Изневоль

Ураган больших деревьев не тронул – свалил только малые. Кто бы мог подумать… Что ж, век живи – век учись! Не научишься – радуйся своему дуралейству! Научишься – других мудрости своей поучай, разглагольствуй! Не осилишь преподать – пусть они тогда радуются! Научишь – тоже, наверное, молодец... 
Ураганы, видно, так же вольны своим настроением. Я им в этом не против. Моих яблонь в саду не зацепило – стало быть, не мне и природу гневить своим несогласием… 
Я вообще в гармонии с природой этой живу... Грибы летом собираю. Сушу и ем. Люблю грибной сбор. Странно так... Как в институте учился – презирал всё земное, грязью считал, а как сам на задницу сел – полюбил вдруг... Ха! 
Я, вот, думаю – в мире всё справедливо. Одним не дано больше, другим не дано – меньше... А зависть, скажу я вам – зло. 
Дом у меня – на загляденье, пусть его и пытаются обложить налогом. Он – молодец! Не дом даже, а теремок. Плыл бы, скользил по небу, если бы на земле стоять не был обязан. 
Крышу временами латаю. Как на голову не каплет – и не думаю латать, а вот как начнёт – тогда и ряжу ремонт. Но редко приходится... Большего мне от дома требовать нечего. 
Из города ко мне многие хотят приехать. Ага! Хрен доедешь! 
А так – я один. Хорошо одному. Даже если помрёшь – никому хлопот никаких. Родственникам – ни хоронить, ни поминок справлять, ни думать о тебе хорошо не надо. Себя только немного жаль… Так – чуть-чуть. 
Вот по весне в дупле яблони поселилась птица. Думал – удод. Но ошибся. Не знаю, как называется, но точно – не удод. Ну и ничего страшного – не удод, так не удод. В жизни я и не так ошибался. Куда страшнее, чем в случае с удодом.
Я вот, кстати, не пью и никому не советую... 

***

А так – выйдешь с утра из дому, задумаешься... Птицы поют, и мыслей для действий никаких... Здоровье ветерком через кусты проглядывает, азимут солнечный настроение напрямую показывает. 
Вот оно – настоящее чудо! Оно – в неотвлечении. В правильности и привычности. Чудо из ряда вон не выходит. Всё что из ряда выходит – это уже не чудо. Это ошибка. Урод и инвалид. А чудо – оно в другом... 
Иногда кто и приедет – чудо показать попросит. Ну я тогда кукиш показываю. Обижаются... Они-то думают, что я им кукиш показываю, а я-то на самом деле – чудо, как и просили. 
С чудесами у всех по-разному складывается... 
Сосед мой, вон, работает – упирается, отрабатывает на родных своих суровость, строгость и непререкаемость. Очень боится, что жизнь у него не получится, если будет по-другому. 
Наверное, непросто так жить – когда думаешь, что жизнь у тебя может не получиться... 
Даёт мне иногда поесть и инвентарь садовый одалживает. Я с ним, вроде как, дружу.
Сосед он мне, кстати, условный весьма. Как ни крути – до дому его минут пятнадцать лесом идти. Не такое уж и соседское расстояние. Но ведь ближе до меня и нет никого. А значит – сосед.
Инвентарь у него в большом порядке находится. И сад, как ни глянь – ухожен, развит... Посмотришь, и сразу понимаешь, что такое порядок. Вот и я, как увижу яблони его да груши с терновником, так сразу за свои дерева принимаюсь, инвентарь одалживаю. Ураганы яблонь моих не трогают – чего ж и не облагородить? Правда, надолго меня никогда не хватает. Редко, когда более одного дерева облагорожу – с них ведь и так по осени яблоки наземь падают. Много или мало – мне хватает. 
Ураган мне вообще нипочём, даже если бы и пару деревьев сломал. Но порядка иногда вдруг так сильно захочется! Ух! 
Попытался как-то в благодарность с детьми соседскими поиграть, увеселить их. Не получилось. Глупые у соседа дети какие-то. Маленькие и глупые. Всё бегают и орут. Или сидят и орут. И куда в них столько строгости и суровости уходит?
Подхода к детям у меня нет – что факт, то факт!
А сосед – он в чудеса, я думаю, так же, как и я, не верит... Всё собой чудо заменяет, на себя только и рассчитывает. Говорит, детей вырастить ему в порядке надо, образование дать. Чтобы не бегали и не орали... 
Такому кукиш показывать и незачем! 
А я и сам институт часто вспоминаю... Себя самого, в первую очередь. Другим человеком я был, совершенно другим. Иногда вспомню – умным, иногда – глупым. Тут уж трудно к согласию с самим собой прийти... А вот, что другим был – в этом уж без сомнений. Именно поэтому, наверное, и вспоминаю. Все ведь выглядеть другими пытаются, а я не выглядел, я – был. А это – совсем другое дело. Со мной это не лицемерие было.
Я даже как-то мотоцикл своровал. Показалось мне, что это проще простого – мотоциклом управлять. Несись себе, колёса в нужную сторону направляй. Ветер в морду – благодать! Такие у меня тогда понятия про свободу и счастье были. Ну и не на трезвую голову, конечно, дело рядилось – на трезвую голову я тогда агромеханику изучал. 
В общем, далеко я не покатался. И проблем потом много было... 
Когда из больницы выписывался – все головами покачивали, губами причмокивали. Говорили, что я совсем другим стал… 
А я думаю, что это просто из меня вакуум исчез.
Какой вакуум? Расскажу. Всё расскажу... 
Батюшка местный недавно приезжал – в лицо мне плевал. Мол, никакой я не святой и народ зря во грех ввожу. А я ведь никого к себе не зову, даже в дом свой не приглашаю, если вдруг кто приедет – в какой же грех я их тогда ввести могу? Я думаю, что во грех человек может только самостоятельно войти. Конечно, соблазнять человека многое может, но самый важный шаг он делает всегда самостоятельно.
В добрый путь! В добрый путь! 
А уж, что не святой – это я первый любому сказать готов. 
А урагана я ничуть не испугался. Знаю ведь, что такое ураган – небесная твердь, природное явление, перемещение масс воздуха. Свечой урагана не остановить, хотя многие верят. Но я не батюшка – за чужую веру плевать ни в кого не собираюсь. Если кому во время урагана со свечой спокойнее – на здоровье!
А если вам скажет кто, что чудеса я якобы миру являл – не верьте! Я это и первый подтвердить готов!
Просто одни люди спрашивают, а другие – отвечают. И не всегда, чтобы правду… 
А так – у меня внутри тоже свои вопросы имеются. И иногда помимо моей воли они думаться начинают. Вот и доверяй после этого своей воле!
Всё думаю о том, будь у меня возможность вакуум свой внутренний на место вернуть – удержался бы? 
Думаю, что нет. Почему? Потому что он во мне многолетне, с самой юности был воспитан. А всё теперешнее мировоззрение возникло у меня вдруг. И скорее всего – от удара головой. Вот тебе и чудо! Может быть, я и считал это даром поначалу, но быстро понял, что никакой это, на самом деле, не дар. Это просто изменение. И изменение неэволюционного характера. 
Я вообще против революций... 
Мне газеты иногда приносят. Я читаю. Там многие за веру в лица друг другу плюют.
Не понимаю... 
Страшно это, на самом деле, когда начинаешь существовать вот так – вдруг! После такого, что ни делай – всё получается вдруг. 
А чудеса людям показывать не надо. Им это незачем. Вот фокусы – это можно. Фокус интригует человека, заставляет его чувствовать себя остолопом, восхищаться, искать разгадку (это для того, чтобы не чувствовать себя полным остолопом). 
А чудо – оно всегда со многими болями и переживаниями переплетено. 
А людям… Людям фокус только подавай! 
Жаль, я не фокусник... 

***

Люди не умеют делать друг друга счастливыми. Спасти могут, помочь могут, даже полюбить, на худой конец, могут. Заставить чувствовать кого-нибудь остолопом – это не только могут, но и стремятся всеми способами. А вот счастливым сделать – это уж никак. Счастливым человек может сделать себя только сам. Точно как и во грех впасть. 
Человек – на удивление самостоятельное существо!
Вот рассвет я люблю. Когда солнце встаёт... Думаю о солнце, хотя, на самом деле, и не о нём вовсе. Просто для человека солнце из-за горизонта встаёт, а по физике – оно ниоткуда не встаёт. Значит это, что горизонт – он только для человека существует. А для самого солнца – нет. 
Многое в человеке только для человека и существует… А без человека оно и незачем…
Ну а теперь – к страшному. Люди-то вешаются! Вот и в ближайшей деревне один недавно повесился. Вдова ко мне приходила. Галиной зовут. 
Пришла. Плачет, плачет, плачет – без конца... Говорит – совета надо.
Я её строго так спросил – почему ко мне пришла? 
Сказала, что люди советуют – мол, один я такой в округе – неприкаянный и без алкоголя. 
А мне неудобно. Ну при чём тут я? При чём – неприкаянный? И при чём – без алкоголя?
Но ведь нужно разговор как-то поддерживать, вот и спросил на всякий случай, отчего повесился.
– Выпить не дала, – говорит.
Опять же – плачет…
– Лет семь как пугал, что повесится, и никогда не вешался. А тут вдруг...
– А какого совета хочешь? – интересуюсь. 
– Как жить-то дальше... – отвечает. 
Ну, другого я, почему-то, и не ожидал... 
Самоудушение – народный способ выхода из жизни. Жёсткий, прямой. Искренний. Нам, помню, в институте рассказывали, что при самоудушении многие процессы у тела происходят, сильно влияющие на внешнюю эстетику совершаемого трагизма. Мол, об этом каждый знать должен, чтобы охоты до вешания не появлялось. Так что, я считаю, уж если кто на подобное решился – тот только о конечном результате думает. Тут уж не до эстетики…
Жёстко, очень жёстко...
– Не так всё просто, мать... – говорю вдове. 
Я как раз за лопатой к соседу своему идти собирался – кусты обкопать решил. А тут вот она заявилась... 
– Знала бы, так налила... – снова плачет.
Знал бы, так ещё вчера за лопатой сходил бы, думаю. Но молчу – вслух этого сказать никак нельзя. Неприлично – женщина горем убитая. 
– А что батюшка говорит? – для случая интересуюсь. 
– Самоубийство – грех! – вздыхает. 
В этих вопросах народ наш давно отошёл от батюшек. Теперь самоубийство грехом мало кто считает. Сейчас грехом больше считают, когда «не всё как у людей», или что-то в этом роде. Словами не объяснить, а без слов вроде бы и так понятно. 
Что делать и говорить дальше, я не знал. Молчать решил.
Вдова сама помогла.
– Вы за него помолитесь? – спрашивает.
Вот в чём дело! Хочет, чтобы в обход о её муже помолились, раз уж батюшка не может по официальности своих погон. 
– Помолюсь, мать, помолюсь... – говорю. 
Быстрее бы ушла! 
Может, и за лопатой успею ещё сходить – думаю.
– И за Коленьку, внучка моего помолитесь, три годика ему... – начинает.
– А с ним-то что? – спрашиваю. 
– Хвори к нему цепляются. Болеет всё...
– Нет уж, мать! О внуке своём, и о всех прочих – это ты давай уже в установленном, официальном порядке, через приход! – говорю. – Плохого в этом нет ничего! О муже твоём возьмусь, здесь случай особый, не спорю... 
Благодарит. Чуть ли не в пол кланяется. Добрым человеком меня называет. 
Ушла наконец... 
А мне на душе как-то нехорошо. 
Про детей ко мне тоже часто ходят. Отказываю. И как понимаете – не со зла... 

***

И снова утро. И день, и другой... 
Сколько зла мне эта посетительница принесла! Инвентарь я у соседа взял, но обкапывать так ничего и не принялся. Всё про повесившегося думаю, о себе, о космосе... 
Дичь!
Осень... 
И зима потом!
А зимой, признаюсь, плохо! Не люблю зиму! И не столько зиму, сколько темень. Рано темнеет, поздно светает. В темноте ко мне как будто бы часть моего прежнего вакуума возвращается. Лечу в мыслях своих, словно на том же самом мотоцикле – Солнце, Сатурн и я в невесомости! Ужас!
Космос не нужен человеку. Страшно человеку от космоса. Поговорил о космосе с соседской дочкой. Спросил – нужен ей этот космос, или нет? Подумала она с минуту, потом головой покачала – «Космос? Не, не знаю!» И убежала в прятки с братьями играть. Ей хорошо – она ещё совсем без космоса живёт. 
А вакуума я своего боюсь не зря. Подозреваю, что он и есть для меня – космос! Тот самый, который сам по себе, без горизонта.
Но вот ведь штука в чём – бояться его боюсь, а всё равно его хочется! Наверное, оттого, что от него я несознательно избавился. А для человека всё, что несознательно – страшно. Всё равно, что повеситься, только не полностью. Чудо – оно всегда страшное, кто бы и чего про него не говорил, не выдумывал... 
Ну вот, как и есть – опять о самовисельнике думается... 
Повесился он, ясное дело, не от того, что жена выпить не налила. Это всё отговорки, бред. Повесился он когда-то уже давно. В петлю свою он влез неделей, двумя ранее. А повесился – кто знает, может, и двадцать лет назад, а может – тридцать... До женитьбы своей, очень даже может быть, повесился, в юности. Многие так вешаются. Живут потом, шанса ждут, когда в петлю настоящую залезть получится. 
Женщину эту теперь мне жалко – может, она всю жизнь прожила бок о бок с повесившимся, и ничего такого не заметила. А теперь, вот, ещё и винит себя. Нужно будет, когда ещё раз придёт, успокоить её. 
Они всегда по нескольку раз приходят.

***

Вот и пришла. Я на этот счёт никогда не ошибаюсь. В людях самих ошибиться можно запросто, а вот в их поведении – это никогда. Поесть принесла, яиц десяток. Ну, вещи притащила – свитер, пару брюк, сапоги.
– От мужа осталось, – вздыхает. – Выбрасывать жалко, да ещё и нельзя... Может, пригодится...
Вот уж это, конечно – перебор. Я на неё даже пару раз злобно зыркнул так – чтобы заметила, чтобы поняла... Но поняла или нет – точно не знаю. Но должна понять. Ещё бы! Он, видите ли, повесился, а мне – донашивай! 
Ну да ладно – простил! Женщина в горе – к таковым снисхождение надо проявлять. Обещал же себе по-человечески к ней отнестись…
– Вы за него молитесь? – с надеждой спрашивает.
– Ещё как! – вру. – Хороший сам по себе мужик, видно, был. Легко за него как-то молится...
Посветлела, приободрилась.
– А то бывает, молишься – крест к горлу подкатывает, слова внутри себя не произнесёшь... – продолжаю. – А с этим – совсем другое дело... Не молитва, а песня прямо…
– А там, наверху... Простят его?
– Мне оттуда циркуляры не спускают, так что врать не буду – не знаю... В нашем деле, оно знаешь, как – всё без гарантий... 
Вздыхает...
И я вздыхаю…
Горизонт – в голове. Всё – в голове. Космоса, конечно, в голове быть не должно, ну да это уж как кому повезёт... 

***

Не бреюсь. Борода длинная.
И день, и ночь, и прочее... 
Сегодня опять соседские дети досаждали. Повадились ходить ко мне. Выкрикивают, дразнятся.
– У тебя, – говорят, – телевизора нету! Ты – дикарь!
Я в них сапогом запустил, а они рассмеялись и убежали. Наверняка ведь опять придут.
Жена повесившегося снова под вечер наведалась, плакала.
– Снится! – говорит.
– Вот и хорошо, что снится! – отвечаю. – Хуже было бы, когда пришёл бы!
– А бывает такое? – испугалась. 
Плечами пожимаю – мне-то знать откуда?
– Плохо, видно, ему там – исхудал, как щепка, бледный. Грустный, испуганный даже... – сны мне свои пересказывает, как будто у меня своих не хватает. Ладно бы удод снился, так ведь нет – космос... 
– Люди ко всему привычку и привязанности испытывают... – поучаю. – Вот и твой муж – он жить привык! Так оно с каждым живым и бывает. Понятное дело, сейчас ему нелегко. Каждому нелегко не жить будет. Это всё равно, как если бы тебе вдруг с места своего сорваться и переехать в Африку жить, или в Монголию. Люди, конечно, везде живут, но поначалу сложно всякому будет... Ну а тем более, когда из жизни в смерть перебираешься!
Кажется, поняла. Головой покивала.
– А ты давно не пьёшь? – спрашивает.
– Давно... – отвечаю. 
Какой вопрос – такой и ответ, но я не конкретизирую... 
На лавку присела, задумалась... 
– А я и крестилась – не помогает... Всё так и снится.
– Ну так и не поможет, ясное дело... Что ж толку – себя крестить? Это ж он тебе снится, а не ты ему... В общем, одно только средство есть – забыть его...
– Непростое средство... – вздыхает.
– Ну а я разве простого обещал? 
– Эх... А в молодости какой был! Красивый, видный... – воспоминаниям предалась. 
Дело, как известно, последнее... 
– Слушай, мать! Мне что, и за его молодость молиться надо? – терпение теряю. 
– Зачем?
– Ну вот и я говорю – зачем? Потому и не досаждай мне его молодостью более... И так дел невпроворот... 
Обиделась... 

***

А всё равно часто приходит... Через день, редко – через два... Даже не знаю, что теперь и думать – может, соблазнить меня решила, ну, а может, и действительно очень несчастна. 
Целую тропку протоптала.
Снег лёг... 
Зимой я всегда беспокоен становлюсь. Жрать бы и спать зимой, так ведь нет – то придут всякие, то просто сна отыскать не получается. 
Горизонта зимой почти никогда не чувствуется. Один космос. Ближе, чем когда-либо... 
Зимой я обычно никому не помогаю. Заходят бывает, еды приносят. Всё думают, что радуют меня этим. Но на самом деле ведь себе помогают. И себя радуют. Тот же фокус…
А этой зимой, чувствую, особенно никому помогать не буду. Если бы не вдова этого повесившегося – вообще жил бы дикарём. Дети во многом были правы. Зря в них сапогом бросал... 
И как это только она ко мне по снегу добирается? Даже по двору два шага ступить тяжело – зима ранняя, в себе уверенная... А она ходит и ходит. Всё снится он ей. Уж которую неделю... 
Думаю, у меня теперь против неё последнее средство осталось. Жестокое, конечно, но что поделать... А то ведь всю зиму её терпеть придётся – на себя одиночества совсем не останется. И это при том, что давно ведь чувствую – вакуум мой в эту зиму особенно сильно о себе напоминать будет. Не зря ведь летом додумался, что горизонта вообще не бывает. 
Ну вот, и опять пришла... 
– Не то, чтобы снится, – говорит. – Он уже как будто и опять со мной живёт. Не вижу его, а представляю. 
– Да вы с ним всю жизнь так и прожили – не видели, а представляли друг друга... 
– Что ж он не успокоится? Видно, плохо за него молишься. 
– Плохо, не плохо – не нам о том судить. Стандартно отмолил, в этом уж не сомневайся. Случается такое, что в загробье человеку прописка не по нраву... 
– И что теперь делать-то? – снова плачет.
– Убеждать. Перемаливать... – говорю я с таким видом, будто работы мне от этого лишней прибавляется.
– Уж перемоли!
– Хорошо, – говорю. – Только ты тогда тоже потрудись. Мне ни яиц твоих не надо, ни сала... Не носи ничего, и ходить сюда не упорствуй. Ты лучше обо мне помолись.
– Как это? – насторожилась.
– А ты, главное, не пугайся! – наигранно так подбадриваю. – В этом канон не надобен. 
– А ты сам о себе помолиться не можешь?
– О себе молиться – грех! – сурово говорю. 
На ходу придумываю. А сам думаю – дурак и есть. А вдруг она и вправду обо мне молиться начнёт? Выглядит решительно, не испугалась… Чего ещё не хватало!
– Ладно, – говорю ей. – Перемолю твоего, а ты, так уж и быть, меня не трогай! Только раньше, чем через недели две ко мне не суйся! Отвлечёшь – сама виновата будешь! Так и будешь остаток жизни с повешенным при хозяйстве жить!
«А ведь и так жила!» – думаю. 
Но не говорю. 
Лишь бы ушла…

***

Вот как и сказал сдуру – так ровно через две недели и пришла... 
– Чего ты грустный такой? – спрашивает. – Или молюсь я за тебя не так как надо?
Вот это да! Я тут на мыслимом мотоцикле в снежную тьму мыслями мчусь ежедень, из чуда своего вырваться хочу, а она, оказывается, из-за своего повесившегося за меня молится… 
– А ты, что ль, и вправду молишься за меня?
– Ну а как же! Сам ведь просил…
– Ничего я у тебя не просил! Запретил ведь потом! 
– Ну и что с того, что запретил? Ото ж все, застеснявшись, от слов своих отказываются… Мой вон тоже – иногда как начнёт клясться – пить не буду, пить не буду! С завтрашнего дня – ни грамма! Ни по праздникам, ни по выходным! Культиватор куплю! А потом… Через день, два подойдёт, да виновато так говорит, что, мол, иногда всё же чарку можно себе позволять. Для расширения сосудов… Да, к тому ж, как за тебя молиться начала – мой, вроде бы, и успокоился...
«Тфу ты, нелюдь!» – думаю. 
Говорю, правда, иное:
– Настырная ты баба!
А с другой-то стороны – и действительно молодец! Я ж о муже-то её не молился ни разу. Сама от него открестилась – даром, что за меня мольбу вела. Главное, что от повешенного своего отлеглась. 
А вот о себе я молиться и вправду не могу. Хотел бы – не скрою. Кому же хочется спасение собственное упускать? Но не могу, и всё тут! Как начну, так сразу вижу себя летящим на том мотоцикле. Какая уж после этого молитва? 
Да и всё кругом, летом – жизнь да цветение, зимой – угрюмость и белизна. Где тут места для молитвы о себе?
Мешок картошки принесла. А я и обрадовался – чего уж из себя херувима кривить? Оголодал... 
– Ну что ж, – спрашивает, – больше и не приходить? 
– Ну так а чего ж снег туда-сюда топтать? – отвечаю. – Отмолили твоего, так и хватит меж собой тропы городить!
– Но о тебе молиться всё ж буду, ты не серчай. Раз моему-то по нраву пришлось, успокоился...
«Дура ты! – думаю, – сама же себя от повешенного мною и отвлекла». 
Хотя, если разобраться, так и разницы ведь нет никакой... Людям живым ни рая, ни ада одинаково недоступно. Только-то и дело одно – себя друг другом отвлекать...
– Ну, молись, – говорю. – Только не усердствуй там, смотри!
Ушла. Опять один. 
Ну так и не жаль…

***

Мотоцикл и снег... 
Об удоде все думать старался днями напролёт... Удод по зимним вечерам часто до этого засыпать помогал, а вот теперь – не помогает. Приелся, видно, уже этот удод. 
Да и других мыслей полно – невесёлых. Думал даже, что и я, вполне может быть, уже когда-то давно удушил себя. На мотоцикле том самом вполне и погибнуть мог. А может, и погиб. Отсюда и вакуум мой – неживой, не нажитый. Шутка ли – неживому жить?! 
Тяжело... 
Во двор вышел, в сад забрался. Кусты крыжовника из сугробов еле выглядывают. Тяжело им небось – вроде бы и не дикорост, человеку принадлежат. А поди, как принадлежать, если ты в сугробе?
Хоть бы кого увидеть... 
Как по-живу, так и не пошёл бы, а по-мертву – не такая уж и невидаль. Иду, в снегу пытаюсь не потонуть. Темень…
А меж тем – хорошо! Поле гладкое, кусты решетом вокруг. Как до речки дойду – лёд ногами почувствую! Зимой мёртвому хорошо! Это летом мёрзлой красоты не учуять – в зелени и тепле всякое неживое немного живым становится. Вот и я, ясное дело, не исключение. 
А зимой – настоящее сообразие природе чувствую! 
Избу быстро отыскал – сама же говорила, что третий дом от краю деревни…
– Ты что же это – обо мне как о живом молишься?! – сурово так спрашиваю, снег от валенок отрясаю. 
На порог поднялся, внешне серчаю… 
– Тьфу ты, – говорит, – испужал! Чего это тебя на ночь глядя принесло?
– Как о живом по мне молишься, спрашиваю?
– Ну а как же?!
– Во дура-то! – говорю. – Как о мёртвом обо мне молиться надо! Понять должна была!
– Боже упаси! – крест на себя наложила, будто ночью зимнею крест какое-то значение имеет. – Ты это что говоришь?
– А что говорю, то и говорю. Ты не думай, а исполняй!
– Да и молюсь о тебе редко... Уж неделю и вовсе позабыла... Уж не серчай!
– А неживому и слова о живом достаточно!
Молчит. И у меня разговора дальше нет. Вроде всё и сказал, чего хотел, засвидетельствовал свою неживость, придал огласке. 
Молчу, на ведро её смотрю.
– А воду где берёшь? – спрашиваю.
– В колодце...
– Ну вот там и бери! 
Разговор-то закончить надо было. И вроде бы удалось… 
Повернулся, прочь пошёл.
– А дойдёшь хоть? – в спину мне кричит.
– А неживому что сделается-то? – отвечаю нетерпеливо. 
И калиткой хлопнул. 
Действительно – нет у неё в хозяйстве повешенного. Свободна и жива. 
Ну и счастья ей! 

***

Вот уж недель сколько, а не приходит больше. Напугал, видать... Ну за тем и ходил ведь. Благодарность людская – хуже неблагодарности. А так – живи себе дальше, совестью ни в чём себя не упрекай! 
А то ведь тоже хорош – пришёл затемно, мертвецом себя обозвал. Она и от своего только избавилась... 
А между тем, через день-два, легче сделалось. И сейчас, бывает, по ночи на мотоцикле в вакууме лечу, но не страшно уже – чего бояться, ежели не живёшь уже давно? 
Да и зима, того и гляди, кончится. Месяц, два осталось... Срок, если задуматься, небольшой. 
Съестного нет, картофель вышел. Частью съеден, частью вымерз. Хозяин я никакой – это факт! Не обеспокоился о харчах на зиму летом – всё мысли, размышления, космос. Яблоки где-то на чердаке, да ведь не поздние – сгнили, небось, давно.
К соседу схожу на днях – покормит.
Лишь бы не заявился кто. 

***

Ну вот как бывает – думаешь, чтоб не заявился кто, а он, как на зло, возьмёт, да и заявится. Правда, опять Она. То есть, все основания есть, чтобы разговор не затягивать.
– Проведать тебя пришла, – говорит. – Напугал ты меня тогда, ночью...
– Ну и дура! – отвечаю звонко. – Тебя пугают, а ты проведывать ходишь! Самой не смешно?
– Переживала, что повесишься...
– А зачем мне? И так не жив... С утра думал к соседу сходить, поесть. Надо было и идти. Тебя бы не встретил!
– Говоришь, что не жив, а сам по соседям за харчем собираешься. Разве неживые харчуются по соседям?
Задумался я. Мне-то оно и без слов понятно, а Ей как объяснить? 
– Ураган, – говорю, – больших деревьев не трогает, а малые валит... Вот где логика?
– Древеса разные бывают. 
– С мёртвым и немёртвым так же...
А не уходит. Стоит, смотрит... 
И я молчу – думаю, что предпринять. Начнёшь по-хорошему говорить – точно не дойдёт. Ну и не словом же посылать – с добром ведь пришла.
– В общем, – говорю, – ты о моей мёртвости не думай, жалости не вышибай! Я, коли руку на сердце, и сам не до конца пока уверен. Но и сама посуди – станет живой человек по ночам в такую метель на мотоцикле носиться, да ещё и не наяву?! 
Плечами пожимает, молчит. А меня аж до самой души слова собственные прошибли – сколько думал, всё не складно было. Как туман, космос, вселенная. А тут, в разговоре с бабой недалёкой – вон как всё словами сложилось! 
– А от моего мотоцикл остался... – вдруг говорит, вздыхает. 
Словно мысли читает.
– Да ну! И что? – говорю. Совсем на мертвеца не похож – иначе врать бы не стал, изображать безразличие и чинность.
– В сарае стоит. Как новый. До сих пор удивляюсь – как не пропил?! По молодости ведь ездил, а после... 
Темнеет. Космос нагляднее становится. Зимой внешний, не человечьего понимания, космос всегда нагляднее. Вакуум всё ближе подбирается...
– Выбросить? Продать ли? Кому он теперь-то? – спрашивает. 
Вроде и не меня, но ведь и кроме меня нет здесь никого. 
– Шла бы ты домой... – говорю, не выдерживаю. – Затемно-то идти негоже... 
Ушла. 
Жаль, что раньше не ушла... 

***

Вообще, если так разобраться, людям помогать – это у нас семейное. Дед мой, Прохор, который и терем этот сладил, и жизнь тут прожил, знахарем ведался в краях этих. К нему люд так же ходил. 
Правда, дед травами да отварами ходокам помогал. Я же всё больше обманом или на хер посыланием, но оно у каждого свой путь, особый. Правильности единой тут искать незачем. 
Вот страдание – оно у всех едино.
Скольким я помог, удружил? В первые годы и не совались ко мне. Потом выдумали, что от меня помощь сама по себе истекает... Кто с душевными болями придёт, кто с геморроем... Однако печаль одна на лицах написана.
В печали люди все странные, глупые... 
Ну, что вакууму противиться я не могу – это факт понятный, сомнению не подлежащий. Природа берёт своё, а не своё всё одно своим делает. Это для всякой природы верно, что для той, в которой удоды и дерева, что для другой, человеческой – в которой мотоциклы одни, да вакуум.
Всегда подозревал, что одолеет он меня. И не сопротивлялся ему, если уж так прямо сказать. Много ли удодом вакууму насопротивляешься? Тем более, когда не жив с вероятностью... Любое чудо сходит на нет со временем. Не в этом ли утешение человеку? А утешение с проклятием связаны с особой надёжностью. Эк, чего надумал... 
К соседу сходил поесть, а заодно с дочкой его, Илоной, парой слов обмолвился. Не знаю ведь – придётся ли в другой раз поговорить ещё? 
– А горизонт, – спрашиваю у неё, – он, по-твоему, как – взаправду существует?
– Ты что – дурной? – отвечает. 
Из ответа подобного многое следует, кроме того, в чём вопрос был. Илону не виню. У самого слишком много такого накопилось, о чём вопросов не задавал. 
Шуфля у соседа одолжил – надо же вид создавать, что жив.
Снегу много... 
Намело…

***

Пришёл к себе – а там прямо двое ждут…
И как дошли? Ежели на машине приехали, то ближе деревни сейчас не станешь – идти, добираться минут сорок до меня, и то – коли в валенках да привычным будучи. А ежели на автобусе, то тут и вовсе слов нет – дураки!
– Здравствуйте! – говорят, с ноги на ногу переминаются. 
– Ну здорово... – небрежно так отвечаю, и давай снег у крыльца кидать.
– Простите, вы тот самый отшельник, что по-правильному молится? – женщина спрашивает. 
Ничего не скажешь – звание громкое. Да и вообще зря я на двоих этих взъелся. Если Галину не считать – первые ходоки за зиму. Раньше десятка два по эту пору набиралось. Знай, батюшка не только в моё лицо плевать изволил... 
Разве не удача в подобном малолюдье, если мотоцикл у вдовы деревенской украсть решил?
А ведь решил... 
Решил! 
– А стряслось-то что? – спрашиваю. 
Ну реветь, ясное дело, начала – для порядку, видимо, так полагается. Тут уж Он слово взял.
– Зачать не можем... Ребёнка хотим, а не получается. Всех врачей объездили, что только не перепробовали...
– Ну так это, видать, болезнь какая или в целом патология. Не мой профиль, – говорю. 
– То есть как?! Вы бы помолились о нас... Мы теперь только на чудо и надеемся...
– Ну если доктора не помогли, мне как справиться? А чудо – оно в неотвлечении. Я и всем так говорю... 
Молчат. 
У меня вообще многие молчат.
– А может, попробуете? Вдруг поможет? – Она спрашивает.
Всё-таки надоедают, хоть и малолюдные. Человек, как ни крути, всегда фокуса требует. Всегда. Всегда. Всегда. 
– Что ж, – говорю. – Извольте!
Губами для виду пошлёпал, зад почесал, бородою по ветру повёл. 
– Всё! Готово! – говорю. – Может, и вправду толк выйдет!
Снова молчат. На этот раз искреннее.
– Вы издеваетесь? – он спрашивает.
А я снег чищу. Некогда мне болтать.
Ну и ушли. 
Не в валенках, в сапогах – долго до деревни идти придётся... 

***

– Что ж ты делаешь?! – вдова спрашивает.
Подошла незаметно, снегоочистительством моим воспользовалась.
Увлёкся…
– Разве тяжело тебе страждущим помочь?! Мне помог, так и им помоги! 
Сердобольная. Избавилась от своего повесившегося, о других печься начала.
И это не редкость. В людях много чего запрятано, но вот редкости в них, обычно, не найти.
– Они ж с самого Красноярску летели! Потом автобусами... – говорит. 
Грозно, с возмущением. 
Молчу. Чего сказать – не знаю.
– Я ж им телеграмму давала, тебя хорошими словами в неё вписывала...
Сокрушается. И понятно почему – получается, что сама людей подвела. Из самого Красноярска добирались, чтобы посмотреть, как я зад почёсываю.
Смешно. Не засмеяться бы. Обижу. А ведь негодует искренне. 
Но в целом – не права! 
Объяснить бы ей, что и сама может родственников своих исцелить, ничем не хуже меня. Да ведь не поймёт... 
Но пора к делам важным, насущным.
– А мотоцикла мне своего дашь? – спрашиваю.
Смотрит. Глазами хлопает.
Я снег у крыльца расчистил уже, да и возле поленницы. Больше и не надо.
Стою, дышу глубоко. Темнеет.
– А тебе-то зачем? – спрашивает. 
Серьёзно так, вдумчиво.
Так человек только в размышлениях выглядит. Стало быть – жалко и сомневается. Как свитера мертвецов приносить – это, видишь ли, без сомнений. А как мотоцикл – это шишь! 
Серчаю, но вида не подаю.
– Да ты и не ездишь никуда! – сказала, варежки отряхнув. 
Вид я на себя мечтательный напустил. Правду врать именно с таким видом сподручней.
– Да вот, – говорю, – чую, что недолго мне здесь с вами жить-бытовать осталось. Уехать думаю... Уж и так лет десяток здесь бока околачиваю. Хватит. Зов у меня, понимаешь? Ты летящий вдаль, вдаль... Или как там? Не помню уже... 
– Так на мотоцикле не особо удобно. Тем уж более зимой... Убиться можно.
– Так и без того убился уже – забыла, что ль? Кому как не мертвецу транспорт?!
Не убедил, видно. Темно уже совсем, а она снова думать принялась. Даже жаль, что помог ей от мужа повешенного забыться. Только подумать – последняя, кому помог, и мотоцикл ненужный отдать не хочет!
Уже и рукой махнул.
Дрянной вообще это жест – рукой махать. Благо, если так вдуматься, и не значит ничего.
В дверях обернулся, говорю ей.
– Дашь мотоцикл – помогу этим твоим родственникам. Помолюсь, как хотят. Без гарантии, но по протоколу внешнему. 
– А не брешешь?
– Рад бы, да не собака! Только, может, сгнил он совсем? Тогда в виду имей – мне такой ни к чему!
– Работает. Племянник летом на рыбалку ездил, чинил... За полгода, чай, не испортился!
– Давай тогда, зови своих этих, несчастных... А сама мотоцикл на дорогу выкати! У калитки. Помолюсь, заберу следом! 
– Так уж утром, может? А то и людей по темени лесами гонять, и мотоциклами ездить... 
– Сейчас! Мне такая надобность! От неплодности только ночью избавляться можно. А про мотоцикл ты меня и вовсе больше не спрашивай! Надо так! Надо! Надо! 

***

Заполночь. Думал, и не придут уже.
Снова без валенок. Чудаки! 
Но ободрить надо – после дневного-то приёма... Да и мотоцикл почти в руках. 
Смотрят недоверчиво. А тот, что мужик, так и вовсе – злобно.
– Не время было, а объяснять нельзя! – говорю, в дом жестами приглашаю. – Да и молиться долго – и вслух, и молча. Нельзя, работу не закончив... 
– Не верю я вам... – Он говорит. 
В дом, тем не менее, идут. 
– А и незачем, – отвечаю. – От чистосердечия мало что в жизни получается. Только слёзы да переживания. По-хорошему, молиться надо только тогда, когда плевать на того, о ком молитва совершается. Большая ли заслуга – молиться о том, за кого переживаешь да волнуешься? Вот поэтому днём и не мог – любопытство к вам имел. А теперь...
«Лишь бы снег погуще пошёл, да разогнаться шибче...» – сам думаю. 
Вакуум рядом, недолго терпеть осталось…
– Вы уж так помолитесь, чтобы мальчик был... – Она говорит. 
Эта не злится – сразу видно. Слёзы текут, шапка вязанная до самых глаз надвинута. На удода чем-то похожа. Такую ни за валенки, ни за Красноярск с автобусами ругать дураком нельзя.
Просто несчастная женщина... 
– Ну а если и девочка – тоже хорошо... – добавляет.
– Главное – почин, а там уж пускай биология разбирается... – деловито говорю, лампу керосиновую глуше делаю.
– Вы здесь стойте, или садитесь, коли найдёте где... Лампы не разжигайте пуще – керосину у меня мало, на дне остаток остался... Молиться там, в комнате буду. Заходить от вас не требуется... Как закончу – сам выйду!
– А нам самим тоже молиться? – спрашивают. 
– А вам-то зачем?
Не знают. И не садятся. Оно и вправду – в тереме моём порядок давно потерялся. Вещей немного, да неумыто всё. Кровать, мною заспанная – человеку из квартир и не сесть. Грязновато... 
– Ну ладно, пошёл я... – говорю и в комнату соседнюю захожу. Так, не комната, а чуланчик, даже двери нет. Занавеска заместо двери, но надёжная.
Шепчу негромко, что на ум придёт, зад, как и прежде, почёсываю. Но ведь не видят, тем и спокойны.
Одним словом – фокус!
А сам о мотоцикле думаю, о горизонте. 
Главное – под гору мотоцикл доставить. Там, с горы лететь – долго. Не исключено, что и навсегда. Колея тракторами уложена должна быть. Главное теперь, чтобы снегопад не сплоховал...
Час, больше...
Выхожу наконец. 
Где стояли, там и стоят.
– Чего ж не сели? – спрашиваю.
Молчат.
– Спасибо, – она говорит. – Как звать и как благодарить вас – не знаем... Может, денег возьмёте?
Он-то молчит, не доверяет мне, но женой заботится – видно, как за кошелём в карман лезет. Хороший человек, рад за него. 
– Летом здесь хорошо! – отвечаю. – И птиц есть, и грибов... Кусты, дикорост, дети соседские. И горизонт имеется не хуже, чем в других местах... А вот денег не возьму.
– Кто ж это сегодня бесплатно работает? – он ухмыляется.
– Жаль, нужника так и не построил... – вздыхаю.
Теперь побыстрей бы ушли.
Догадались. Проводил из терема, а на дворе – снег!
Снег!
Снег!!! 

***

Думал, страшно будет. А не страшно. И даже ни капельки.
А ведь и не должно быть страшно.
Мотоцикл на месте, возле калитки – как по уговору. Как сюда шёл – всё Галину бабой дурной про себя ругал – думал, что не удержится, проводить выйдет.
А не вышла. Даже жаль. 
Тяну мотоцикл под гору, думаю о многом.
Ведь всем теперь Галине обязан. Если бы не муж её – сам о себе тоже ни в чём не догадался бы. Так бы и жил, думая, что живу.
И терем свой оставил – даже не оглянулся. А надо было бы. Но не жалко. И оглядываться незачем. Жизнь, если так задуматься, это и есть одно сплошное отвлечение. Отвлечение от неотвлечения. Фокус, большинству достаточный для бытия и спокойствия. 
Вот и дорога вниз пошла... Теперь только усесться, да вниз, в черноту снежную лететь... Как мечтал, как видел... 
Из общего чуда прочь – в себя, в неспокойствие...