Час с Ильичём

Много лет назад я случайно узнал о неизвестном эпизоде из жизни А.М. Горького. Рассказывалось о нём скупо, буквально в двух словах. В обширной литературе, посвящённой дружбе В.И. Ленина с великим пролетарским писателем, также не удалось отыскать более подробных сведений о посещении Горьким в 1928 году Мавзолея. И только много позже стало ясно, почему, кроме хроникальной записи, нет никаких подробностей об этом несомненно значительном факте в творческой биографии писателя. Теперь об отношениях между Горьким и Сталиным, весьма натянутых, но официально дружелюбных, достаточно хорошо известно. Сталин не мог простить Алексею Максимовичу, что Ленин навсегда остался для него единственным великим другом, и последние годы своей жизни Горький фактически провёл под домашним арестом.
Так родился документальный рассказ «Час с Ильичём».

***

Двадцать восьмого мая 1928 года Горького встречала Москва. 
Тысячи москвичей, не сумевших пробиться к перрону Белорусского вокзала, заполнили привокзальную площадь и выходящую на неё главную улицу столицы, которая позже будет названа именем великого писателя. 
Горького пришли встречать рабочие и пионеры, представители партии и правительства, учёные, литераторы и домохозяйки… Военный оркестр опробовал инструменты. А люди подходили и подходили. К полудню, когда до прибытия поезда остались считанные минуты, смолкла шумная разноголосица, все ожидающие примолкли. Те, кому повезло, кто сбился на перроне, до боли в глазах всматривались в даль, куда убегали поблескивающие на солнце рельсы и откуда должен был появиться долгожданный поезд. Остальные поглядывали на фанерные рупоры репродукторов. По радио, знали все, сообщат о приезде. 
Волнение нарастало с каждой секундой. Безмолвное, оно слило встречающих в одного огромного человека. И дыхание этого великана было дыханием всей страны – радостным, сильным, благодарным.
Волновался страшно и Горький. Обласканный народной любовью на станции Негорелое, первой советской станции на пути его возвращения в Россию из Сорренто, в Минске, где, несмотря на полночь, бодрствовал весь город, он ясно представлял, что ждёт его теперь здесь, в сердце страны, и боялся, что собственное сердце, уже начавшее работать с перебоями, не выдержит и разорвётся от невысказанной благодарности. Ведь таких слов, какими можно было бы её высказать, он просто не знал, хотя и прожил на земле уже шестьдесят лет. Все слова, какие он уже говорил и которые ещё скажет, казались ему лишь бледным отражением чувств, переполнявших душу.
Когда за окнами замелькали окраины Москвы, ноги отказались служить Алексею Максимовичу. Он, было привстав, чтобы выйти в тамбур и постоять, собираясь с силами в одиночестве, вынужден был вновь опуститься в кресло. Холодная испарина покрыла его лоб. «Этого ещё не хватало!» – со страхом подумал он и попытался шевельнуть хотя бы пальцами. Но пальцы, сжатые лакированными итальянскими башмаками, не повиновались.
В салон-вагоне заметили появившуюся на лице Горького растерянность. Никто, конечно, не догадался об истинной её причине. Все члены особой комиссии, встретившей Горького на границе, решили про себя, что Алексей Максимович просто устал. Журналист Чарный незаметно занёс в блокнот: «На лице Горького отразилась растерянность, вызванная усталостью от встреч, которые ему устраивали по дороге. Наверное, он думал, сможет ли выдержать ещё одну, самую грандиозную, что вот-вот свершится на Белорусском вокзале. А может, растерянность была вызвана тем, что великий писатель не узнавал преображённых предместий столицы, которую он оставил семь лет назад, уехав по указанию Ленина на лечение в Италию…»
Скворцов-Степанов, старый большевик, ответственный редактор «Известий», возглавлявший особую комиссию по встрече Горького, озабоченно поинтересовался:
– Может, Алексей Максимович, вам лучше пока побыть одному?
– Нет-нет, Иван Иванович, – откликнулся Горький, с трудом улыбнувшись, – вы мне не мешаете. Напротив, скажу я вам…
Что хотел сказать Горький, никто так и не услышал, потому что он, не договорив, вдруг решительно и резко выбросил своё тело из кресла, сделал пару шагов и довольно хохотнул. Выходка была весьма странной, но ни на одном лице не промелькнуло даже тени удивления. Только Максим, надумавший выйти из салона, одобрительно шепнул отцу:
– Ну, ты даёшь…
– Есть ещё порох в пороховницах, – ответил Горький сыну, хитро прищурившись, и, взъерошив на голове седеющий ёжик волос, зашагал по салону, проверяя надёжность оживших ног.
Об Ильиче он думал постоянно, но как бы про себя, отстранённо, умом сознавая, что его уже нет, но сердцем этому не веря. Так не веришь в собственную смерть, хотя знаешь, что её не избежать. И, почудилось, услышал рядом скорый говорок Ильича: «Физически, физически, Алексей Максимович… А мы материалисты до мозга костей, а материя вечна, если она одухотворена…»

– Кажется, мы приехали, товарищи, – сказал кто-то.
Горький смахнул набежавшую слезу и, ссутулившись больше обычного, выглянул в окно. Поезд действительно притормаживал. И остановился, мягко дёрнувшись напоследок. И в наступившей на мгновение тишине Горький услышал стук своего сердца. А затем вагон вздрогнул – это в его стены ударило громовое «Ура!». Алексей Максимович засуетился, глаза его вновь помокрели, и он, виновато кашлянув, вытянул из кармана простенького и будто с чужого плеча пиджака платок, шумно высморкался, сунул платок обратно. Руки его дрожали.
– Вас ждут, Алексей Максимович, – осторожно напомнил Скворцов-Степанов.
– Да, да, – кивнул Горький. – Я иду, я сейчас. Да…
Поддерживаемый женой, он вышел в тамбур. Море встречающих ошеломило его. Впечатление было такое, что вся Россия собралась здесь, на перроне. Держа в одной руке шляпу, другой он взялся за поручень, намереваясь спуститься, но сделать этого ему не дали. Люди бережно подхватили его и понесли над ликующей толпой. 
– Не надо, милые… не надо, – сквозь слёзы шептал Горький, но его никто не слышал. Только на площади Алексея Максимовича опустили на землю. Но легче ему не стало. Груз ответственности за свою работу писателя, любовь народа, которую он считал незаслуженной им, наконец, возвращение на родину – всё это настолько переполнило чувства, что Горький едва смог сдвинуться с места. Всегда лёгкий и быстрый в движениях, теперь он тяжёлыми медленными шагами двигался по узкому живому коридору к грузовику, превращённому в трибуну. Ему помогли подняться к микрофону. Многотысячная аудитория затаила дыхание. Все ждали, что скажет Горький.
– Я потрясён… – тихо сказал он, но микрофон стократно усилил его голос, и над площадью, над всей Москвой сердечные его слова прогремели той самой благодарностью к людям Страны Советов, которой, как казалось совсем недавно, ему не выразить никогда. – Я взволновал, дорогие товарищи! Ваши молодые лица строителей новой жизни… Вы сами не представляете себе в полной мере, какое великое дело вы делаете…
Горький закашлялся, не таясь, вытер платком глаза.
– Простите меня… я не могу говорить от волнения, – продолжил он, задыхаясь. И, помолчав, добавил: – Уж лучше я напишу…
«Собравшимся тысячам всё ясно, всё понятно, – торопливо заносил в блокнот журналист Чарный, прижатый толпой к открытому борту грузовика. – Они аплодируют, они кричат «ура». В восторженные возгласы врывается медь оркестра. Горький оглядывается вокруг. Вот прямо перед ним большой плакат: «Привет Максиму Горькому от пролетарского студенчества!» Дальше ещё плакаты, красные знамёна. Алексей Максимович садится в автомобиль, но машина может только медленно продвигаться… Люди улыбаются, бросают в машину цветы, протягивают ему руки. Он едва успевает пожимать их…»
В последний момент Чарный успел пробиться к автомобилю и вскочить на подножку.
– Алексей Максимович, – спросил он, пугаясь своего нахальства,– скажите, о чём вы думаете сейчас?
Горький узнал сопровождающего его от границы журналиста, посмотрел, нет ли свободного места в автомобиле, но свободного не оказалось, автомобиль был переполнен, и ответил, виновато кашлянув:
– О встрече с Ильичём…

Через три дня после возвращения в Советский Союз Горький пришёл в Мавзолей. 
Последний день мая выдался тёплым и солнечным. Но тепло и солнце не проникали сюда, где лежал Ильич. Здесь было прохладно, торжественная тишина встретила Горького. Медленно, точно боясь оступиться, он спустился по мраморным ступенькам вниз – и увидел Ленина.
Вождь мирового пролетариата, великий его друг лежал в стеклянном ложе. Нет, Алексею Максимовичу не показалось, что Ленин спит. Просто он не часто видел прежде таким спокойным всегда усталое лицо его. И нет, не дрогнут сейчас его веки, и не скажет он, светло улыбнувшись, как бывало: «А, Алексей Максимович! Когда изволили прибыть, батенька? А я, видите ли, чуток решил прикорнуть. Архискверно сегодня что-то устал. А вы присаживайтесь, присаживайтесь пока. О многом нам с вами нужно поговорить...»
Физически…
Горький опустился на колени, прижался лбом к стеклу и, не в силах больше крепиться, сдерживать себя, зарыдал по-мужски, без слёз. Сопровождавшие его партийные работники бесшумно вышли из Мавзолея, оставив Горького наедине с Ильичём.
Впервые Горький увидел Ленина десятого декабря 1905 года. В тот день на его квартире состоялось заседание ЦК РСДРП. Заседание проходило без перекуров, не до них было, время требовало стремительности даже в решении важных вопросов, да и ищейки охранного отделения шастали где-то поблизости. Горький перекинулся тогда с Ильичём всего парой ничего не значащих слов. Но внимательный, заинтересованный взгляд Ильича, которым тот окинул его, запомнился Алексею Максимовичу сразу же и навсегда.
Второй раз они встретились через год в Гельсингфорсе на квартире Владимира Смирнова*, но опять неотложные партийные дела и заботы помешали им сблизиться. По-настоящему подружились они в Берлине, где Горький остановился на короткий срок, прежде чем ехать на Пятый съезд Российской социал-демократической партии, куда его пригласили с правом совещательного голоса. Здесь, в Берлине, они почти не расставались друг с другом, ходили в театры, посетили Каутского и Розу Люксембург. Там же Ленин прочёл повесть «Мать».
– Сильная, архинужная нам вещь, – сказал Ильич. – Ваша «Мать», Алексей Максимович, потрясёт Россию…

На Капри после съезда Горький возвращался с непременным обещанием Ленина приехать к нему в гости. И Ленин приехал весной 1908 года. Встречая его, Алексей Максимович волновался неописуемо. 
– Да не король же едет, – успокаивала его жена, Мария Фёдоровна.
– Да, не король, – легко соглашался Горький и хмурил озабоченно брови. – Но – Ленин…
Ему хотелось, чтобы Ленину понравилось у него, чтобы он отдохнул и набрался сил. Но особо волновало, что скажет Ильич о последней повести «Исповедь», которая казалось Горькому лучшей его вещью, написанной за последнее время. 
– Меня огорчила ваша «Исповедь», – сказал Владимир Ильич. – В ней сильно влияние махистских идей. А они нам, большевикам, только во вред. Да и вам, батенька, тоже. Я уж совсем было написал вам, Алексей Максимович, по этому поводу письмо, да не послал…
– Напрасно не послали, – буркнул Горький. Справедливость упрёка Ленина он осознает позже. Жаль, что не сразу. Не хотел прислушиваться. А Ильич умел убеждать, не срываясь на крик, так что горячие политические споры, которые они частенько вели, всегда оканчивались в его пользу. Но особо нравилось Горькому в Ленине умение слушать. Долгими южными вечерами, под шум моря за окном, рассказывал Алексей Максимович ему о своём детстве, о скитаниях, о бабушке Акулине Ивановне, о встречах с разными людьми, и Ильич слушал с неподдельным вниманием, заинтересованно, блестя прищуренными по привычке глазами, и однажды, уже перед самым отъездом, сказал:
– Написать бы вам всё это, батенька, надо! Замечательно поучительно всё это, замечательно…
 Горький давно уже таил задумку написать что-то вроде автобиографической повести, да всё как-то не решался, духу взяться не хватало, но совет Ленина укрепил его желание.
– Напишу… Когда-нибудь, – пообещал он, уже зная, что не когда-нибудь, а, может, завтра же возьмётся за перо.
Каждый день они ходили на рыбалку. Ленину нравилось беседовать с рыбаками, он выходил с ними на лодке в море, любил порыбачить на подергушку – без удилища, наматывая леску на палец. Как-то ему повезло, он подсёк рыбу, повёл её, сопротивляющуюся, к борту, чтобы вытащить, и закричал с восторгом и азартом ребёнка: 
– Ага! Дринь-дринь!
Этот мальчишеский возглас так восхитил капринских рыбаков, что они прозвали Ленина «Синьор Дринь-дринь»…

И ещё о многом вспомнил у гроба Ленина Горький. Вспомнил он и о том, как перед возвращением в Советскую Россию завернул из Сорренто на Капри, где прожил долгие годы. Был вечер, он брёл по берегу, возвращаясь памятью в дни, когда гулял здесь вместе с Ильичём, и встретил старого своего знакомого Джузеппе.
– О, Массимо Горки! – тихо обрадовался тот. – А где ваш друг, синьор Дринь-дринь? Он приедет?
– Нет, он больше никогда сюда не приедет, – ответил Горький.
– Значит, фашистские газеты не врали, что он умер? – расстроился старик.
– Но ты ведь его помнишь, Джузеппе? – спросил вместо ответа Горький.
– О, да! Конечно, да! – воскликнул рыбак и, внезапно приняв скучающий вид, отошёл от Горького. Алексей Максимович оглянулся, и всё понял. Неподалёку появился незнакомый молодой человек. А всех итальянцев фашистский режим Муссолини уже научил осторожности.
Горький поднялся с колен и ещё раз всмотрелся в дорогое лицо. До обидного мало прожил этот человек, всего пятьдесят четыре года. «Сейчас бы Ильичу было пятьдесят восемь, – подумал Горький. – Он на два года младше меня. Обо мне беспокоился, о миллионах других, а себя не уберёг. Или мы не уберегли?..»
Сердце Горького мучительно сжалось.
– Зря, зря я тогда уехал, семь лет назад, Владимир Ильич, – горько сказал Алексей Максимович. И будто бы отозвалось решительное ленинское: «Нет, не зря, не зря, батенька…» И словно письмо прошелестело, после которого Горький и решился на отъезд:
«…У вас кровохарканье, и вы не едете!!! Это ей-же-ей – и бессовестно, и нерационально. В Европе в хорошем санатории будете и лечиться и втрое больше дела делать. Ей-ей! А у нас ни лечения, ни дела – одна суетня. Зряшная суетня. Уезжайте, вылечивайтесь. Не упрямьтесь, прошу вас…»
Что ж, послушавшись Ильича, он поддержал своё здоровье, и написал немало, и жил, пускай и вдали, но вместе с Россией, её борьбой, заботами её и нуждами. Но разве всё это возместит хоть каплю из той потери, случившейся четыре года назад, двадцать первого января? 

Он узнал о смерти Ленина на следующий день, телеграф разнёс скорбную весть по всему миру, но как поверить, когда поверить невозможно! Думал – провокация, и только письмо Надежды Константиновны, написанное сразу же после похорон, заставило его поверить в чудовищную несправедливость жизни. Его горе нельзя было высказать словами. Поэтому, работая над воспоминаниями о Владимире Ильиче, Горький пытался выразить главное: «На душе – тяжело. Рулевой ушёл с корабля…»
Да, Ленин был для него рулевым. Никто тяжелее Ильича не переживал его ошибок, приступов сомнений, а порой и неверия. И никто так не боролся за него, с любовью и настойчивостью одновременно, как Владимир Ильич. Как бы он порадовался нынче его приходу, выздоровлению…
Алексей Максимович вытер сухие глаза. Все его мысли, обращённые к Ильичу, были бессильны воскресить друга. Оставалось одно, и Горький знал – что. Жить и работать, как он. Ленин по-прежнему оставался для него рулевым. Но только ли для него?
Час наедине Горького с Ильичём минул. А вечером, на заседании пленума Московского Совета в Большом театре, Алексей Максимович сказал:
– Милые товарищи, я сегодня был в гостях у Владимира Ильича Ленина… Этого человека я любил, как никого, и я тоже пользовался его вниманием и его любовью… Я уехал, когда он был ещё здоров. Каждый из нас прекрасно знает, что значит потерять этого великого и прекрасного человека. Само собой разумеется, что сегодняшний визит меня взволновал глубоко, это и сейчас сказывается: я не могу говорить…
Среди других слушал Горького и журналист Чарный. Готовя позже отчёт для «Литературной газеты», он написал себе в блокноте: «Нет никакого сомнения в том, что в будущем появится не один роман, не одна поэма, посвящённые необыкновенной жизни Алексея Максимовича Пешкова и его дружбе с Лениным. Этот час, который Горький пробыл после возвращения на родину у гроба своего друга, составит, вероятно, одну из самых драматических глав будущего романа».
В последний год своей жизни, уже пережив смерть сына Максима, гибель аэроплана «Максим Горький», смирившись с уединением в особняке у Никитских ворот в окружении чужих и ненужных ему людей, Алексей Максимович обратился с просьбой к Сталину о новом посещении Мавзолея.
– Зачем? – после долгого молчания раздастся наконец в телефонной трубке вопрос с характерным кавказским акцентом.
– Проститься с Ильичём, – глухо ответил Горький.
– Рано, Алексей Максимович, – засмеялся Сталин. – Вам ещё жить и жить… А лубыть, – жёстко оборвётся смех, – надо живых… Помните наш разговор в Большом театре после первого посещения вами Мавзолея?..
Ответа Сталин не ждал. А тот разговор Горький помнил. У Горького память была не хуже, чем у Сталина. Да, Сталин тогда так и сказал: «А лубыть надо живых… Как никого», – добавит он ещё, повторив его же, Горького, слова, сказанные о Ленине. Тогда, наверное, и было положено начало последнему часу Горького. Но последний час наедине с Ильичём всё же остался за Алексеем Максимовичем.

Примечания:

*Владимир Михайлович Смирнов – участник революции 1905-1907 годов, один из руководителей большевистского вооруженного восстания в Москве в 1917 году, нарком промышленности и торговли РСФСР. 26 мая 1937 года на заседании Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством В. Ульриха по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации был приговорен к высшей мере наказания. Полностью реабилитирован в 1990 году.

Художник К.Н. Ошева