Ярмарка

Ник ШУРУПОВ 22 февраля 2021 275

Мавзолей

Приснился Горби сон.
Будто его пятно на лбу, в широких, бычьим сердцем, очертаниях Африки, сомкнулось с другим, небольшим, похожим на остров Мадагаскар. Он к зеркалу – и правда. Слиплись!
Но, не просыпаясь, догадался: это сон во сне. Успокоился, спит дальше.
А тут новый кошмар. Словно бы ещё какие-то пятна, целые пятнища выступили по соседству – и сходятся они, сползаются, слипаются. Так во времена мамонтов или динозавров Пангея образовалась в мировом океане. И сновидец ощутил, что ленинским лбом своим (чем некогда, в Ставрополе и затем в Москве, гордился молодой партиец) он стал похож… да-да-да!.. на самого, заокеанского…

Здесь кинолента видения резко скакнула на Красную площадь, и он, к своему изумлению, очутился перед мавзолеем. Стоит совсем один, без охраны. И видит над входом не привычное глазам имя вождя, а – РЕЛЬСИН. Что за чёрт! Провокация, что ли? Или дело в общих буквах, в созвучии фамилий? Или это глюки, наваждение?
Протёр очки, проморгался: РЕЛЬСИН.
Ну, входит заворожённо, на автопилоте. Мёртвое сияние мрамора, глухой каменный покой. Глядь, а там, на скорбном ложе, и в самом деле вместо Ленина – Рельсин. Лежит себе при параде, набрякший, как индюк. И – глазками заплывшими буравит.
– Ты кто? – спрашивает.
– Так вас же, Парис Николаевич, того… больше нет?
– Рельсин жил, Рельсин жив, Рельсин будет жить! – с пафосом отрапортовал Рельсин. И раздражённо повторил: – Кто таков, спрашиваю?!
– Горби я. Не признали?
– А я подумал – Обама… Да нет, у Барака взгляд поосмысленней будет. Помнишь частушку: «Раки, эх, раки, жареные раки, приезжайте к нам в Сибирь – мы живём в бараке!»
– Так его же Барух зовут?
– То же мне, Спиноза нашёлся! Барак, он и есть Барак. Это ты его крышуешь потому, что оба вы Шнобеля отхватили в области мира…
Гробачёв распрямился, приосанился:
– Именно так – мира!
– Надо было бы – войны, это солидней, – возразил Рельсин. – Обама Афган отбомбил, потом Ирак, потом ещё чего-то. Ну, блин-клинтон, чего не сделаешь для того, чтобы у всех было мирное небо над головами!
– Шутить изволите или всерьёз? Есть мнение, что вы недопонимаете миротворческой миссии Штатов в операциях «Несокрушимая свобода» и «Иракская свобода», – вскинулся Горби. И с чувством законной гордости добавил: – Меня вот тоже отметили премией за очистительные войны у нас после краха тоталитарного режима.
– Гля-ко, Аника-воин! – зашёлся в мелком, как бесёнок, смехе Рельсин. – А тебе приходилось, как мне, собственный парламент из пушек расстреливать? – он свёл брови к переносице. – Ради гражданского мира, ради простых людей, а?! Это тебе не премии во фраке получать за бугром.
До чего же завидует моей заслуженной награде! – подумал Гробачёв.
– Скучный ты человек, Горби… И что ж у тебя, друг ситный, пятно-то расплылось? Ширше некуда. Вся морда лица пятном стала. Во какая, стал-быть, загогулина!
Рельсин уже хохотал, и гость невольно вздрогнул: в мавзолее ведь… не положено!
– Не переживай, во сне ещё не то бывает, – подмигнул Рельсин, угадав его мысль. – Я такое видывал, Долдонис не растолкует. Хоть он и на идеологии, где всё положено ведать.
– Позвольте вопросик провентилировать, – встрял Горби.
– Валяй.
– А где, так сказать, хозяин квартиры – товарищ Ленин?
– Почём мне знать?
– Я его своими глазами здесь видел, ещё до перестройки…
– Был да сплыл. Коммуняк я первым же указом отменил. Самой собой, и вождя краснокожих. На съезде нашем лично вписал в резолюцию: «На фуё нам мумиё?» Оно, чем проще формулировать – тем понятней трудовому народу.
– Но зачем же было… прописки лишать?
– По-простому тебе отвечу, как сибиряк: два медведя в одной берлоге не зимуют.
– Э-э-э…
– Чего мычишь не телишься? Рожай!
– Но… похоже, вас, как Ильича, не забальзамировали?
– Темнота, а ещё генсеком был. Какой бальзам! Мы же не в Древнем Египте – слава-те господи, в двадцать первом веке живём. Нанотехнологии там… эта, как её… компьютерная томографика… кока-кола… как его… коллайдер, наконец! Допетрил? – Рельсин самодовольно лыбился, поигрывая бровями.
Откуда только научных слов нахватался, уныло гадал Горби. Но не поверил ни единому. Усилием воли он всё пытался очнуться от этого провального и тягучего сновидения, однако ничего не получалось. Увяз, как лось в болоте, одни рога торчат. Он и в самом деле задыхался, едва хватало воздуха.
– И давно вы, Парис Николаевич, тут… обитаете?
– Мелко мыслишь, – небрежно брякнул Рельсин. – Мы время не считаем. Да и нет его, времени.
– Как нет?
– Вот так и нет, – поморщился тот и сипло затянул: – Есть только миф между прошлым и будущим… Подхватывай, бывший дружище!
– Позвольте, тут не консерватория. Да и не люблю я песни, от государственных забот отвлекают.
– А за что ж тебе, коль не поёшь, музыкальную премию «Грэмми» в Америке отвалили? – насмешливо прищурился Рельсин. – За пятно на кумполе?
Горби горделиво блеснул очками.
– За то, что дал свободу людям в бывшей империи зла. За то, что душа у них теперь поёт!
– Это я дал народу свободу! Я, а не ты. Я, Рельсин!.. И за это народ мне сказал: мавзолей – твой. По праву. Лежи, отдыхай!
Рельсин приподнялся, свесил ноги на мраморный пол, помотал башкой. И, пытаясь занять вертикальное положение, так напрягся, что побагровел, будто бык на корриде. Затем всё-таки встал и, расставив руки-лапы, медведем-шатуном пошёл на Гробачёва. Тот побледнел почище Майкла Джексона, онемел от ужаса. Вот-вот вцепится отросшими когтищами! Ему уже слышался хруст собственных костей, визг разрываемых жил, хлюп крови – и…

…и тут Горби очухался.
Весь в дурном поту, с бешено колотящимся сердцем, с дрожащими поджилками.
Ему казалось, что в глазах, вылезших из орбит, ещё шатается отражение сумасшедшего существа, едва не порвавшего его во сне.
Он присел на подушках, в своей взмокшей шёлковой пижаме, цвета германского флага, – подарили в Берлине как «Лучшему немцу». Дымные клочья сновидения ещё лохматили одурманенное сознание. Но сквозь них всё ярче пробивался один приятный лучик – пора в аэропорт.
Да! Спешить, лететь на вручение «Грэмми»!

Маскарад

– С годами лицо становится маской, а маска лицом. Так говорил Заратустра, и я его понимаю, – вещал Кришнаитский, держа обмусоленный стакан.
Последняя капля портвейна «Три топорика» свисала с гранёного стекла, явно целясь в опрокинутую навзничь «бескозырку» и, наконец, упала – но промахнулась.
Паоло находился на третьей стадии своего ежедневного жизненного цикла – философской. Он величал её «Сократические диалоги», хотя порой бывало, что приходилось беседовать лишь со своим вторым «я».
Первую стадию он называл, в память о небезызвестном милицейско-медицинском учреждении и рассказе Шукшина, «А поутру они проснулись», вторую, опохмелочную, возвращающую к жизни, – «Над розовым морем» (не столько в связи с песней Вертинского, сколько в честь незабвенного по дешевизне и крепости портвейна «Розовый»).
Было у него, конечно, в согласии с цветущей сложностью творческого индивида, и множество других стадий, и всё это напоминало движение солнца по небу, но вполне достаточно обозначить последнюю, самую мрачную, носящую имя – «Закат Европы» (которой бы и сам Шпенглер не позавидовал).
– Позволь с тобой не согласиться, – заметил я. – Есть лицо – и есть морда лица. Так вот, морда лица может быть такая, что никакой маски не потребуется.
– Экий ты грубиян, – тонко улыбнулся Кришнаитский. – Философия выше перехода на личность, хотя и не отрицает как таковую наличность, особливо в её простонародном качестве – наличка. Морда как термин приемлема для нас, любомудров, разве что в качестве снаряда для рыбалки, а в смысле человекоподобных мы всё же оперируем понятием лицо. Уловил?
– Это ты уловил своей редкозубой вилкой кильку в томате, давай уж, закусывай, трепло. Да не подавись!
– Килькой не подавишься, – невозмутимо возразил Паоло. – Самая безопасная закусь, не то что колбаса. Помнишь, раньше, при Советах, какие шикарные диагнозы у ментов были? Особенно на Украине – в летательных протоколах? «Подавывся ковбасой»! Или: «Подавывся салом». Жизнеутверждающе! Теперь не то, всё гневаются хохлы: москали зъилы наше сало и ковбасу! Но ведь сразу и та летательность улетучилась. Нет худа без добра.
– Ну ты прям Григорий Сковорода! – сказал я не без ехидства. Хотя понял, что глупость сморозил: причём тут добродушный мудрец, некогда бродивший по зелёной Украйне и учивший православных уму-разуму? А всё ассоциативность – чуть разболтаешься, мигом что-нибудь зацепится репьём.
В школьные годы мне однажды попалась в детской библиотеке книга про героя гражданской войны комбрига Кочубея. Без отрыва от замусоленных страниц я с увлечением её проглотил. А вот теперь, хоть убей, ничего не помню. Умом, конечно, сознаю: было там что-то про лихие сражения, конные атаки, отбитые у беляков сёла.

Одно лишь действо втемяшилось в память, да и то по причине регулярного повторения в каждой главе. Бывало, только займут наши село, завалятся в избу на постой, как шустрый ординарец Кочубея тут же достаёт из походного «сидора» сковородку и мигом её на печь. Порубит шашкой круг домашней колбасы – и на раскалённый чугун. Через пять минут уже докладывает командиру:
– Товарищ комбриг, прошу за стол. Шкварчит, как живая!
Во всей книге лишь эта дурацкая фраза и запомнилась мне. Невзначай вынырнув из памяти, она мгновенно связала колбасу из протокола со Сковородой и сковородкой, а там и с красным комбригом Кочубеем. Хуже репейника оказалась – ничем не вытащишь.
Кришнаитского никаким Сковородой не проймёшь, гнёт своё.
– А всё же подавиться колбасой – не самая плохая кончина. Я бы сказал – красивая и достойная. Особенно, если колбаса свиная, домашняя, – аромат, я тебе скажу, от неё!..
– Постой, что ты плетёшь? Ты же вроде про маски начинал…
– Ну да, потому что сейчас у нас на Земле всепланетный общемасочный режим. Шаги, так сказать, глобализма! Все на одно лицо, ибо в намордниках. Осталось оцифровать. Вот послушай, из нового, – и он с лирическим пафосом продекламировал:

От вируса тебя оберегая,
К тебе пришёл я в маске, дорогая!
Но где же ты и ласки, словно в сказке,
Не вижу я тебя: всё маски, маски, маски!
И ты меня под маской не узнала,
Была любовь – теперь пиши пропало.
А вирус отуманил окоём
Своим воздушно-капельным путём.

– Что ж, актуально. А морда лица – и под маской морда, – ответил я. – Не лицо красит маску, а маска морду.
– А ты докажи!
– Чего доказывать? Разуй глаза, когда в «ящик» пялишься.
– Ну, допустим, разул – и что?
– Все они там собрались – перманентный шабаш. – Для наглядности я щёлкнул пультом телевизора.
В момент возник во весь экран лысый бритый череп, похожий на каучуковую маску, лоснящуюся от жира. Галстук-бабочка. Ощупывающе-циничный, рентгеновски-пронизывающий, холодный взгляд, небрежно прикрытый фальшиво-добродушной ухмылкой. Телеведущий изрекал политические трюизмы тоном всезнающего мудреца, и в то же время вкрадчиво и доверительно, типа: «Ну мы же с вами умные люди и всё понимаем, не так ли?».
– А теперь ты его послушай, и внимательно, – посоветовал я Паоло и добавил звук. Хозяин студии с вальяжной брезгливостью, как нечто само собой разумеющееся, называл Россию тёмной страной, навсегда отставшей в экономике, да и в прочем, от Запада. И объяснял все её беды принятием Православия и слишком долгой властью большевиков.
– Клинический либераст, – моего приятеля передёрнуло.
– Ну, что – лицо? И как оно тебе? – вопросил я Кришнаитского.
– Мордень! Тут не поспоришь, – вздохнул Паоло. – Врезать бы разок, чтоб не вякал такое, да ещё и по российскому каналу. А перчатку обмаранную – на помойку.
– Вот и я тебе о том. Морда лица – это ещё мягко сказано. Как, по-твоему, на сколько разведок он бы работал, если бы его там покупали? Только не нужен никому. А за неимением разведданных – торгует пропагандой. Оптом и в розницу, нашим и вашим, хотя эти наши и ваши – все ихние. Ну и заодно просвещает аборигенов – тот самый «пипл», который всё, по его мнению, хавает. Что ещё о нём сказать? Три или тридцать три гражданства. Гражданин мира. А ведь ему же за восемьдесят, на печке бы сидеть где-нибудь за бугром, но всё боец незримого фронта.
– Почему же незримого? – поморщился Кришнаитский. – Очень даже зримого, куда ни переключи – везде этот пропагандон.

Следом на экране появилась столь переспелая и неряшливая тетёха, что мне мигом вспомнилась огромная, пёстро наряженная соломенная кукла, предваряющая, как эпиграф, экспозицию в парижском Музее современного искусства. Помнится, тогда мне ещё пришло в голову, что выстави этот шедевр модерна в качестве пугала где-нибудь на колхозном поле, так все вороны, а тем более воробьи, облетали бы поспевающие сельхозкультуры за пять километров, – вот какая сила у искусства!
Но особа в телеящике была не менее живописна. Одета в серо-буро-малиновую кофту с криво застёгнутыми пуговицами, из-под демисезонной юбки спущенный чулок. На мятых буклях некогда кокетливая, времён «оттепели», шляпка. Замусоленные толстые стёкла круглых очков с перевязанной дужкой воинственно сверкают. И, наконец, на устах сардельками – нагло-торжествующая ухмылка.
Гостья ток-шоу давала интервью узколицему господину экспортной наружности: хронически озабоченный взгляд, пейсообразные баки, тщательно подстриженные усы с бородкой, узкие, в чёрной прямоугольной оправе, нацеленные очки. Темой была незабываемая, упоительная победа демократии, или же годовщина расстрела танками российского Парламента в октябре 1993 года. Чуть раньше кто-то возмутился беспощадностью властей, сказал, что это была кровавая расправа, за которую никто не понёс наказания, и напомнил о тысячах жертв. Не успел он договорить, как на него с отповедью набросилась эта неряшливая валькирия.
– Сколько бы их ни было, они погибли от нашей руки! – с гордостью заявила она. И поделилась личной радостью: – Оказалось, что я могу убить и потом спокойно спать и есть.
– Кто бы сомневался! – вырвалось у Кришнаитского. – Жрать-то, наверное, способна круглосуточно.
– Мы уже не против штыков власти, – тем временем доверительно поведала ораторша. – Они ограждают нас от ярости ещё не дострелянных коммуняк. – Тут её жирный голос застыл, как растопленное сало на морозе: – Мы хотим, чтобы митинги наших врагов разгонялись мощными водомётами. Мы вырвали у них страну!
И, сверкнув очками в сторону своих оппонентов, провозгласила с вызовом:
– А пока мы получили всё, о чём условились то ли с Воландом, то ли с Мефистофелем, то ли с Рельсиным!
– Какова?! – вопросил я Паоло. – Можно ли, по-твоему, называть этот интерфейс лицом?
– Закрой личико, Гюльчатай! – простонал тот. – И заодно хлебало! Иначе не выдержу – блевану. Всё, с меня хватит.
И заключил:
– Похоже, я открыл новый закон физики: от перемены маски морда не меняется.

Мост

Ох, недопонимаем мы мистическую сущность обыденных вещей или же вовсе её не знаем! Что поделать: ленивы и нелюбопытны.
Ну возьмём, к примеру, обычный мост через реку. Казалось бы, что в нём такого особенного? Ан нет. Недавняя телепередача, посвящённая мостам, авторства нашей бывшей вроде бы шпионки мадам Анни Чепмэн, открыла мне глаза. Точнее, полуоткрыла, потому как настоящая тайна – горизонт, до которого невозможно дойти.
Признаться, я и раньше что-то подобное подозревал.
Так, в известной девичьи-страдательной песне «Мы с тобой два берега у одной реки» меня несколько настораживала предыдущая фраза: «Всё ждала и верила, сердцу вопреки». Почему – вопреки-то? Загадка!
А в другой популярной песне, исполняемой не превзойдённым по сладости тембра певцом Рашидом Бейбутовым, эта загадка вырастала до тайны:

Ты ста-ишь на том берегу,
Пи-рыг-нуть я к тебе не-э ма-а-гу!

Это почему же он не может? Прыгал бы себе, кто мешает, а там дальше плыл или иначе перебирался. Поначалу джигит просто захлёбывается в чувствах:

Я ха-чу ти-бя ци-ы-ловать!
Но па-ток я нэ в си-илах уня-ать.
Мне-э аб-нять бы ти-бя-а хоть слегка…

И вот объяснение:

Но ме-э-ня нэ пуска-ает ре-э-ка!

Там сердцу вопреки – здесь река не пускает. И берега – какие-то разные, будто бы изначально супротивники.
Итак, река и мост.
Мадам Чепмэн (с таинственными обертонами в голосе и вся, под мистическую стать, в жгучем, как острый красный перец, брючном костюме) приоткрывает завесу. Оказывается, с древних пор мосты у сведущих людей считались переходом в другую реальность, а, быть может, и в ирреальность, в невидимое человеческому глазу иное измерение. Это старинное поверье словно бы предугадывает то, что известно ныне: человек, соединяя берега мостом, нарушает мощными крепёжными сваями хрупкое равновесие земных глубин и пробуждает разрушительные силы.
Быть может, потому и не пускала молодого горца та река, что там, на другом берегу, его ожидало уже совсем не то, что ему мечталось и виделось в пылу влюблённости?
Мистику вообще-то не объяснить и тем более не понять – об истине можно лишь догадываться. Но, похоже, даже в простеньких текстах вышеприведённых песенок она ненароком проскользнула, как камешек в бурной воде.
Да и река как таковая – не земная ли метафора реки времён, воспетой умирающим Державиным в его так называемой «Грифельной оде»?

Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.

Это было последнее стихотворение великого поэта, его завещание. Подняться к рабочему столу он уже не мог, лежал немощный на постели. Ему поднесли грифельную доску и всунули в немеющие пальцы мелок. Державин и начертал свои прощальные стихи на чёрной доске. Через два дня он скончался. А доску потом долгие годы хранили в петербургском литературном музее, кажется, в Пушкинском доме. Мел осыпался, таяли слова. И настал час, когда опала наземь остатняя крупица...

В недавней гибели небезызвестного Бориса Менцова всё как раз-таки и сошлось: река и мост.
Политик-плэйбой вёл очередную свою подружку жизни поздно вечером по Большому Москворецкому мосту к себе на квартиру, и тут подскочили на машине какие-то тёмные личности, шуганули длинноногую девушку и банально пристрелили её спутника.
И, конечно, никто ничего не видел и не слышал. Даже растерянная, дюже гарная киевлянка, мадемуазель Оксана Дурицки, основным занятием которой были экскортные услуги для состоятельной клиентуры. Потому как слишком быстро всё произошло, щёлк-щёлк – и нету. Не успела бывшая модель сморгнуть в сторонке крупнокалиберные слёзы, как бандиты запрыгнули в легковушку и ударили по газам. В сумраке осталась лежать на асфальте запрокинутая навзничь недвижная фигура в модном демисезонном пальто. Такая, в сущности, нелепая и незначительная – в виду подсвеченного ночными огнями необъятного сажного неба с едва различимыми звёздами – на мрачном, громадном, тоталитарного пошиба мосту через широкую, чёрную, тяжело поблескивающую водой реку.
А ведь ещё каких-то полчаса назад они так комфортно ужинали в одном из престижных ресторанчиков ГУМа, с видом на Красную площадь, и её импозантный друг, попивая коллекционное вино, так обаятельно шутил насчёт вечно закрытого на ремонт мавзолея, куда, по слухам, вместо Ленина уже поместили Рельсина, потому как устроенная им революция достоинства (звучит двусмысленно, но таков общепризнанный термин) напрочь перечеркнула давно надоевший всем Октябрьский переворот.
Фирменным стилем Менцова, безотказно действовавшим на профессионалок нового полусвета, был по-домашнему небрежный нагловатый тон, сразу же дающий понять, что всё уже надёжно приватизировано, но в потенциале ожидаются обоюдно приятные инвестиции.

В костюме от Джона Гольяно, с молодцеватой трёхдневной щетиной на обширной сытой физиономии, весело и плотно окучивая партнёршу флюидами и играя тёмно-карими оленьими глазками с томными, как у Тухачевского, нижними веками, Борис благодушно иронизировал по поводу того, что в Кремль его по-настоящему всё же не пустили. Хотя его тогдашний владыка, Парис Николаевич, не только не обижал должностями, но и, понимаешь, приглядывался к нему на предмет передачи высшей власти. Ибо фактура у Менцова была под стать Рельсину – президентская: рослый, дородный, по-общечеловечески симпатичный и, что самое главное, излучающий в пространство текущей действительности непреодолимое властительное самодовольство и верность идеалам демократизаторства.
Пришлось потом, после смены вех, уходить в оппозицию и бегать, как савраска, по митингам, яростно блистать непримиримой риторикой и вздымать над ревущими толпами, в розовой пене восторженного девичьего визга энтузиасток, пухлый кулак, сжимая другою рукой раскалённый от речёвок микрофон.
Разумеется, митинги и демонстрации проходили, согласно полученным от свободного мира инструкциям, под соусом борьбы с извечной, густой и непролазной, как российская грязь, коррупцией, которую расплодил кровавый, как знамя коммуняк, режим.

Пока Менцов вещал, а мадемуазель Оксана, скрывая скуку от этих поднадоевших ей монологов (она с Борисом была знакома уже довольно давно, однако отношения всё никак не переходили в иное, более значимое качество), понимающе щурилась и зазывно потягивалась, никому не зримая воздушная химера лохматым облачком отделилась от говоруна и тенью воспарила над ресторанным столиком.
Пошатавшись над полным аппетитных ароматов залом, она ринулась на волю, без труда прошла сквозь толстое стекло просторного окна и вылетела на площадь. И понеслась, поднимаясь всё выше и выше над брусчаткой, в сторону древней кремлёвской стены.
Что это было? Астральное тело? Астральная, так сказать, душа? Образные фантазмы?.. Все подобные определения слишком условны: разве же ухватишь пальцами воздух? Лишь родственные этому химерическому созданию духи – а наверняка такие, не слишком материальные образования там, над площадью, издавна роились – могли бы созерцать его зыбкую, меняющуюся форму, равно как и превращения, совершаемые им на земле.

…От Исторического музея, прикинувшегося средневековым замком, в сторону собора Василия Блаженного, превратившегося в причудливый новодел-ресторан с бьющей ослепительными неоновыми огнями рекламой, шагали ликующие и беснующиеся толпы пёстро разряженных людей с размалёванными лицами.
Они трясли над головами радужными знамёнами и флажками, кричали, пели, плясали, пили, ели, плевали и рыгали, дрались, обнимались и целовались, а то и пробовали совокупиться на ходу, постепенно превращая беспорядочное шествие в порядочную оргию.
На трибуне мавзолея, расписанного дикими готическими письменами, словно московские подворотни или привокзальные заборы, с его крупной надписью «РЕЛЬСИН» стояли, наслаждаясь зрелищем и как бы принимая этот чудовищный парад, закоренелые в публичности лица, в которых можно было узнать пятнистого Горби (он приветствовал манифестантов недоеденной пиццей-хат), распухшего, как надувная кукла, Егора Мордая, хитро улыбающегося рыжего клоуна Чупайса и прочих героев перманентных реформ, а в центре этого сборища пучилось каучуково-резиново-раздутое существо с мгновенно меняющейся маской, в которой угадывались то черты американских и европейских президентов, то явных и тайных денежных воротил, но всех чаще мелькала амёбная, с лягушье-черепашьими буркалами харя обобщённого, как у.е., финансиста Сороса.
Надо ли говорить, что на постаменте близ бывшего храма стояли уже не Минин с Пожарским, а Мордай с Чупайсом, причём первый лакал, причмокивая, виски из детской бутылочки, а второй целовал взасос макет первого ваучера. Впрочем, вместо этой кисло-сладкой парочки с клиповой быстротой возникали другие: Горби с Рельсиным (в зубах партбилеты), Карел Маркес с Энгелесом (бороды в пивной пене), академик Иакоблеф с Андропером (в руках открепительные талоны и закрепительные препараты), так называемая Примадонна с Лжетарзаном (пение под фанеру со стриптизом на шесте), С. Вонидзе с Ж. Вонецким (источающие ветры перемен), Сахарыч с Е. Воннер (в обнимку с бюстиком Максима Горького) и т.д. и т.п….
– Куда это ты смотришь, бэби? – лениво спросил Менцов замечтавшуюся подружку, что уставилась в широкое окно. – Тебе неинтересно?
– Что ты, милый. Супер! – мадемуазель Дурицки с оперативной гибкостью обвила спутника обольстительно блеснувшими обнажёнными руками.
Её разноцветный маникюр символично воспроизводил цвета той радуги, которая секундой раньше столь часто мелькала на причудившемся спящему разуму карнавале.
…А там, над брусчаткой, лишь только пробили куранты, вся эта химерическая муть рассыпалась и сгинула, аки прах на ветру.

Как все мы помним, шумиха после убийства Менцова разразилась страшная. И в Москве, и по всему миру.
Массовые рыдания и радения на мосту, который был завален горой цветов (с неделю потом, разбирая завалы, матерились уборщики улиц). Плач и вой, митинги и демонстрации протеста, пикеты бунтарей-одиночек, ну и, разумеется, несмолкаемая пропагандистско-информационная канонада в печатной и электронной прессе, от которой даже в далёкой Антарктиде разбегались пингвины и покачивались на воде айсберги.
– Подлое убийство борца с коррупцией!
– Политический заказ Кремля!
– 37-й год вернулся!
– Борис, ты прав!
– Они наблюдали за расстрелом Менцова со Спасской башни (вариант: с колокольни Ивана Великого).
– Не дождётесь!
И прочее, прочее...
Конечно, началось следствие, причём оперативники почему-то увлеклись допросами по-особому элегантной в траурном наряде, импортной мадемуазелью Дурицки. Однако та упорно молчала и лишь изредка утирала изящным платком очередную, так и не накатившую сухую слезу.

Расследование всё шло и шло, непонятно куда и зачем, пока, наконец, не притухло и не забылось. (По крайней мере, я так и не понял, чем оно закончилось.) Бедную Оксану отпустили домой в Киев, поскольку свидетельницей, хотя в чёрном девушка была весьма эффектной, она оказалась никакой.
Высказывались предположения, что заказ на Менцова, действительно, был, но – из криминальных структур: дескать, что-то он кому-то наобещал и взял под это обещание, да не исполнил. То ли пострадавший чем-то оскорбил кавказских террористов?..
Словом, дело тёмное и непроглядное, как вода в Москва-реке, как небо цвета сажи и праха, подсвеченное тусклыми красноватыми огнями бескрайнего мегаполиса.
Между тем отовсюду посыпались предложения, как увековечить память о выдающемся политике – столпе реформ и несгибаемом борце с коррупцией.
Сторонники прогресса и просто неравнодушные люди настаивали на том, что первым делом надо переименовать Большой Москворецкий мост – в Менцов-мост.
Далее: необходимо, в назидание поколениям, поставить памятник прославленному демократу. Только вот где? Тут возникли разногласия. Одни предлагали соорудить монумент на месте преступления, то есть на мосту. Другие – воздвигнуть памятник на Красной площади, у ресторана, где политик отужинал в последний раз. Третьи – у дома, где жил Борис Ефимович. (Однако в связи с тем, что недвижимость у героя новой России оказалась далеко не одна, могла бы возникнуть некоторая путаница, – и эту идею пришлось оставить.)
Высказывались и более радикальные мысли. А именно: переименовать Красную площадь в Менцовскую; подселить Менцова как духовного преемника Рельсина к тому в мавзолей, добавив к надписи «РЕЛЬСИН» ещё и «МЕНЦОВ»; назвать Москву-реку Менцов-рекой, в просторечии Менцовкой; и, наконец, переименовать саму Москву в Менцовск.
Бывает, с инициативами у нас порой и перебарщивают, дело обычное, однако как же здесь не увидеть всестоличной, если не всенародной, любви к нашему герою, признания его несравненных заслуг перед страной, да и перед всем человечеством!..

Мне вспоминается, с каким недоумением я читал в юности романы Оноре де Бальзака, в которых на сотнях страниц родственники какого-нибудь почившего месье всё делили и делили его наследство. Какие страсти, интриги, сражения в судах! Сколько неугомонной, как радиоактивность, энергии! Всё это нам, советским читателям, казалось фантастикой, навсегда похороненной в далёком и отнюдь не прекрасном прошлом.
И вот, надо же, с победой демократии и рынка те давным-давно забытые в шкафах скелеты ожили и принялись весело греметь костями тута-ка, под боком.
Теперь и у нас в этом вопросе, так сказать, – полный бальзак.
Не только жёлтая, как желтуха, но и вполне респектабельная, не говоря о телеканалах и электронной паутине, пресса вовсю обсасывает пикантные подробности делёжки чьего-нибудь очередного наследства. Впрочем, оно и понятно, коли в России статистика насчитала уже 243 тысячи долларовых миллионеров и миллиардеров.
Целый город нью-буржуинов! Пропаганда превозносит их всё пуще: это-де будущее страны, её гордость. Но ведь как скоро они появились. Каждый достоин красоваться, словно в былые времена, на Доске Почёта под девизом: «Они вписались в реформы». А кто не вписался, сам виноват. Слабое звено, как говорят на Первом канале.
Теоретик и практик ваучеризации всей страны Анатоль Чупайс ещё в начале кампании, с умудрённой ухмылочкой, заметил, что-де миллионов 30 населения не впишется в реформы и вымрет. (Ранее мадам Тэтчер, давая, как Кашпировский, установку, заявила на весь мир, что в России надо сократить население на 50 миллионов человек.) Другие соратники Менцова тоже называли свои цифры. Как мы теперь понимаем, это была первая цифровизация страны.

Процесс пошёл – и так бойко, что мы уже на стадии окончательной оцифровки и создания искусственного интеллекта. Люди как таковые, в своей бестолковой массе (агрессивное большинство, как определяют ведущие куда-то экономисты), очень скоро будут уже и не нужны.
Лишь о вписавшихся в рынок можно с уверенностью сказать, что они достойны дальнейшей жизни и памяти благодарных потомков.
И среди них в первом ряду – Борис Менцов.
Сознаюсь, я не следил за той долгой вознёй с его наследством, и ведаю о ней лишь случайно, понаслышке. Тем не менее и меня, покуда переключал каналы ТВ, достала эта отовсюду лезущая информация.
В общем, когда адвокаты закончили свою многосложную работу по подсчёту оставленных покойным деятелем активов и капиталов, то общая их стоимость, на радость наследников, составила миллиард доллариев. Не два, не три – всего лишь один, но – доллариев. Знаковый рубеж!
Правда, и самих будущих обладателей этого, как принято говорить, добра, по предварительным данным, насчитали немало. Поскольку, кроме официальных жён и детей, у общительного Бориса Ефимовича имелись ещё и гражданские жёны, и просто знакомые женщины, а также дети от них.
Кстати сказать, не стоит завидовать крупным заработкам адвокатов, ибо многими трудами вымощен их тернистый путь к искомому гонорару.
Меня занимало другое – то, что любопытствующая публика была настолько ошарашена и заворожена этим миллиардом «зелёных», что совершенно забыла поинтересоваться, откуда они взялись у такого образцового борца с коррупцией и кристально бескорыстного, как говорили о нём друзья и соратники, человека. Правда, отдельные голоса всё же раздавались, но, как объяснила многочисленная группа поддержки, доносились они из рядов хронических завистников и лузеров. Тем, которым давно бы пора – отсеяться, потому что – не вписались.
Как впоследствии писали глянцевые журналы, всё-таки исторически прав оказался нашумевший бизнесмен Полонский, заключивший с доверчивыми лохами многомиллионные сделки на жильё и сбежавший с большей частью изъятых капиталов на прикупленный им по случаю экзотический остров у экватора.
Однажды этот кудлатый сноб, похожий на перекормленного акселерата-бройлера, отдыхая в новомодном среди молодых российских богачей Куршевеле, властно пресёк попытку какого-то авантюрного соотечественника проникнуть на их надёжно охраняемую тусовку:
– Ты куда лезешь? У тебя миллиард долларов есть?
– Нет, – сознался непрошенный гость.
– У кого нет миллиарда, пусть идёт в ж…!
Эти крылатые слова мигом разлетелись по всем не обозримым налогообложению просторам российского бизнеса.
И на мраморной арке – въездных воротах в крошечное французское горное селение Куршевель, ставшее знаменитым благодаря щедрости на чаевые nouveau riches de la Russia – «рюсских нуворишей», – они теперь написаны золотом.
По-русски – но латинскими буквами.

Звонок

Небезызвестный в узких кругах общества Паоло Кришнаитский в недавнем прошлом был обычным уличным пацаном Пашкой Крышкиным.
Однако подул ветер перемен, призванный густо-солёным и мрачным, как соевый соус, голосом Виктора Цоя, и однажды его порыв унёс природное имя. Куда – неизвестно. Поначалу оно пряталось в потрёпанном Пашкином паспорте, но и тот вскоре был по пьянке утерян. Впрочем, парень далеко не сразу заметил его отсутствие, поскольку перманентно пребывал и духом, и телом в своей третьей стадии алкогольного опьянения, именуемой «Сократические диалоги», когда не до мелочей быта.
Суровая, но справедливая действительность всё-таки заставила его явиться в паспортный отдел за восстановлением документа по утере. В свежую корочку Павел пожелал записаться под другим именем, дабы, как он заверил милицию, начать новую жизнь.
– Ну, и как же мы будем тебя величать? – хмыкнула паспортистка при исполнении.
Пашка вспомнил студенческое лето на целине. В конторе директора совхоза им, будущим философам, давали разнарядку. И тут в комнату влетел тракторист и выпалил бригадиру из местных: «У тебя сын родился!» Шум, гам, поздравления. «А назовёшь-то как?» Скуластый казах-бригадир, с ошалелыми от счастья глазами, помотал головой и глянул в окно. Там, у конторы, только что затормозил, выпустив клуб дыма, увалень-агрегат на громадных колёсах.
– «К-700»!
– Сдурел он, что ли? – пробормотал кто-то из приезжих ребят.
– Обычай таков, – пояснили ему. – Когда отцу сообщают о рождении ребёнка, он даёт новорожденному имя того, что первым попалось на глаза.
Теперь, пожалуй, уже и Касемьсотовичи у бригадира подросли, мечтательно подумал Крышкин, и невзначай глянул в окошко паспортного отдела.
По улице, мимо отделения милиции, целенаправленно брела кучка молодых людей в белых, расшитых мелкими цветами рубахах навыпуск, позванивая колокольцами и что-то напевая. Видно, их после задержания только что выпустили на волю, и они радовались солнечному утру.
– А! – воскликнул Пашка. – Буду отныне – Кришнаитский! Так и пишите: Паоло Кришнаитский.
– Надо же! – прыснула в ладонь лейтенантша, но фамилию вписала. И, бросив цепкий взгляд на заявителя, добавила: – А что… тебе, пожалуй, идёт.
Слова оказались пророческими: новое имя приклеилось к Пашке почище банного листа к одному румяному, после парной, месту.
Из МГУ вскоре Кришнаитского выперли – за пропуски лекций, а также на том основании, что студента с такой странной фамилией у них со времён Ломоносова не водилось.
Однако Паоло умудрился и в этих условиях оставить след в науке, возведя свою философическую стадию созерцательной беседы с неслучайным или же случайным собутыльником на уровень жизненно-активной практики любомудрия. Иначе говоря, он встретил и наставил на путь истинный двух юного возраста учеников – Другана и Фикуса, которым дал совет в полной мере использовать для сократических бесед современные средства связи. После чего отбыл в скитания по родной стране, к тому времени уже сделавшейся, по причине демократических перемен, не слишком родной, а распавшейся на множество режущих и покалывающих осколков.
Друган и Фикус учителя не подвели.

Молодой певец из провинции Прохор Кургузов, потолкавшись в Москве на самодельных конкурсах и никуда толком не пробившись, переменил фамилию на Карузо, однако лучше петь от этого не стал.
Взяв фамилию итальянского тенора – разумеется, без спроса у потомков великого неаполитанца, – Прохор Карузо, наконец, сделал себе карьеру, ибо громкое имя открыло ему путь на вечно жаждущие сенсаций телеканалы.
Девственных в грамотёшке и морали служителей голубого (не бывает голубей!) экрана нисколько не смутила карикатурная смесь французского с нижегородским. На экране уже вовсю мелькали, примерно, из той же смеси, Вика Брежнева (в честь Леонида Ильича) и Данко (в память о книжном герое), таращила кукольные глаза Барби и цвела Жасмин, не говоря уже о романтичных и бойких Кате Лель и Кате Огонёк.
Прохор Карузо взял эфир не столько голливудской улыбкой в гармоничном сочетании с простодушием пастушка, сколько новым, оригинальным амплуа (впрочем, весьма банальным на дорогих итальянских курортах). Он тёрся около состоятельных старушек, продолжавших, несмотря ни на что, верить в свою вечнозелёную, как синтетические ёлки, красоту, а также в большую и чистую, словно вымытый шампунем бегемот, любовь.
Несколько телеканалов вели взахлёб нескончаемые репортажи о его громких романах – «Невесты и супруги, в студию!», вникая во все подробности взаимных динамичных чувств. Надо заметить, что чем больше партнёрша годилась ему по возрасту в бабушки, тем обаятельнее и веселей был в её обществе Прохор Карузо. В свободное от телебрачевания время он с видом знатока консультировал захватывающие ток-шоу по семейному вопросу, в котором сделался видным специалистом. Петь этому Карузо было уже некогда – да и незачем.
И вот однажды в его бело-розовом, в живых цветах от поклонниц, кабинете раздался требовательный звонок. Прохор томно снял замысловатую, изогнутую по-старинному трубку и услышал строгий голос телефонистки:
– Господин Карузо? Вам звонят из Ниццы. Соединяю.
– Альё! Добри дзень, мой мальтшик! Мой шальун! – Голос незнакомки был в упоительных старинных трещинах, словно бы потускневший портрет кисти Рокотова. – Приезжай! Шш-ду-у тэбья у сэбья на вилле!
– Позвольте… кто это?
– Мой секретарь свьяшется с тобой… – И далёкие прерывистые гудки.

Прохор Карузо был в приятном недоумении. Стало быть, слава о нём уже достигла Средиземного моря, и пора переходить на другой, нежели местное ТВ, уровень?
Следом раздался новый звонок. Старорежимную интонацию незнакомца (наверняка, из первой эмиграции, отметил чуткий на ухо Прохор) сопровождала благоприобретённая французская картавость. Русский француз, или французский русак сообщил телезвезде, что графиня Изергиль Нижегородская любезно приглашает месье Прохора Карузо посетить её поместье в Ницце через неделю и с нетерпением мечтает о совместном отдыхе на Лазурном берегу, в пору расцвета глициний. Официальное приглашение, уточнил учтивый помощник, будет послано по электронной почте, адрес которой желательно получить немедленно.
Прохор продиктовал свои данные и тут же, с пылом молодого, полного безумия шмеля, ринулся во всемирную паутину. Сведения, касающиеся жизнелюбивой графини, были обнадёживающе скупыми, что лишь подтверждало его догадку о солидном достатке: родовые богачи избегают публичности. Возраст же её был столь тщательно засекречен, будто это была самая главная государственная тайна Франции. Сниматься на фото мадам Изергиль предпочитала в густой вуали, из-под которой мерцали чёрные провалы глаз да призывно багровела губная помада. Эта превентивная таинственность особы нисколько не разочаровала Прохора Карузо, ибо с недавних пор на его сайте личных знакомств, по причине столпотворения от желающих особ, значилось: «Восхитительным женщинам моложе 75 лет просьба не беспокоиться».
Тем временем на «емелю» поступило приглашение – роскошная карточка с фамильным гербом и виньетками. Из текста следовало, что отдых на Лазурном берегу будет увенчан балом, который графиня Нижегородская ежегодно даёт в честь победителей Каннского кинофестиваля, а также прогулкой на личной яхте хозяйки виллы по водной глади залива.
Прохор расправил плечи, значительно насупился и, глянув на себя в напольное зеркало, остался доволен своей свежей неотразимой статью. Так и быть, дам согласие, – решил он. – Французских графинь с Лазурного берега у меня ещё не было.

Нарядный молодой мужчина с благожелательной, адресованной миру улыбкой стоял у стойки регистрации билетов на рейс Москва – Ницца, дожидаясь своей очереди. Его мобильник, с обновлённой мелодией вызова, радостно заиграл «J’aime Paris au moie de mai» – и Друган с Фикусом, наблюдавшие за Прохором Карузо с противоположного конца зала, увидели, как тот достал трубку.
– Bonjour! Вам говоррит газета «Nice soire»! Шьто ви думать о ваш визит Ницца?
– Здравствуйте! Благодарю за вопрос. Очень рад этой поездке. С нетерпением жду знакомства с госпожой графиней. В России помнят знаменитую красавицу Изергиль Нижегородскую.
– О! Мадам Изи у нас лутши бльа… бльаго… творритель! Известни месенат!
– Как у вас там погода?
– Отшен каррашо!
– Скажите, а графиня замужем?
– О-ля-ля! Ха-ха-ха! Шьто ви говоррить? Конешна, нет!
– Замечательно.
– Наш газет интерресует – ви льюбить дрруг дрруг?
– Ну, об этом пока рано говорить, однако я глубоко уважаю графиню Изергиль и внимательно слежу за её благотворительной деятельностью. Мы в восторге, сколько добра она несёт простым людям искусства, как помогает эмигрантам в эти непростые годы.
– Merci bien! Будем встрречать вас Ницца!

Тем временем Прохора Карузо уже дважды окликала девушка за стойкой.
– Молодой человек, ваш паспорт?
Прохор, наконец, очнулся от куртуазного разговора и подал документ. Надо же, и здесь достали! – думал он. – Что же будет в Ницце! Наверное, целая толпа репортёров сбежится. Ох, повнимательнее следует быть с этими папарацци, тут глаз да глаз нужен! Вон до чего они довели бедную принцессу Диану…
Несмотря на это интервью – сюрпризного, как говорили у них на Первом, характера, – Прохор не мог не заметить, что в толпе пассажиров его уже узнали, и женщины вовсю пялят на него глаза и шепчутся между собой. Впрочем, с недавних пор он привык к славе, хотя внимание публики, как пузырьки шампанского, по-прежнему приятно щекотало нервы.
– Но… в списке вы не значитесь?.. – удивлённо сказала девушка.
– Не может быть! Проверьте! – возмутился Прохор Карузо.
– Трижды проверяла.
– Мой билет забронирован и куплен в Ницце! – приняв гордую осанку, с достоинством отчеканил певец.
– Вас нет среди пассажиров. Отойдите.
– Возмутительно. Я буду жаловаться! Где начальник?
– Идите и разбирайтесь. И не мешайте другим.
Фикус толкнул Другана в бок:
– Ну, сейчас начнётся.
– Да-а! Такая Санта-Барбара будет, что всё Шереметьево на уши встанет.
И друзья отправились в соседний ирландский бар, откуда несло надёжным и мягким ароматом разливного эля. Бармен споро наполнил высокие бокалы.
– Ну, с почином! – сказал Друган.
– Жаль, Кришнаитского нет, – вздохнул Фикус.
Друзья сдвинули ирландские посудины, невольно любуясь тёмной и медленно оседающей пеной.

«Во всём мне хочется дойти до самой сути», – признавался современный поэт.
Задолго до него древний грек Сократ, в беседах с афинянами, всякий раз доходил до этой самой сути, иными словами – до истины. А своему собеседнику – раскрывал его душу.
Мать мудреца была повитухой, и Сократ говаривал, что он тоже принимает роды, но не у жён, а у мужей – роды души, а не тела. Отец же Сократа был каменотёсом – и сын словно бы высекал из первозданных глыб истинный дух.
Кришнаитский учил юных пранкеров Другана и Фикуса именно такому искусству. Проказничать и разыгрывать мало – надо добираться до сущности.
Под впечатлением бесед с Паоло, они даже съездили в Афины и побывали на Акрополе. Увидели Ареопаг, где более двух тысячелетий тому назад власти осудили Сократа – за неуважение к богам и развращение молодёжи. Философ мог бы избежать смерти, если бы отказался от самого себя. Однако Сократ не предал любви к свободной мудрой беседе и предпочёл яд цикуты.
– Но вот уже время идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а кто из нас идёт на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме Бога, – сказал на прощание философ.
Ареопаг разочаровал друзей: он оказался небольшой, потёртой и мутноватой скалой, которую будто бы измусолили своими прикосновениями бесчисленные туристы. «Благо, при Сократе тут не шастали толпы зевак», – брякнул Друган. «Зевак хватало всегда. Туризм – лучший отдых для пошляков», – ответил Фикус, бросив мрачный взгляд на расползшихся между храмами по Акрополю, словно разноцветные мураши, людей с фото– и кинокамерами. У входа в древний Верхний город томилась куча разноплеменного народу, дожидаясь своей очереди.
– Однако неплохой куш снимают греки со своей старины, – заметил Друган: входные билеты сильно ударили по карману двух студентов.
– Ничего личного: деньги – товар – деньги! – сказал Фикус. – Однако товар того стоит.
И они вновь обратили взор на просторы великого города, расстилающиеся далеко внизу. Среди серых железобетонных кварталов, в отдалении друг от друга, возвышались, словно потухшие вулканы, несколько могучих холмов, увенчанных старинными храмами.
Невиданная в своём величии панорама! Волнующее зрелище! Как будто бы среди скучного моря обыденности, из невообразимых глубин времён к небу поднимались вечные вершины древности, напоминая миру о том, что жизнь бесконечна.
Может быть, тогда пранкеры и уверились по-настоящему в правоте Паоло Кришнаитского, учившего, что шутливые розыгрыши – дело серьёзное.
Не во всём друзья преуспели, но с той поры стали готовиться к новым акциям тщательней, постепенно усложняя задачи.

…С Генеральным секретарём ООН они говорили озлобленным, ломающимся голоском Греты Дунберг. Капризная малолетка потребовала от международного политика строгой дисциплины в соблюдении экологических норм. Она категорически запретила авиаперелёты и запуски космических кораблей, которые пожирают кислород, необходимый для жизнедеятельности фауны и флоры.
– Позвольте, – только и пролепетал секретарь, – но как же люди будут передвигаться?
– Мы в Швеции прекрасно обходимся велотранспортом, – отрезала знаменитая, ещё с младших классов, экологическая активистка. – Кстати, и человеческого материала слишком много расплодилось, следует отрегулировать хаотическую рождаемость.
– Однако мы в ООН можем давать лишь рекомендации суверенным странам…
– Этого недостаточно. Пора привлекать войска миротворцев для усмирения ненасытных потребителей. И вообще необходимо создать полноформатную Армию спасения природы, наделив её функциями регулярных войск, обладающих всеми доступными видами вооружения с правом их безусловного применения.
Понятно, почему после такого взыскательного диалога Организация Объединённых Наций провела чрезвычайную конференцию, на которой была принята Декларация экологической безопасности, – её сразу же стали называть в кулуарах Декларацией Греты.
Правда, позже всё-таки выяснилось, что тот телефонный разговор был проделкой русских пранкеров. Однако Грету Дунберг это нисколько не смутило, и подписанный Конференцией документ, по её настоянию, так и не был отменён.

…Когда президент Украины Петро Порношенко услышал по телефону, что с ним говорит генсек НАТО Мопс Стултенберг, он радостно выдохнул: «Wow!» и от имени своей страны выразил готовность тут же вступить в ряды этой военной организации. Но генсек сказал, что вопрос ещё требует согласования с коллегами по военному блоку, а лично он просто хотел поздравить господина президента с днём рождения незабвенного воина добра по имени «Stefan Bandera».
Петро Олексеевич тепло поблагодарил будущего соратника и выразил надежду, что согласование пройдёт в ближайшее время.
– Медлить никак нельзя, – аргументировал он, – бо Москва дюже агрэссивна. Развэрнула войска по пэриметру и нацелила на нэньку Украину ракэты!
– Понимаем, но всё же порядок есть порядок, – сдержанно отреагировал «голова» НАТО.
Отчитавшись об успехах в декоммунизации, дерусификации и депопуляции вверенной ему страны – мероприятиях, заслужившими полное одобрение за океаном, Порошенко расслабил ворот вышиванки и по привычке пожаловался на самое наболевшее:
– Москалы зъилы усё наше сало и выпилы усю горилку!
– Кстати, о горилке, – мягко заметил Стултенберг. – Вы бы, дружище, поменьше налегали на этот продукт, а также поумерили свой пыл в отношении шотландской самогонки под названием виски.
И только тут Друган и Фикус услышали в ответ короткие гудки.

…Главный редактор газеты «Содомская правда» Изя Вращенец вёл он-лайн конференцию с участием всемирно известного певца Риэлтона Джона (с супругом) и Папы Римского. Выразив глубокую, как Мёртвое море, благодарность понтифику за позволение венчать однополые пары в храмах, Изя Вращенец предоставил слово участникам диалога.
Р. Джон (с супругом):
– Достопочтенный понтифик! Мы круглосуточно чувствуем Ваше высочайшее расположение к вопросам брака и семьи гомосексуалов в наше, откровенно говоря, не простое, но обнадёживающее время. Нам, в частности, моему с супругом дружному семейству, желалось бы, чтобы эти вопросы развивались в положительном русле, ибо в новейшую эпоху, как образно выразился выдающийся мыслитель современности мистер Pol Sharikoff, каждый человек имеет своё право.
П. Римский:
– Благодарю Вас, сын мой! С кафедры, данной мне высоким голосованием епископата, обращаюсь ко всем народам мира. Дети мои, разумеется, все гомосексуалы имеют полное право иметь семью. Ведь они – такие же дети Божьи, как и я – наместник Бога на Земле.
Изя Вращенец:
– Поздравляю Вас, друзья, с этой отрадной для сердца и других органов речью! Вы, господин Риэлтон Джон с Вашим супругом, давно являетесь для всего народонаселения образцом современной семьи. Ваш пример вдохновляет людей всего мира. Позвольте поприветствовать Вас от имени дружных коллективов газет «Содомская правда» и «Гоморрские известия»! Спойте что-нибудь для наших читателей, которые, не сомневаюсь, с нетерпением ждут этого, прильнув к интернету.
Р. Джон (поёт, обернувшись к супругу):
– Если друг оказался вдруг!..
П. Римский:
– Wow! Как я был прав! Да, дети мои, никого нельзя лишать возможности создания гармоничной семьи, заставлять страдать.
Изя Вращенец:
– Друзья, слышите шум прибоя? Мёртвое море приветствует вас!..

…Простодушный, как жёлтая ромашка, голосок Джин Псаки, пресс-секретаря Госдепертамента США, приятственно взбодрил президента Белоруссии Луку Пудищенко.
– Здравствуйте, господин президент! Прежде всего, хочу поблагодарить Вас за свежайшие креветки, которые белорусы добывают в волнах Балтийского моря, омывающего Вашу страну. Всегда завтракаю морепродуктами.
– Добрый день, сударыня! Рад, что Вы сделали правильный выбор в питании. Где диета, там и здоровье. Мы широко развернули добычу даров морей и океанов, потому что, в условиях санкций, твёрдо стоим в нашей политике на принципах многовекторности.
– Простите, как Вы сказали? Много… викторность? Wow! Виктор – победитель! Ваша политика приносит победительные плоды!
– Вы очень любезны. Откровенно говоря, не ожидал такой высокой оценки. А тут всё критикуют нас, всё недовольны…
– Госсекретарь Помпей передаёт Вам, господин Пудищенко, свой привет! Он вчера мне так и сказал: Джин, будешь говорить с Лукой, передай привет: я встречался с этим парнем, и мы откровенно поговорили о многовикторности.
– Как же, и я так считаю. Кстати, у меня, в начале общественной деятельности, работала в колхозе одна шустрая деваха. И вот, представляете, Джин, в честь своего мужа Виктора, она выбирала себе в знакомые одних только Викторов. Чтобы не перепутать, что ли? Мы ещё на правлении подшучивали над ней: дескать, у нашей Маши многовикторная политика. Оно мне это теперь, как говорится в народе, и икнулось.
– Вик Нуланд?.. О, yes! Мы с ней дружим семьями. Как же, печеньки! Майдан! Как у Вас дела, господин президент, с печеньками? Мы выражаем озабоченность. Готовы оказать гуманитарную помощь в виде печенек Вашей свободолюбивой стране, стойко противостоящей давлению России.
– Спасибо, мадам, извините за выражение, Псаки: всё в норме. Так и передайте товарищу… господину Помпею. Я человек прямой. А принципы наши просты – кто нам делает скидки, кто даёт кредиты, с тем и дружим. И чем больше помощь, тем крепче дружба.
– О! Норма! Креветки! Многовикторность! А выборы? Как у вас с выборами? Госсекретарь обеспокоен, что Вы до сих не передали полномочия главы государства победителю, госпоже Тихоновской.
– Но ведь это я набрал 80 процентов, а не она…
– Однако по нашим данным, у неё тоже 80 процентов голосов.
– Посудите сами: разве это возможно? Чтобы у меня 80, и у неё?
– У нас, в Америке, вполне возможно.
– Да вот у меня тут под рукой счёты, с колхоза остались… Сейчас прикинем! (Стук деревянных костяшек.) Нет, госпожа Джин, не так вы всё со своим Помпеем посчитали. Счёты не обманут!.. (Обрыв связи.)

Кришнаитский, попивая вино, хмуро прослушивал запись, присланную по «емеле» его фантазёрами-учениками Друганом и Фикусом.
Да, недаром английское слово перестройка – de-building – звучит по-русски как дебилдинг, – думал он. – Дебилы начали кампанию, дебилов она и расплодила. С миру пришло – по миру пошло.
Очередной розыгрыш неугомонных пранкеров краем касался изящной словесности, точнее её премиальной политики.
Секретарь Шведской академии, целью которой было хранить в чистоте и богатстве шведский язык, уговаривал одного из главных кандидатов на Шнобеля, Сергея Шнуркова, не игнорировать «грозящую» ему награду. Словарный запас этого сочинителя убогих куплетов, которые он называл стихами, был уникален – целых 287 слов, то есть даже меньше, чем у известной Эллочки-людоведки. Причём подавляющую часть составляли сортирные и заборные матерки, и лишь междометия, предлоги и союзы были пока ещё, будем надеяться – временно, не затронуты ненормативной лексикой.
Шнурков кочевряжился:
– Дилан мне не указ. Ну, принял этот Боб, хрен ему в лоб, вашу премию – а вот, например, Жан-Поль Сартр отказался. И я его понимаю.
Паоло однажды видел этого певца по «ящику». Лицом какой-то кривой, хитрые глазёнки, в рваной майке и семейных послевоенных трусах. Он шатался по сцене, как алкаш по вытрезвителю, в калошах на босу ногу, чесался и что-то хрипло орал дурным голосом. К пению это имело такое же отношение, как кошачья куча к льняной скатерти на столе. Кришнаитский разобрал лишь одно, тыщу раз повторяемое слово, да и то не понял, что оно значит. Какие-то лабутены. Но публика ревела от восторга.
Довелось Кришнаитскому и прочесть пару-тройку текстов новомодного лидера эстрады. Их печатали в колонках новостей, в центральных газетах, и о каждом сообщали как о событии дня. То есть так называемый творческий путь сортирного сатирика отслеживался пошагово.
Если прежде одарённый автор из России мог реально рассчитывать на премию, давно превратившуюся из Нобелевской в Шнобелевскую, только при наличии ярко выраженной ненависти к советской власти и России (исключений раз-два и обчёлся), то теперь нужно уже нечто иное. Ненависть отнюдь не отменялась. Но отныне литературным шведам требовалась некая тупая сила, замешенная на бесталанности и амёбном дебилизме, которая бы разрушала язык и мышление.
Первый шаг был сделан, когда в лауреаты попала одна, в недавнем прошлом советская, «бублицистка», лет двадцать на каждом европейском углу поливавшая грязью Россию. То ли этим она выслужила себе премию, то ли своим убогим газетным языком, – скорее всем вместе. И вот наступил следующий этап.
Паоло отдал должное чутью молодых пранкеров: вслед за эпатажным примитивизатором «Шнурком» они науськали премиального академика из Стокгольма на Эухению Васильеву, сочинительницу таких же по качеству виршей.
Эта была пышных форм блондинка, – типаж запечатлён в волжской частушке: «Титьки по пуду – ро-бо-тать не буду!». Ещё недавно она служила в исключительно девичьем подразделении «Оборонстервис» при Министерстве обороны, где распродавала объекты из залежей ведомственной недвижимости.
Изъяв в её пятнадцатикомнатной квартире пару вёдер бриллиантов, строгие следователи определили временное задержание в виде домашнего ареста. От скуки дама принялась за творчество – стихи и живопись.
Неволя, даже комфортная, располагает к рифмам. Вирши – разумеется, любовные – столь оперативно появились в печати, что было понятно: это произошло не без участия авторессы, вовсе не собирающейся скрывать чувства и уворачиваться от славы.
Пронырливые газетчики тут же процитировали их:

Разомкни свою челюсть клыкастую!
Безоружная я, безопасная… –

и так далее, в том же духе.
Предмет большой страсти обнаружился ещё при задержании красавицы: сам министр обороны Сердюк, сосед по подъезду, оборонял Эухению от злых следователей. Этот внушительный, как трёхстворчатый шкаф, деятель неизвестно как (о, времена революций!) взошёл на свой военный пост, ибо раньше трудился на гражданке – директором мебельного магазина. Когда он, внушительный и важный, выезжал в штатском на лимузине из ворот Спасской башни принимать военный парад, плевалась и материлась, наверное, вся, ещё недобитая в реформах, российская армия, а среди ветеранов войны на трибунах и у телевизоров случались инфаркты…

Впрочем, вернёмся к очередному сюжету пранкеров Другана и Фикуса.
– Милостивая сударыня, Ваши поэтические книги произвели неизгладимое впечатление на ценителей прекрасного из Швеции.
– Благодарю. У нас тоже народ потянулся к моим стихам, особенно женщины.
– Ваше имя вошло в короткий список претендентов на очередную Шнобелевскую премию по литературе. Скажите, Вы удивлены?
– Нисколько. Это закономерный процесс.
– Жестокий арест и заключение Вас под стражу возмутили прогрессивную общественность Европы. Мы боремся за Вашу свободу!
– Спасибо за моральную поддержку. Мой Сердюк тоже не сидит сложа руки. Я думаю, справедливость победит! Не будут же они держать в тюрьме лауреата такой высокой премии.
– Спасибо за интервью. Мы с Вами!
Кришнаитский без особого труда прикинул дальнейшую судьбу знойной, как весь «Оборонстервис», и к тому же разрекламированной блондинки.
И не ошибся.
Условный приговор. Книги стихов, разлетающиеся, как горячие пончики с повидлом. Выставки картин (особенно забавен был портрет Обамы, намалёванный будто бы вертлявым хвостом обезьяны) в Третьяковке и в прочих музеях. Ну и, наконец, счастливая трёхстворчатая улыбка «предмета»…
Шнобеля пока не дали, однако, думается, это временная задержка.
Дело, как говорится, на паузе.

Окончание следует