нет. Вышло иначе, и, наверное, хорошо, что так вышло.

– Ваши герои – Дракула, Федор Басманов, Егор Столетов – из разных стран и эпох. Роднит ли их что-нибудь?

– Дракула мой – пара, скорее, царю Иоанну Грозному, но роман о нем – эзотерический, принявший личину исторического, в майринковском духе, для тайновидцев. «Но признаюсь, что применила // Симпатические чернила». И Фёдор Басманов и Егор Столетов – жертвы, хотя эти агнцы с чёрным руном. Но не станем лишать читателей удовольствия самим поразмыслить над книгой.

– В одном из интервью вы сказали, что судьбы Басманова и Столетова объединяет взлет и падение «маленького человека». Но оговорились, что эта тема для вас не главная. А какова она, магистральная тема вашей исторической прозы?

– «Ни хитру, ни горазду, ни убогу, ни богату Суда Божия не минути» – вот и вся моя тема.

– Волей-неволей вспоминается флоберовское: «Эмма Бовари – это я». С кем из своих героев вы себя ассоциируете? Если ассоциируете, конечно.

– А я со стороны и сверху смотрю, как учил Сирин из Выры. Один «глубоко личный» роман есть – «Время нереально» – и довольно.

– Книги, уж простите за банальность, имеют свою судьбу. Участь ваших текстов благополучной не выглядит: номинации на «Ясную Поляну» и «Большую книгу» так и остались номинациями, популярные рецензенты не интересуются вашей прозой. Закономерно ли это? 

– О премиальном процессе мой покойный друг, знаменитый переводчик Набокова Геннадий Александрович Барабтарло (именно ему посвящены «Сады-винограды») писал: «Обѣ Ваши ретроспективныя вещи очень сильны, поэтому оцѣнить по достоинству ихъ могутъ 7–8 читателей» и «Вообще въ словесности какъ правило премируется въ лучшемъ случаѣ выдающаяся изъ среды посредственность, а Вы играете в высшей лиге сочинителей, поэтому не огорчайтесь о преміяхъ». А о судьбе книг судить вправе потомки, полстолетия спустя.
Если для «популярного рецензента», почтеннейшего эксперта по отбору книг Курбатова авторитетны лишь две инстанции: Кремль, назначающий лауреатов по звонку, и его собственная малолетняя внучка, то о какой изящной словесности возможно говорить?..

– Повесть «Коль пойду в сады али в винограды» доступна в «Журнальном зале», чего не скажешь об остальных ваших текстах. Где они изданы, где их можно прочесть, приобрести?

– «Двуликий Сирин», изданный в Петербурге, есть во всех крупных (региональных и центральных) библиотеках страны, новая книга, куда вошли «Время нереально», «Дракула» и новые рассказы, будет этой осенью продаваться на КРЯККе местным издателем Михаилом Стрельцовым и поступит по заказу в библиотеки Красноярского края. Кроме того, желающие могут купить книги у автора – ещё осталось с десяток экземпляров. Сделать это удобнее всего через мой ЖЖ: https://yu-sinilga.livejournal.com/.