Два рассказа

Как умирали кони

I

«Побоговать бы ещё, порадоваться внучке, – говорил всем бережновским дед Крещевников, – она в газете будэ писать». 
– И зачем он это говорил? – Марина с недоумением смотрела на истончённую луну, светившую в окно автобуса. 
– Что ты себя притомляешь?.. Ну, сказал дед и сказал… 
– Безруков, ты не знаешь деревенских… Попробуй теперь им втолкуй, что я не в газете работаю, – она встретилась с его смеющимися серыми глазами.
– Да, не в газете, а в издательстве… И что?
– Впрочем, ты прав. Скажу, что дед, по обыкновению, всё перепутал…
Истолчённая мгла просыпалась. Ехать оставалось недолго. Безруков стал припоминать всё, что знал об этом районе. «В червлёном поле, – всплывали в памяти слова художника Коваля о николаевском гербе, – лазоревый, волнистый, тонко окантованный золотом пояс, поверх всего – два скрещенных золотых пшеничных снопа, перевязанные золотой же лентой и сопровождаемые вверху солонкой с солью, над ней – серебряной раскрытой книгой, выше и по сторонам которой – серебряный с чёрными крестами омофор, внизу – тюльпан с золотым стеблем и листьями с серебряным соцветием…»
Вспомнился и Юрий Малышев. Года два назад Алёша приезжал в Николаевск за материалом для очерка о прославленном космонавте… 3 апреля 1984 года в космос запустили корабль «Союз Т-11». Командиром международного экипажа, в который входили бортинженер Геннадий Стрекалов, индийский космонавт Ракеш Шарма, был Герой Советского Союза Юрий Малышев… 
Заснеживало, разгорался белый пожар. Безруков подумал, что тревожный пейзаж за окном автобуса будто бы подсмотрен питерским поэтом, написавшим:

Зелен ветер на снежном плацу –
ловит волк роковую овцу.

Тоска взяла Алёшу. Кругом холодеющая степь, которой конца и краю нет. Ей он совсем чужой. Что это за выбитое место? Отчего нет ему конца? Отчего тянет к нему давно? 
Бережновские хаты вскоре появились, а ответы нет.

II

– Ну все гляделки проглядел, вас высматривая! – лицо деда вылезло из воротника. 
Крещевников светился, как лампада. Радость отражалась в сверкавших его глазах. Он расцеловал внучку и втиснул свою руку в Алёшину. Белая, усыпанная старческой гречкой рука, чрезвычайно крепко, почти до боли сжала широкую, открытую ладонь Безрукова. В сереньком картузе сухонький и крепкий старик походил то ли на обходчика железной дороги, то ли на кладбищенского сторожа.
Пока шли домой, Крещевниковы поджигали друг друга вопросами:
– Ты всё такой же, диду?
– Не фарфоровый, не разобьёшь… А чтой-то ты, дивчинка, меня задоришь?
– Мой диду, – обращаясь к Безрукову, продолжала Марина, – был ординарцем у начальника штаба тринадцатой гвардейской дивизии… за Сталинград медаль имеет… И, представь, родился второго февраля…
– Ты гляди, всё отчеканила, – приосанился старик.
– А я люблю о твоих подвигах рассказывать.
– Эх, теперь счастье лучше ратоборства!.. Я не так жил, не так.
– Знаю, диду, знаю… Потому и люблю… тебя.
…Кромешная тьма окружала дом, деревья придвинулись к нему вплотную. Василий Степанович поднялся на крыльцо, отворил дверь, включил электричество – темнота зашевелилась. В доме пахло ладаном, хлебом и кожей. Огонь пощипывал поленья в печи. На круглом лоскутном половике лежал большой чёрный кот. Он приветливо мяукнул, вскочил и присоседился к Марине. Пока на плите шваркали котлеты, котище, словно поводырь, ходил с Крещевниковой из гостиной в кухню и обратно. Наконец сели, отужинали. Марина с Алёшей пошли в баню, а кот накрыл собою половик и некоторое время поглядывал на засыпавшего деда. Когда молодёжь вернулась, дом спал, стояла мировая тишина… 
– Безруков, давай поженимся!.. – на Алёшу ласково глядели зовущие чёрные глаза.
– Давно пора, – его гривастая голова склонилась к её белой тонкой руке. 
…Спустя полчаса или час он бережно укрыл её, ослабевшую, одеялом, встал и пошёл в сени.
Он не зажёг свет, так и курил в темноте. Потом затушил сигарету и глянул в окно – ночь металась во дворе. Над деревьями, рассыпавшись, мерцали звёзды. Алёшу охватило ощущение полного одиночества – с глазу на глаз с зимой, садом и ночью… Неожиданно под окном мелькнул чёрный силуэт, дверь, скрипнув, распахнулась, и вошёл Крещевников.
– Собирайся! – Василий Степанович сказал так, будто встреча с Безруковым в столь поздний час была заранее условлена. 
– Зачем?
– Скоро узнаешь, собирайся! Я пока фонарь найду…
В словах деда Алёша почувствовал нечто загадочное. Какая-то тайна вошла в эту зимнюю ночь в дом вместе с этим человеком. Надо было узнать эту тайну, и поэтому Алёша согласился. 

III

Они вышли за околицу. Воздух был зеленоватым и струистым. Задувал свежак, поднимался снежный дым. Темнота пропиталась отсветами снега. Степь была какой-то слюдяной, – должно быть, от белого блеска луны…
– Лунный свет обманчив… Он блестит в звериной шерсти, и зверь кажется больше, чем на самом деле…
– Это вы к чему, Василий Степаныч?
– А вот к чему… Бирюк объявился, коней режет, – старик направил бедный свет фонаря вниз и стал разглядывать огромные волчьи следы.
– Когда же он объявился?
– С месяц, поди.
– Почему облаву не устроите?
– Бережновские боятся зверя… Когда он четвертого жеребя прикончил, всех страх обуял… Не волк это, Алёша, не волк…
– А кто ж?
– Лютобор – вот кто.
– Что за Лютобор? Что у вас происходит?
– Дух злобы пришёл к нам… Как сказывают, это проклятый или некрещёный человек, возможно, ведьмак принимает разные вещественные виды… Он может и других людей обращать в зверей… Ведь в старину ведьмаки целые свадебные поезда превращали в волков… Такому оборотню легко вернуть человеческий вид, если только надеть на него снятый с себя пояс и сказать: «Господи, прости!..»
– Смотрите, тут что-то есть! – Безрукову стало не по себе, он вздрогнул.
– Да это фермера Пожалостина конь... Кажется, исходит…
Алёша взял у старика фонарь, посветил – белый бок коня был рассечён, на нём запеклась рудая кровь. Несчастное животное ещё дышало. Крещевников опустился на колени, крепко сжал большим и указательным пальцем правой руки рану и, отплевывая в правую же сторону, трижды повторил: «Дерн дерись, земля крепись, а ты, кровь, уймись». 
– Кровью не истечёт, но ветеринар нужен, – дед надвинул на глаза серенький картуз и приподнялся.
– Вы знахарь? 
– От прабабки передалось… Врачую молитвами, травами да заговорами.
– Марина ничего об этом не рассказывала.
– Да она и сама не знает – не ведает. 
Василий Степанович повернулся к степи и, крестясь, зашептал:
– Плакун! Плакун! Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слёзы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, старым ведьмакам киевским… А не дадут тебе покорища, утопи их в слезах, да убегут от твоего позорища… Замкни в яме преисподней… Будь моё слово при тебе крепко и твёрдо век веком. Аминь.
…Пока старик творил заговор от нечистой силы, Алёша решил осмотреть окрестности.
В прозрачном сумраке мигали рассерженные молнии. Воздух перед снежной бурей становился йодистым. По ледяной закраине Безруков спустился в низину и увидел волка. Он показался ему громадным. Зелёно-красным огнём сверкнули волчьи глаза, и зверь исчез… Алёша присмотрелся к следам: обычный волк не мог оставить такие чудовищные отметины. Коня изувечило другое существо.
В Борисовской балке, куда Безруков вскоре забрёл, тоже были эти странные следы. Там, где они кончались, отчётливо проглядывались «уазовские» протекторы. На дороге, ведущей к селу, они терялись… Своим открытием Алёша поделился с дедом.
– В Бережновке только у Пожалостина такая машина.
– Странно, Василий Степаныч. Вот это и странно.
– Знаешь, а он ведь как бирюк! Нелюдимый, очень сторожний с детства.
– Ну и что?
– Как что? Иван родителя ведь лишился… Однажды тот подстрелил волка, оставил ружьё в розвальнях и пошёл поднимать добычу. Взвалил себе на плечи убитого волка и направился к саням. Конь почуял запах зверя, испугался, рванул и понёс… Старший Пожалостин остался один. С собой у него не было даже ножа, ружьё осталось в розвальнях… По следам бережновские потом прочли, что вся волчья стая сошлась и окружила его… Нашли только кости…
– Отдохните!.. Только перетягиваете себе нервы, – Безруков заметил, что старик сильно устал и разволновался.
– Ладно, Алёша, ладно… Немного передохну, да пойдём домой…

IV

В доме было людно. Кроме Крещевникова, Марины и Алёши, праздновать Меланью собрались дядя Андрей и соседка Маруся. Соседка была совершенно пересохшая, даже будто прозрачная от худобы, старуха. Но у неё был высокий, томительный голос. Маруся пела:

 Мэланька ходыла,
 Васылька просыла:
 – Васылько, татку,
 Возьмы мэнэ в хатку,
 Я жито не жала,
 Золоту кадыльныцю держала.
 Кадытэся, люды,
 Хлив вам будэ.
 От стола та до порога
 Щоб була дивка черноброва…

– Гарно спивае!.. Диду, а когда мы нашу черноброву замуж отдадим? – потянулся за графином со сливовой наливкой дядя Андрей.
– Пусть сама дивчинка кажет.
– И скажу, – Марина нахмурилась, но тотчас рассмеялась, – после старого Нового года я Безруковой стану… Такой вот оксюморон.
– Что-что? 
– Я говорю, дядя, что вы – званый гость… Милости просим четырнадцатого января.

…К ночи нанесло тумана. Дядя Андрей, румяный и расхристанный, как гоголевский староста, ни с того ни с сего предложил поколядовать. Соседка Маруся своим томительным голосом поддержала его. Взяли богатую кутью со сливками, миндалём, грецкими орехами и пошли по селу. 
Собаки брехали, Маруся пела колядки – всем весело было. Остановились возле фундамента старой церкви, повспоминали-повздыхали, потом свернули к дому Пожалостина. Укрытый туманом дом был тёмным и молчаливо-грустным. Никто не отворил им, и старуха Маруся в сердцах кинула: «Нэ чуть и нэ чуть… кошара заходь и выходь».
Постояли, покурили, пошли спать.
Серым январским утром Бережновка гудела, как во время метели. В Борисовской балке были найдены зарезанными кобыла и жеребёнок. Народ, предводимый дядей Андреем, направился к дому фермера. С собою бережновские прихватили вилы и топоры, но капитан Сабитов преградил им дорогу. Участковый настороженно держал руку на кобуре. Он поспешно посадил Пожалостина в машину и увез в райцентр. 
Больше убийства животных не повторялись. Всё поутихло. Сельчане зажили спокойно, лишь изредка вспоминая роковые события этой зимы… 

***

Следствие долго выясняло бы мотивы загадочных преступлений, да благо помог журналист Безруков. 
«Во всех случаях увечения коней, – рассказывал он в своём репортаже, – раны носили необычный характер: это были узкие разрезы, рассекавшие кожу и мышцы, но не проникавшие во внутренности. Нож, которым делались разрезы, был особый. Полагаю, что такой нож, похищенный злоумышленником у камышинских рыбаков, – единственный инструмент, с помощью которого можно было совершить все эти преступления. Они не были ритуальными и всё-таки очень сильно подействовали на сельчан. Можно утверждать, что за этими убийствами стоял московский банкир Вульф. Он рассчитывал скупить земельные паи бережновцев. Роковым образом повлиял банкир и на судьбу Ивана Пожалостина. Это в банке Вульфа Пожалостин взял кредит, который не смог отдать, – волчьи проценты заели. Именно господин Вульф уговорил бережновского фермера совершить эти злодейства… Исстрадавшись, несчастный повесился в камере. Впоследствии открылось, что перед самоубийством Пожалостин не только всё тщательно обдумал (осталась записка), но, видимо, и молился – под одеждой у него нашли иконку». 

Доктор Радонов в работе и дружбе

В распахнутую дверь командирской каюты заглянул начальник медицинской службы капитан Радонов.
– Разрешите?
– Прошу, Вадим Сергеич, проходите, присаживайтесь… – Савельев отложил карту, с которой работал, и кивнул Радонову на кресло. – Вы насчёт Эйбоженко? Я обдумал ваше предложение. В целом, оно здравое: у шифровальщика действительно не так много дел в походе. Поэтому разрешаю задействовать его по медицинской части. 
– Благодарю, Андрей Николаич! Но вообще-то я хотел переговорить о матросе Братченко.
– Да-да, я помню… Вчера, вы докладывали, что обнаружили у него тревожные симптомы… 
Радонов поудобнее уселся в кресле, вытянул длинные ноги.
– Всё так… Слабость, тошнота, повышенная температура и боли в правой подвздошной области. Это не что иное, как острый аппендицит, – подытожил Радонов.
– Вадим Сергеич, что вы намерены предпринять?
– Консервативная тактика успеха не имела. Покой, голод и антибиотики не помогли. Температура поднялась ещё выше. А, значит, нужно срочно оперировать.
– Всё-таки операция… – сказал Савельев, помрачнев. – Как некстати…
– Командир, будьте покойны… В клинике кафедры военно-морской хирургии я оперировал больных раком… Сейчас же требуется всего лишь вырезать воспалённый аппендикс.
– Хорошо, Вадим Сергеич, как будете готовы, приступайте! Да, и вот ещё что… Свет в амбулатории не погаснет ни при каких обстоятельствах… Никакое оборудование не выключится… Всё будет крутиться и вертеться, – скрепил Савельев и потянулся к тумблеру громкой связи.

…Не раз и не пять командир взвесил доводы за и против возвращения в Гаджиево. Выходило, что стратегический подводный ракетоносец «К-799» ну никак не сподобится пришвартоваться к родному пирсу раньше, чем следующим утром и самое верное – это оказать всю необходимую помощь матросу Братченко здесь, в море. Сейчас, не медля… В своём, как всегда, прямом и развёрнутом в плечах докторе Андрей Николаевич нисколько не сомневался: он то уж точно «всех излечит, исцелит». Впрочем, вселял уверенность и очень обязательный старшина электротехнической команды Широкорад: коли отрезал Александр Иванович, что лампочки в операционной посветят, значит так и будет. Что ещё? Цельный и твёрдый старпом Пороховщиков сразу взял сторону командира. Базель же, Базель, имевший свойство почти не иметь свойств, – не в счёт. «Ну тиснет замполит по обыкновению наверх рапорток, да и чёрт с ним… Не родился ещё богатырь такой, чтобы меня обыграть», – решил Савельев.
Вскоре командира вызвали на ГКП, Широкорад стал фокусничать с электричеством, а Радонов взялся, наконец, за скальпель.
Когда операция уже благополучно завершилась, Вадим Сергеевич Радонов бодро пропел:

 Фридрих Великий,
 подводная лодка,
 пуля дум-дум,
 цеппелин…
 Унтер-ден-Линден,
 пружинной походкой
 полк
 оставляет
 Берлин…

– Ну что, товарищ капитан? – прокряхтел, оглядывая свой живот с белой марлевой повязкой, матрос Братченко.
– Что, что… Я же говорил: лучше сдайся мне живьём…
– Так я и сдался.
– Значит, жить будешь… Ясно?
– Ясно.
– Денис, по-моему, ты сдрейфил, а?
– Да как же не сдрейфить-то… Один только вид вашего хирургического инструмента...
– Инструмента?.. А скажи: ты песню Высоцкого слыхал? Ну в ней ещё такие слова… Пока вы здесь в ванночке с кафелем… Э-э, моетесь, нежитесь, греетесь… В холоде сам себе скальпелем он вырезает аппендикс…
– Про клоунов знаю, но эту нет, не припомню даже… А отчего вы интересуетесь?
– Видишь ли, Денис, я ведь коллекционер. 
Радонов поймал удивлённый матросский взгляд.
– Да-да, коллекционер… Но не в том смысле, что я гоняюсь за какими-то древними черепками… Артефактами… Понимаешь? 
– Не совсем, Вадим Сергеич.
– Истории, своеобычные, конечно… В своём, так сказать, роде… Вот, что я собираю.
– А-а-а… 
Неожиданно доктор зазвенел молодым рассыпающимся смехом.
– Ну и физиономия у тебя, матрос! Раскрывает рыба рот, а не слышно, что поёт.
Братченко виновато улыбнулся.
– А, впрочем, не забивай голову… Лучше прелюбопытную историю послушай…
Вадим Сергеевич закрыл кран и понёс перед собой мокрые большие руки. Потом тщательно обтёр их полотенцем и, присев на кушетку, начал свою повесть: 
– Так, но с чего же начать, какими словами? А всё равно, начну словами: там, на станции Новолазаревская, в кипящем котле Арктики… Почему, скажешь, в кипящем? Ну а как я, Денис, эту необычную, гадательную и неопределённую Арктику тебе опишу… Год?.. Год тысяча девятьсот шестьдесят первый… И если не изменяет мне память, то двадцатые числа февраля. Холодина! Такая холодина, что из себя самого можно выскочить. И даже на пресловутые рёбра не опираться… Короче, погода ощерилась! Авиацию не поднять… А до земли обетованной, «откуда доходят облака и газеты», – восемьдесят километров… И вот тут, по гадскому стечению обстоятельств, птенец человечий оказался на краю гибели. Тьфу! Прости, Денис, съехал на штампы… Э-э, ну так вот… Врач этой полярной станции, Леонид Рогозов, заметь, единственный тамошний врач, сам поставил себе диагноз: острый аппендицит. В общем, всё, как у тебя. Почти всё. Разница лишь в том, что тебя спасал я, а Рогозова – Рогозов. Нет, конечно, ему помогали метеоролог Артемьев, подававший инструменты, и инженер-механик Теплинский, державший у живота небольшое круглое зеркало и направлявший свет от настольной лампы. Начальник станции Гербович дежурил на случай, если кто-то из «ассистентов» грохнется в обморок. А что же Рогозов? А Рогозов лёжа, с полунаклоном на левый бок, вкатил себе раствор новокаина и аккуратненько так сделал скальпелем двенадцатисантиметровый разрез в правой подвздошной области. Временами всматриваясь в зеркало, а временами и на ощупь, без перчаток, действовал он… Следишь, Денис? Ага, вижу, что следишь. Хорошо, сейчас посыплются ещё и цифры… Итак, через тридцать-сорок минут от начала операции развилась выраженная общая слабость, появилось головокружение. Ещё бы! Ведь добраться до аппендикса было непросто – Рогозов наносил себе всё больше ран и не замечал их. Сердце начинало сбоить. Каждые четыре-пять минут он останавливался на двадцать-двадцать пять секунд… В какой-то момент Леонид Иванович даже пал духом. Скапустился… Но затем осознал, что вообще-то уже спасён! Да, именно так. Операция, длившаяся час и сорок пять минут, отколотилась. Дней через пять, примерно, температура нормализовалась, а ещё дня через два были сняты швы.
– Вадим Сергеич, значит, это о нём, о Рогозове, Высоцкий ту песню пел…
– Конечно, о нём, не о тебе же. И это ему, а не тебе, вручат впоследствии орден Трудового Красного Знамени. А впрочем, и ты, Денис, большой молодец… Хвалю!
– Спасибо! Но если бы не вы, товарищ капитан…
– Да ладно тебе… Служи Советскому Союзу!

…Умыв, что называется, руки, Радонов отправился в курилку. Дорогой он доложился командиру и, приобретя его благодарность, пребывал в прекраснодушном настроении – выстукивал об портсигар какой-то уж очень воинственный марш. Таким его и увидели штурман Первоиванушкин и мичман Широкорад. Оба уже разминали в пальцах туго набитые, пайковые, индийские сигареты.
– Что, братцы, воскурим фимиам? – чуть ли не пропел Радонов.
Штурман Первоиванушкин улыбнулся и чиркнул зажигалкой, давая каждому из товарищей прикурить. 
– Какая однако у тебя, Иван Сергеич, горелка… Небось, серебряная?
– Да, тонкая штучка… Не удержался, купил… Чуть ли не всю получку укокошил.
– Слышишь, Александр Иваныч? Во сибарит даёт! Ему бы ожениться, тогда бы знал, на что получки укокошивать… 
– А сам-то, когда такому дельному совету последуешь? – сказал, выделывая дымные кольца Широкорад. – Ване-то – двадцать пять, лицо ещё пушится, а тебе через две недели… Сколько? Тридцать, тридцать лет! 
– Молодость, брат, как известно, к нам уже вернуться не может… Разве что детство…
– Да чёрт с ней, с молодостью! Ну, вот что ты брякнул недавно на танцах Вале Верёвкиной? Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньте ваш грузный баркас… Вы задом заставили солнце, – а солнце прекраснее вас…
– Я – любавец! Я – красавец! А она, она перед моим носом изнемогала в невозможно восточной позе. А впрочем, Сань, ты прав… И мне надо бы ожениться, а? Променять, как писал твой любимый Платонов, весь шум жизни на шёпот одного человека…
– Да, ну тебя… Я серьёзно, а ты…
– Сань, да я тоже серьёзно… Поверь!.. Просто «изумрудное будущее не вытанцовывается»…
Радонов незаметно и как-то лукаво подмигнул Первоиванушкину.
– Найти бы единственную мою письмовладелицу… Такую, например, как твоя Полина, и сразу того…
– Чего, того? – вскинулся Широкорад.
– Под венец! Исцелять раны цветами…
– Иван Сергеич, поговори с этим паяцем сам. А мне пора, надо ещё кучу датчиков проверить.
– Иди, иди, Карамазов, проверяй свою кучу, а я тут помозгую с Ваней насчёт Великого инквизитора… Базеля… Совсем распоясался, даже на командира вон бочку катит.
– Ну, мозгуй, Вадим Сергеич, – парировал Широкорад, – только потом не забудь рассказать, что намозговал! – Как подсказывает опыт, лучше знать о твоих экспромтах заранее…
 Он собрался уж было выйти из курилки, но тут его вдруг окликнул доктор.
– Не серчай, Александр Иваныч… Сань… Ну, вот хочешь поклонюсь тебе в пояс… Ты ж, просто спас этого матросика Братченко… Светил всегда, светил везде… Ничего у меня в операционной даже не гакнулось. Нет, я серьёзно, брат!
– Всё, товарищи офицеры… Адью!
– Давай, Сань, пока! – кивнул Первоиванушкин и зачем-то, с каким-то даже шиком, чиркнул зажигалкой.

Подводники помолчали, пуская дым.
– Он ушёл, но обещал вернуться… – снова оживился Радонов. – Нет, ну Саня, он ведь как Болконский…
– В смысле?
– А в том смысле, брат Иван, что и он может знамя поднять… Обожди, обожди, в свой час обязательно подымет…
– Постой, а что ты хотел о Базеле сказать?
– Что, что… Может, на дуэль его вызвать? Вызовешь, Вань? Или на седины старика не подымится рука?
– Вот ты юродивый!
– А может, его за бородёнку, за мочалку да и вытащить с нашей подлодки… Как Митя Карамазов отставного штабс-капитана Снегирёва из трактира вытащил, а?
– Во-первых, Базель не отставной штабс-капитан…
– И во-вторых, – подхватил Радонов, – без мочалки… Ухватить не за что… 
– Нет, ну юродивый… Кто тебя только до больных допустил?
– Насчёт юродивого, брат, ты крепко ошибаешься… Во мне растут цветы подводные… И жизнь цветёт без всякого названия… 
Радонов помолчал, покусывая губы, потом сказал:
– Пойду-ка я проведаю моего единственного больного. Жаль, конечно, Вань, что это не ты… Я б тебя так проведал…
– Добрый ты, Вадим!
– Добрый… И ты добрый. Все, все добрые…
– И Базель?
– Базель? Нет, он не добрый, а святой… Сердце его большое похоже на колокольню…

Художник: Василий Ходаковский