«Я проснулся в самом сердце сада»: к 80-летию Юрия Кузнецова

«Утром родители видели: Мальчик играет,
Дым от костра самосильной рукою хватает.
И бедуин, наблюдая за детской игрой,
Грустно сказал: 
– Жизнь и дым не удержишь рукой.
Пусто в конце, хоть и густо бывает в начале.
Нет ничего... – и слова бедуина пропали».

Поэта Юрия Кузнецова (1941 – 2003) мне посчастливилось впервые увидеть году в 1990-м: он часто сидел на диване или стоял в небольшом коридорчике перед литинститутовской аудиторией ВЛК, ожидая своего семинара. В сером костюме, тихий, скромный, совсем не такой, каким можно было его представить по стихотворениям. Однажды расхрабрилась, отозвала его в сторонку, чтобы пролепетать, как давно знаю и люблю его стихи, и попроситься посидеть у него на семинаре. Пожалуйста, сказал Юрий Поликарпович, и мы пошли в аудиторию. Вот было счастье! 

Стихи его для меня и были самой поэзией. Силу первого впечатления, которое произвели они на меня в 1987 году, можно было сравнить разве что с начальным прикосновением огромного и блистающего поэтического мира в детстве – когда я услышала тютчевские строки «Блажен, кто посетил сей мир...». Это было так красиво, громадно, завораживающе, душа восхитилась и покорилась. (Кузнецова, кстати, критики сближают с Тютчевым). Так же на меня подействовали и открывшиеся вдруг Кузнецовские Миры.

Шел 1987 год – поэта читали все вокруг. Ну, как все – двое мои старших литературных друзей, которых я случайно, после окончания музучилища, обрела в родном городе. Оба они пару лет до того встречали Кузнецова у нас в порту, когда он плыл с писателями СССР на корабле, и по пути в Киев заглянул в наш приветливый городок на Днепре. Сама я в то время еще ничего не знала, мирно играя сонаты Моцарта в своем полудетском училищном пространстве...

И вот теперь жизнь забурлила ворвавшимися поэтическими стихиями. Мы втроем читали Кузнецова и восхищенно разбирали его строки на наших кратких литературных встречах. И как-то раз приехавший в Черкассы на поэтический праздник молодой московский поэт Виктор Пеленягрэ тоже упоенно декламировал: 

«Где ты, мальчик насмешливый, властный? 
Вижу светлый твой облик во мгле. 
Десять лет ожиданий и странствий 
Миновало на этой земле…»

Наступало время Юрия Кузнецова. Я переписывала в тетрадь его стихи с листов, перепечатанных на машинке одним из моих друзей. Это уже потом, в 90-х, моя кузнецовская библиотека разрослась: книги его стихотворений, переводы с самым лучшим для переводов названием («Пересаженные цветы»), «Русский узел», доставшийся мне по наследству после смерти того самого черкасского коллеги-приятеля – бывшего литинститутовца Искандера Хайбуллина. 
Я знала все эти стихи наизусть – весь белый свет говорил со мной его строками: «русскому сердцу везде одиноко – и поле широко, и небо высоко», – думала я, глядя на небо. Осенние листья были кузнецовскими – «То еще золотой промелькнет, То еще золотая. И спросил я: – Куда вас несет? – До последнего края». Сквозняки были его – «который день душа ждала ответа, но дверь открылась от порыва ветра», все лодки звякали его «оборванной цепью», и все вокруг было исполнено мрачного, решительного, трагического одиночества: «А на пепел не стоит смотреть, / Чёрный пепел развеет дыханье».

В его стихах была земная мгла и космический холод, «сухой камыш и мертвый блеск воды», сгоревшие костры, угрюмые люди. И полные мистики, как правило, ничего хорошего не сулящие происшествия – цветок, распустившийся в исчезающем самолете («За минуту, когда он свободу обрел, / Неожиданно кактус расцвел»), обманутая вишня, цветущая в холода («Я видел вишню – и, пока цвела, / Над ней летала сонная пчела») или вообще грибы, продирающиеся сквозь человека («Остановись – и сквозь твои подошвы / Начнут буграми рвать тебя грибы»). Но все это было прорывом в жизнь нездешнюю, неприземленную – полную значений, в ней дышали бездны. «Не воздух, не поле, не голый лес, / А бездны меж нас прошли»… 

Конечно же, я подражала ему. Помню, одно из первых стихотворений – там что-то было про ночь, бабочку у лица: «Не жжет ли пальцы снятая пыльца»? Мне казалось, что в моих строчках тоже заклубились роковые вихри, но приятели быстро меня высмеяли, уличив в эпигонстве. 
Но и потом, все равно, неуловимо подражала: 

И не живу, а с прахом прах рифмую, 
с земной корой слова переплелись.
Я брошу все, возьми меня другую
в тугую серафическую высь. 

Слишком уж заразительной была его головокружительная надмирная высота.

А когда приехала поступать в Литинститут, знания пригодились. Выбрав сочинение на свободную тему, конечно же, писала о Кузнецове, густо пересыпая текст лучшими цитатами.

Через несколько лет удалось и говорить с великим поэтом. А во время сессии в октябре 1991-го мне дали приглашение в «Останкино» на запись встречи с Кузнецовым – непостижимым образом тот билетик сохранился среди страниц кузнецовской книги «Золотая гора»: «Уважаемый товарищ! Студия художественных программ Центрального телевидения приглашает Вас принять участие в съемках передачи «Встреча с поэтом Юрием Кузнецовым. 2 октября 1991 года, 19 часов». 

Распад Союза был в самом разгаре, каждый день происходило что-то эпохальное: отпадали друг от друга бывшие советские республики, в Чечне к власти пришел Дудаев, разрывалась на клочья Югославия… А для меня октябрь так и остался месяцем тихого литературного московского вечера в Останкино. Он был неожиданно очень домашним, прошел в каком-то приглушенном свете. Позвонив из Москвы домой, узнала, что в Черкассах кто-то смотрел передачу и видел меня среди зрителей.

Сегодня у Кузнецова люблю другое. Больше всего – поэму «Красный сад» (1998 г.). Просто замираю над ней. И не только из-за музыки (размер поэмы похож на сербский «десетерац», поэтический размер эпических песен, которым Кузнецов переводил с сербского отрывки из знаменитой поэмы Петра Петровича Негоша «Горный венец»). 

Тот, кто это написал, несомненно, не только познал «земные озаренья», но и увидел сияние небесное:

«Ибо все земные озаренья –
Мрак перед сиянием небесным,
Ибо все земные ароматы –
Смрад перед дыханием небесным.
Ибо все земные благогласья –
Скрип зубов перед небесным хором.
Все на свете - темное подобье
Или наше слабое бессмертье.
«Это так!» – промолвил светлый ангел,
Что явился мне во сне наутро.

Я проснулся в самом сердце сада
Среди роз таинственных и разных.
Разбудила росяная капля,
Что упала с самой белой розы,
Самой нежной, как душа девицы.
Если это счастье, я – сверканье!
Вот цветы, а вот сиянье Бога,
А меж ними ангелы летают,
Или это все мне только снится?». 

Так что, в случае Кузнецова, бедуин оказался неправ. 

Художник: Сергей Данилин.