Прозрение Пушкина. Почему Писарев не любил и не принимал «наше всё»

"У кого не слабели шаги перед дверью тюрьмы и могилы?" Некрасов

В анналах Клинических архивов (раздел «эвропатологии», 1926 г., Свердловск) насчёт детства Писарева указано: «Ребёнок слабый, болезненный, физически дряхлый и серьёзный не по летам. Труслив и пуглив, нервен, постоянно нюнит. Плаксив».
Насчёт Пушкина там отмечено следующее (с сокр.): «Прадед А. П. Пушкин в припадках сумасшествия зарезал свою жену, находившуюся в родах. Умер молодым. Другой прадед — Ганнибал — дикарь, негр. Человек весьма грубый, дикий, жестокий и необузданный, сварливый, чрезмерно скупой и ревнивый. А. С. Пушкин — как некоторые из его братьев и сестёр — наделён ненормальным характером, патологической неуравновешенностью. Известен неровным настроением. То — возбуждённый, страстный, ревнивый и необузданно циничный. То — впадал в апатию и депрессию». 

Увы, в отличие от гения Пушкина, слава Писарева воссияла лишь посмертно. Трагически погибший крайне рано, оставил потомкам довольно-таки внушительное наследие. Определившее его в ряд великих нигилистов, демократов-публицистов, популярнейших и суровых критиков суровой эпохи шестидесятых. 
В свою очередь, в пушкинском воображении — предположу! — вихрем носилась какая-то фигура, очень напоминавшая Писарева:

Исполня жизнь свою отравой,
Не сделав многого добра,
Увы, он мог бессмертной славой
Газет наполнить нумера.
Уча людей, мороча братий
При громе плесков иль проклятий
Он совершить мог грозный путь…
Пушкин

Набоков резюмировал вышеприведённые строки: «Это образ прозрения Пушкина. Ибо эти черты относятся к типу любимых и ненавидимых 1850-х, 60-х и 70-х гг., таких как радикалы Чернышевский, Писарев и другие гражданственные, политико-литературные критики, — жестокому типу. Ещё не существовавшему в 1826 г., когда была сочинена эта замечательная строфа». 

Пушкинское слово «грозный» я выделил специально. Потому как «грозный» недолгий путь Дмитрия Ивановича явственно полыхнёт тютчевским майским громом уже вслед земному пребыванию. Когда писаревская философическая формула разрушения всего и вся, и в первый черёд — эстетических идеалов: внезапно обернётся сигналом грядущим поколениям нигилистов к отрицанию не только того, что на поверхности. Но — отвержению менее очевидных, менее значимых культурных ценностей. 
Так, эпатажные моменты в статьях Писарева хитро́ используют в будущем эсеры — для массовой революционной пропаганды. А секулярный вариант толстовского «опрощения» поможет «новым людям» бороться с рефлексией вообще. Создавая антиинтеллектуальную атмосферу в сонмами нарождающихся движениях — в частности. 
Это вот предзнаменование грядущего, — применяемое даже через полвека после гибели: — взято из предвестий несомненно пушкинских. Не зря в статье «Евгений Онегин» Писарев предполагает, что Ленский — как юный горячий представитель чистой теории — мог (и должен!) бороться с вековыми предрассудками. Одаряя последнего марксистско-революционной сознательностью, о как! 
Писарев отнюдь не в силах воздержаться от обращения к слишком уж заманчивому экзистенциальному посылу об истолкованиях мировоззренческого слоя Ленского. Потенциальном предначертании его дальнейшего пути. Если б… тот не умер.
Безвременно погибши сам, Писарев исполнил мечту о продолжении посмертной жизни Ленского — личным посмертным бытием. Жизнью всеведущего всемогущего слова. 
Хотел ли того Пушкин — нам неизвестно…
Искренне жалея, что Онегин не оценил любимейшую Писаревым детерминистскую традицию стоиков, Спинозы и просветителей XVIII в. Отрицая пушкинскую пасторальность, причёсанность, въяве различимый коллаборационизм. Подверженный маниакально-эйфорическому заболеванию (с чего мы начали текст), Писарев излучает прямо-таки негасимый оптимизм: будто из футуристических 1920-х. [А ведь Империя, недавно пережившая «свинцовое семилетие» после европейского революционного коллапса (1848—1855), ещё погружена в постниколаевский морок обскурантизма.]
Наряду с неприятием Пушкина как события мирового масштаба, один из источников немеркнущего писаревского оптимизма — традиция нем. оптимизма философа-языковеда В. Гумбольдта. Товарища Шиллера и Гёте.
[В меньшей степени, но тем не менее — П. подвержен влиянию учений и школ этносоциолога Шлезиера; кантоведа-долгожителя Гаймзёта; ученика Гумбольдта — Штейнталя; историка-публициста Р. Хайма (Гайма), мн. др.]
Весь антипушкинский (антицивилизационный) неуёмный оптимизм Писарева являл собой схоластическую переработку мелиористских пассажей Гумбольдта. 

Представим некоторые из них. 

Все они в той или иной степени опровергают прогрессистские позиции — в том числе пушкинские. Основанные на плодах рефлексии, рассудка. Формированные на неизменно (и обязательно) подвергаемом сомнению всеми́рном и всеме́рном — поступательном! — движении к лучшему. 

• Всё, что происходит на планете Земля (и во Вселенной) — хорошо и полезно.
• Внутренняя сила человека действует только благодеятельно. Она овладевает всем, — какова бы ни была природа этого «всего».
• Любовь к просвещению и свободе, подобно добрым, светлым началам в человеке, будет укрепляться, если тому не мешать.
• Распространять в народе книги, помогать народу развиваться (как того требуют некрасовские «Отечественные записки») — пустое занятие. Надо элементарно — не мешать! Надо удалить все к тому препятствия. И социум разовьётся сам.
• Фундамент веры в Прогресс — собственно выводы из теории самосовершенствования. 
• Прогрессизм — является частью глобальной философии оптимизма. Не основой основ. А — лишь частью. 
• Уважать в себе и других человеческую личность. (Ср. у Пушкина: «Я модный свет ваш ненавижу; милее мне домашний круг».)
• И главное: даже противники прогресса в конечном счёте работают на прогресс. (Квинтэссенция неиссякаемого галактического оптимизма!)

Таким манером, все пушкинские «песни травы», воздушные поцелуи, душевные муки-искания — прочь! На первом месте — человек с его непередаваемой никем и ничем индивидуальностью. 
Принцип личности, традиция индивидуализма по Писареву (и по Гумбольдту) исторически (и этически) восходят к эллинской культуре. Породившей также идею тройственной связи блага «общества, свободы и закона» (Б. Старостин). Крупным планом данных в «Схоластике» (1861). Где отстаивается свобода художественного творчества. 
Где — категорически запрещается «наталкивать художника на какую-нибудь задачу». Ни — насильно оттаскивать. Пусть даже задача — социального обличения. (Ср. у Пушкина: «Вперёд, вперёд, моя исторья! Лицо нас новое зовёт». — Воспевается устойчивое движение ввысь, вверх. К свежим веяниям, происшествиям и лицам.) 
Где эгоизм Писарева доходит до фанатизма Базарова. И где два шага остаётся до эвристической красной линии маркиза де Сада: «Быть деспотом для других!» — Несмотря на, в общем-то, отторжение Писаревым настоящих эгоистических «элементов». 
Безмерно расширяя пределы личностной свободы, Писарев всё ж таки не скатывается к десадовскому принципу супер-Эго: «Мы не вредим другим из боязни, чтобы не навредили нам». 
Примеряя блага́ одного и всех, — Писарев использует методы, кои взорвут утопистские умы анархо-индивидуалистов увертюры XX века: ранних Горького, Андреева, Пшибышевского. Где гумбольдтовская умеренность, выраженная в максиме «Никогда не должно разрушать старого учреждения, — пока новое не станет исподволь на его место» — уступает (на более позднем этапе) антропологически-этическому призыву: «Бить направо и налево!». Превращая индивидуалистскую свободу — в народовольческое болото анархии. Вдохновляя индивидуализм. Вдохновляя толстовское влияние на неприятие насилия со стороны власти. 
Диаметрально расходясь тем самым с хитрым коллаборационизмом всеохватно-всеядного, жадного до приключений и кипучей (с бредовыми карамболями) жизни — Пушкина.