Из Колымской тетради

На дальней переправе

Я понимаю, репортер не вправе
размахивать пером, как топором...
На пятый час
на дальней переправе
кого-то ждет под дождиком паром.
И сам паромщик
в мичманке помятой –
лукавый, обстоятельный бобер, –
ведет со мною долгий, непонятный
и в общем-то бесцельный  разговор.

Он говорит: «Ведь это же нахальство!
Мы, как собаки, мокнем под дождем,
пока в райцентре пьянствует начальство. –
Ну тот же добавляет: «Подождем»...

А на пароме, под худым навесом,
начальство пресловутое браня,
угрюмо, с переменным интересом
паромщика внимает шоферня.
И все глядят на голую дорогу,
и сплёвывают в реку – не везет!
И хмуро ждут райкомовскую «Волгу»,
которая начальство привезет.

Паромщик врет: «Задам ему при встрече!»
Но добавляет «Боже упаси!...»
А я гадаю: сколько рек и речек
и сколько же паромов на Руси?
Шумит себе тайга необжитая,
течет себе не быстрая вода,
и все часы такого ожидания
незримо собираются в года.
И тут и там – пустынная дорога,
и там и тут осенние дожди,
и всюду до райцентра – как до бога,
и ждет народ, и не спешат «вожди»…

А я гадаю: где-то здесь ошибка.
Я говорю паромщику: «Момент!
Какого мы ждем и что это за шишка?»
«Из Магадана. Хват. Корреспондент!»
Мне надо бы ответить: «Что за шутки?
Ведь это я – какая чепуха! – 
до переправы трясся на попутке
и чуть было не вытряс потроха!
Вам никогда начальства не дождаться,
и зря торчите вы на берегу...»

Мне надо поскорей во всем признаться.
А я вот не решаюсь.
Не могу.

Есть на что перекреститься

Летней ночью голубой
в паре с эхом-отголоском
звон встает над Колымой,
как над городом Загорском.
Одинокий долгий звон – 
непривычное явленье
из бараков гонит вон
молодое поколенье.
– Что? Пожар или потоп?
Караул, спасай пожитки!…

А Егорыч, бывший поп,
ныне сторож «аммонитки»,
дед по прозвищу Стограм,
как всегда, успел набраться
и горланит «Божий храм
из воды всплывет, братцы!..»

Над рекою, спору нет,
летней ночью беспокойной
неопознанный предмет
звон разносить колокольный.
То, фарватер сторожа,
посреди речной дороги
притонувшая баржа
подаёт сигнал тревоги.

Что ж, Егорыч, слез не лей,
не крестись – не на крестинах.
Сроду не было церквей
в наших дивных палестинах.
Да в своем ли ты уме?
Водка впрямь тебя погубит!
Нет церквей на Колыме,
никогда уже не будет…

Летней ночью голубой
не имеющий значенья
звон плывет над Колымой
против вечного теченья.
Капитан баржи дарма
проявляет донкихотство:
обмелела Колыма,
прекратилось судоходство.
Но Егорыч, бывший поп,
не желает отступиться, 
не уходит, крестит лоб.
Есть на что перекреститься.

Весенняя охота на Таскане

Когда закончилась пальба
и под прикрытье перевала,
опомнившись, дала судьба
уйти остаткам каравана.
Когда вдоль берега реки
костров возникло полукружье
и были спрятаны в скрадки
перекалившиеся ружья.
Когда над каждым костерком
как будто по команде, разом
запахла водкой, табаком
и пригоревшим птичьим мясом, – 
тогда, вот именно тогда,
в начале утреннего пира
на плесе дрогнула вода,
а в небе зазвучала лира.
Не находя привычных слов,
не смея прикоснуться к хлебу,
хмельные люди у костров
безмолвно обратились к небу. 

Медлительно и тяжело,
снижаясь со своей орбиты,
три утки шли – крыло в крыло,
как три солдата с поля битвы.
И крик, опережавший птиц, 
звенел натянутой струною
над вереницей тусклых лиц
и над предательской волною.
Была в нем боль. Но все равно,
звучало в нем и равнодушье
ко всем, кто пьет свое вино
во славу меткого оружья. 
Они летели напрямик.
Из силы были на исходе.
И этот крик – протяжный крик,
он был единственным в природе.
И пасмурным весенним днем,
подчеркивая их величье,
неярким розовым огнем
вдруг озарились перья птичьи.
И с каждым взмахом крыл тесней
казался их полет последний,
и были перья все красней,
красней. Особенно у средней.

Таскан – левый приток Колымы.

На старом пожарище

Редколесье. На старом пожарище,
в глубине Среднеканской тайги
помолчим хоть минуту, товарищи,
на минуту замедлим шаги.
Здесь ручьи выкипали до донышка,
правил мор, не подвластный уму,
и колымское бедное солнышко,
как ребенок, металось в дыму.
Редколесье… Горбатые стланики
да осинок кривые кусты
забрели, как убогие странники,
погорельцы на этот пустырь. 
В десять лет это горе вмещается,
год за годом плодит нищету.
И таежная тварь не решается
пересечь роковую черту.
Нем язык несмываемой копоти.
Но, узнав в человеке врага,
лишь одно только слово:
«Запомните!» – 
десять лет повторяет тайга.
Нас – запомнят!
Бесхвойный, безлиственный,
обескровленный в мертвой золе –
вот каков он, не мнимый, а истинный,
человеческий след не земле.

Встреча с горностаем

Молодой, веселый и свободный
по тайге бродил я без ружья
и воды космически холодной
зачерпнул из горного ручья.
Птичьими сверкая голосами,
тишина струилось, как река.
Вот тогда я встретился с глазами
рыжевато-бурого зверька.
Не кошачий взгляд придурковатый,
не собачий просветленный взор,
а угрюмый и продолговатый
на меня нацелен был в упор.
Не испуга в нем, ни изумленья,
ни желанья съесть меня живьем,
ни какого явного стремленья
оставаться в обществе моем.
Но мерцало в такое пламя,
но клубилась в нем такая жуть,
будто бы простерся между нами
не лесной ручей, а Млечный Путь…
И внезапно явственней и резче
вспыхнувшего в сумерках огня
вечный смысл 
случайной этой встречи
ослепил и озарил меня.
Никому и ничему не веря,
потаенной утренней тропой
два взаимно равнодушных зверя
осторожно шли на водопой.
И в таёжном сумраке глубоком,
в роковом предчувствии беды
два создания, равных перед Богом,
утолили жажды у воды.
А тайга листвою шелестела,
а тайга вздыхала, словно мать,
и, как видно, вовсе не хотела
в наши отношения вникать.

Верховья разлуки

Закатного солнца оранжевый шар
в разрывах туман.
Колымская осень. Бездымный пожар
в верховьях Таскана.
По листьям и хвое, по травам и мхам
струится за нами, 
стекает по веткам, стволам и корням
холодное пламя.
Всеобщее бегство, разлад и сквозняк – 
тайга в беспорядке.
Как странно – еще не погас березняк
в знакомом распадке.
Как долго стихает за дальней грядой
прощальное эхо,
и снег на притихшей и черной водой
тому не помеха.
Но мы-то ведь знаем, зачем он кружит
и  ждет свою вьюгу.
Природа устала, природа спешит
по вечному кругу.
И наша любовь, мой обещанный друг,
мой гений несмелый,
спешит завершить свой единственный круг
и стать черно-белой.
Смыкает нам губы, касается плеч
и бьется в испуге
колымская осень – итог наших встреч
в верховьях разлуки...