«Последний лист на ветке декабря…»

Стихи разных лет

Молодость ушла

У причала бьется вымпел,
плещется вода.
Я бы с горя даже выпил –
не с кем, вот беда!

Завязав рюкзак матросский,
запахнув бушлат,
по декабрьскому морозцу
молодость ушла.

Рассуждать стараюсь здраво,
но тоска взяла:
не богатство и не слава –
молодость ушла!

Спрячусь за семью замками,
кофе заварю.
Ей старинными стихами
путь заговорю.

Чтоб неистовая вьюга 
тропки замела.
Не жена и не подруга –
молодость ушла!

До сих пор без остановки
столько лет подряд
две латунные подковки
по камням стучат.

Колесный пароход

Колесный пароход, крути свои колеса,
дыми своей трубой, вздыхая, как во сне.
Пусть падает звезда, пусть гаснет папироса,
пусть кто-то на земле скучает обо мне.

Смеются и поют в твоих скрипучих трюмах.
Задумчиво молчат на палубах твоих.
Пустынно и темно на берегах угрюмых.
Невыразимо жаль и мертвых, и живых.

Нам всем не повезло. Нам всем сегодня грустно.
И хочется тепла, и нет тепла – нигде.
Колесный пароход беспомощно и грузно
колесами стучит по медленной воде.

Но вот взойдет луна, но вот мелькнут далече
неяркий огонек, и сердце оживет,
и потеплеет ночь, и сразу станет легче, 
и хрипло закричит колёсный пароход.

И ты увидишь вдруг, что в этом тусклом мире,
в чаду его ночей, в неясном свете дня
так не хватает нам и глубины, и шири,
луны над головой и впереди огня.

Поймешь ли ты тогда, что надо торопиться,
что боль и страсть твоя в теченье быстрых лет
исчезнут навсегда – как в этом небе птица,
как на речной волне бурлящий этот след.

О, сколько зорь зашло и песен отзвучало!
И только потому, что близок наш черед,
помедли, не спеши к последнему причалу,
колесный пароход, колесный пароход…

Прощание

Снег летит на дебаркадер,
тоненько звеня.
Через три минуты катер
увезет меня.
Доски мокрого причала,
горьковатый чад.
Наше первое прощанье.
Нечего прощать. 

Что поделаешь – усталость,
сердца не сберечь.
Вот уже не состоялась
вечность наших встреч.
Вот уже с беспечным звоном
заметен твой след
миллионом, миллионом
ледяных планет…

Был на каждой дебаркадер
и причал в снегу
Увозил кого-то катер
навсегда в пургу.
Вечная метель разлуки, 
сумасшедший круг...
Чьи-то пламенные руки 
гасли не ветру…

Тишина. Огромный город
в маленьких огнях.
Катерок, он очень скоро
увезет меня
от домов многоэтажных,
театральных касс.
На виске забьется жилка,
но в последний миг –
вечность тающей снежинки
на губах твоих. 

Курортный роман

В весенней Латвии, в счастливом
краю туманов и любви,
над пробудившимся заливом
летят на север журавли.

С высоковольтным нетерпеньем
опережают вожака
и отсыревшим опереньем
с пути сметают облака.

А на земле, среди раздолья
еще не вспаханных полей,
ошеломленно смотрят двое
на неразлучных журавлей.

Случайно свел их санаторий,
давно проститься им пора.
Одна из тысячи историй,
достойных бойкого пера.

Но мы высмеивать не будем
того, что к сорока годам
не часто выпадает людям
по многолюдным городам.

Тем более, что вешним утром
сердца влюбленных, как на зло,
таким пронзило не уютом, 
таким ознобом потрясло,

что стало им всецело ясно:
вдогонку этим журавлям
они глядят уже напрасно…
То, что понятно было нам.

Виденье

А может быть, мне показалась,
что мы бродили у реки
и не моя ладонь касалась
твоей взволнованной руки.

И сосны вечные шумели
не над моею головой.
И гуси дикие летели
не над моею головой.

И я обшарил берег, слывший
пустынным в этом уголке,
и отыскал костер остывший
на холодеющем песке.

И все, что было между нами,
все, что забыть не удалось, 
опять отчетливо, как пламя,
в осеннем сумраке зажглось.

Не надо плакать над любовью!
Спасибо, что не обошла.
Что прикоснулась к изголовью
хотя бы краешкам крыла.

Что скукой стать не захотела,
но в миг, когда судьбой была,
и душу светлую, и тело
в другие руки отдала.

Покуда сосны зеленеют,
моя далекая сестра,
еще не раз меня согреют
остатки нашего костра.

Юношеское

Я грязь подошвами месил
и чертыхался неуклюже.
Я на штанинах приносил
большие харьковские лужи.

Она красивая была,
девчонка из соседней школы.
Она сидела у стола,
вертела ручку радиолы.

И слышался то плач, то смех,
и трепетали крылья банта…
Но без надежды на успех
я конкурировал с курсантом.

И по субботним вечерам
он приходил – военный, шумный,
шинель развешивал на шубы,
привычно ноги вытирал.

Полусерьезно намекал,
что мне пора уже, наверно.
И я растерянно моргал
и уходил, не хлопнув дверью.

В трамвае бил по стеклам дождь,
крутой и скрученные, как дратва.
Меня трясла глухая дрожь,
хотелось с кем-нибудь подраться.

И я, сжимая мокрый чуб,
шептал под чей-то пьяный хохот,
что хлопать дверью научусь
и отучусь глазами хлопать.

Ночь

Покуда ночь над Арктикой темна,
душа моя тобой озарена.
Как наш привал спасительным огнем,
как дно стакана золотым вином.
Глаза собаки с бликами огня
по-человечьи смотрят на меня.

Я взял с собой, как память о былом,
твой слабый свет с его скупым теплом.
Его хватило, чтобы до утра
не гасло пламя моего костра.
Чтоб у костра согрелись заодно
моя собака и мое вино.

А без тебя мне было бы трудней.
Ведь до рассвета долгих тридцать дней.

Бред

Я остатки памяти солью
воедино и стакан наполню.
Я сегодня до рассвета пью
лишь за то, что я тебя не помню.
Пью за скуки аэропортов,
стены и углы случайных комнат.
Я до бесконечности готов
пить за то, что нас они не помнят.

Тем, что наяву или во сне
прошлое, как наважденье гонишь,
ты, бесспорно, помогаешь мне
не сдаваться: ты меня не помнишь.

Образ твой я сам в небытие
сплавил, как фарцовщику икону.
Даже имя позабыл твое.
Как вас звать, сударыня, – не помню!

Помню всех, кто нежность мне дарил,
пусть хоть миг – пылинку на ладони.
Но покоем дорогих могил
присягаю: я тебя не помню!

Это клятву я шепчу во сне,
поверяю полночи и полдню.
Эхо повторяет в тишине;
«Я тебя не помню! Помню… Помню!»

Сбивают каштаны

Сбивают каштаны. Мне больно. Я молча стою,
смотрю, как торопят грядущую осень мою.
В замученном парке сбивают каштаны, галдят,
каменья и палки в сентябрьское небо летят.

О чем эта радость, о чем эти крики, о чем?
Каштаны и сами прольются тяжелым дождем
на теплую землю, в бездонный и ласковый ад…
Сбивают каштаны, ликуют и ждать не хотят.

Каштаны, каштаны, поверьте, что вам повезло!
Нежданная гибель – не самое худшее зло.
Смиритесь, смиритесь с печальной судьбою своей,
вы стали добычей по-своему честных людей.

Вы слышите поступь: из бездны забвенья и тьмы
выходят, выходят посланцы грядущей зимы.
И лучше уж радость беспечных воскресных гуляк,
чем снежной могилы никем не оплаканный мрак…

Сбивают каштаны. Тяжелый булыжник беру
и тоже вступаю в безумную эту игру.
Сбиваю, сбиваю, бессвязное что-то кричу
и вниз головою в сентябрьское небо лечу.

На лезвие ливня, на дальней звезды острие.
Прощай, моя осень, и здравствуй, спасенье мое!

Путешествие в листопад

Внуку Саше

Пойдем, малыш, бродить по свету,
что проку в четырех стенах?
Не мы с тобой ли всю планету
решили обойти на днях?

Начнем, пожалуй, с переулка.
Прислушайся: в который раз,
как музыкальная шкатулка,
он открывается для нас.

Вот клён. В его косматой кроне,
извечный баловник и плут,
играет ветер на тромбоне,
синички пляшут и поют.

Клён изумлен и очарован,
клён словно бредит наяву.
Аплодисменты. Час не ровен –
клён растеряет всю листву.
 
И ты, мой человечек, тоже
осеннему концерту рад,
беспечно хлопаешь в ладоши,
сопровождая листопад.

Что для тебя сегодня значит
лист на последнем вираже?
В твоих зрачках синички скачут,
они поют в твоей душе.

Всё чудо в непреложном факте,
что желтый ветер октября
и эти листья на асфальте
пока что радуют тебя.

***

Последний лист на ветке декабря
не выглядит смешным или усталым
и существует, видимо, не зря
в окоченевшем сквере за вокзалом.

Здесь каждый час уходят поезда,
здесь каждый миг кого-то разлучает,
и, словно свет умершая звезда,
он горьковатый запах источает.

И долго не стихает за спиной,
и эхом повторяется в вагоне
его тревожный шелест жестяной –
прощальный жест на онемевшей кроне.

Да, золотым его не назовешь.
Но всуе унижать его не надо,
так высока его святая ложь,
его непобедимая неправда.

В сиянии морозной синевы
упрямо, до последнего предела
он излучает теплоту листвы,
которая давно уже истлела.