Подружки

Не спится нынче, мается Матвевна, всё лезут, лезут мысли разные – отбоя нет от них, покоя нет. «Светает уж... – взглянула на окошко. – Прокинуть печку надо... за ночь поостыла... А был бы газ, как у людей, так я бы – фук! – тут тебе – тепло...» 
Задумалась на миг, и – вслух! – сама себе укором:  
– Греш-ни-ца! Ох, грешница ты, Шура! Всем недовольная. А дров у тебя сколько! А угля! Снабдил Господь. Через людей снабдил тебя, а ты...   
Вздыхая, поднялась, уселась на постели, ноги – на пол, и тут... забытое давным-давно: стучат!
– В сенях, никак? – вся всполохнулась, – ктой-то?!
Бывало, муж покойный ей «оттудова» стучал, будил её, и вскакивал сынок. Бежал босыми ножками, встречал отца. Бежал... встречал...  – замолотило сердце, и надо б поспешить, к окну ей надо бы, да ноги... – как ватные вдруг стали ноги у Матвевны.  За край стола схватилась...
– Господи, неужто?
Надежда с новой силой кинула к окну, влепила в стёкла!
– Сыночка!
Но – нет. Не он это. Не он. В Афганистане сгинул – много лет тому... Присела обессиленно.
– А кто же? В такую рань-то – кто?
И вновь к окну, и вновь вгляделась:
– Маша?.. 
Нащупав выключатель, щёлкнула, вся в раму вставилась, зовёт, зовёт и машет ей...  
– И ухом не ведёт, настырная! Гнездится – ишь! – гнездится на крыльце.
Оделась торопливо – что же делать – вышла. 
Тишь на дворе.  Морозец легкий. Встаёт с востока розовый рассвет. И в благодати этой – Маша на порожках, подруга верная с девичьих самых лет. Сидит, нахохлившись воробушком, – устала.
– Пешком, что ль? – опустилась рядом. – Пешком, что ль, говорю, притопала в такую рань?! Маршрутку б дождалась. Иль что?.. Случилось что? – заглянула в лицо. – Что скрючилась-то так? Болит?
Чуть скособочив шею из толстенного платка, кивнула та в ответ: болит. И вдруг:
– Туда гляди. Как полыхает нынче. Как занимается твой день, а, Шур?
– Мой день?.. Мой день!! – всё разом поняла Матвевна, возрадовалась голосу её; и... понеслось:
– Мой день рож-де-ния! А ты! Нет, чтобы – в дверь! Чтоб по-людски! Да-к нееет! – в окно она! И села тут, на холоду!
«Ворчит. И пусть ворчит, – улыбку прячет Маша, – тулится вон... чтобы обнять, согреть...»
– Кота в дому закрыла, что ль? А ру-ки! Руки, как ледышки! Машка! А у меня тепло. Вставай. Вставай, вставай! – пытается поднять.
– Куда торопишься? Повременим чуток. Ишь, как румянится... – подарочком тебе. В хороший месяц родилась ты, Шура.
– Ноябрь хороший? Скажешь тоже. Тоскливей нету месяца в году.
– Эх, Шура, Шура, а какие зори! А эта красота? – возник вдруг из-за пазухи букет, дохнули хризантемьей свежестью «дубочки». Бордовые и жёлтые, и белые – последние перед большой зимой.
– И... вот еще, – зашевелилась, зашуршала Марья,  – из листьев тут... из разных... я – букет... Зарылась носом в сумке:
– Вот! Вот лист какой... Морозцем, правда, схваченный...
– Ох, Маш-ка! Лист как лист, сухой, скукоженный!.. Как мы с тобой!  
Смеётся над подружкою Матвевна, толкает ласково и молодо плечом.
– А ты вглядись. Тут жизнь... Вся жизнь на нём. От почечки, набухшей вешним днём, до опускания... До опускания на землю тихого...
– Ну, коли так, – задумалась Матвевна. – А хоть и так! – встряхнулась враз, – встаём. Встаём, встаём. Идёшь ты иль нет?
– Иду. Иду-иду... – вставала тяжело.
– Ботинки там, на холоду, не оставляй. Ставь туточки. Вот так. Ну!.. Что застыла-то? В тепло! В тепло скорей! В келию мою одинокую. 
– Да где ж тут одиночество-то? – огляделась Марья. – Иконы сплошь. Венчальные вот эти... помню их. Венчанье ваше помню, слышишь, Шура? Вчера как будто бы...
Прошла к цветам по толстому ковру.
– Живое всё... Стрелу вон выпустил любимый твой цветок, видала?
– Как не видать, – от печки ей Матвевна, – один раз в год, к ноябрьским цветёт. 
– Как много у тебя всего. Есть с кем здороваться с утра, поговорить.
– Эт, с кем же говорить? С цветами, что ль?
– И с ними, и с иконами.
– С иконами я говорю, а как же. 
– А фотокарточки тут были, убрала?
– Все перевесила к себе. Где сплю. Садись. К столу садись. Я счас. Печь разгорится, уголька сыпну, а ты... – остановилась на ходу, – тебе, Машунь, прилечь бы, а?
– Прилечь? И правда. Мне прилечь бы, Шура.
И уложила Шура на диван подругу, прикрыла пледом, постояла...
– Пусть поспит.
И вот уж спит Машуня. Снится запах детства: грушовый взвар... пирог... И силится понять! Понять, чей голос слышится ей:
– Доченька... А, доченька... Вставай... Косички заплетём, как любишь ты, корзиночкой, и – в путь.
Чей? Чей же голос? – нежный, тёплый... – мама? Да. Мамочка моя. Иду... Иду, родная... 
Шу – ра!

***
Пирог румяный у Матвевны на столе... и взвар грушовый стынет... 
И помощь скорая – к калитке! 
– Здесь?
– Здесь! Здесь, родимые! Я вызывала! Здесь!
Все двери, забегая наперёд, спасителям Матвевна растворила настежь…