Отшельница

(отрывок из романа)

– Милая ты моя, вернулась-таки?! – с волнением спросила бабушка. – Ну, какие тебе приглянулись?
– Только одну книгу куплю, вот эту, – указала я на «Мифы Древней Греции», решительно сунула несколько сотенных старухе, схватила книгу и резко зашагала в сторону выхода. Меня трясло. Судорожно я пыталась запихнуть книгу в сумку. Коленкор обложки ледяной, но казалось, что даже через кожаные перчатки поверхность книги обжигала. В голове промелькнуло: «Бедная ты моя, замёрзла», – это я говорила с книгой. И правда, в воздухе запахло снегом. «Наверное, мороз к утру грянет, и снег пойдёт. Зима...»
Вернувшись в переполненный аэропорт, я с трудом нашла свободное место. Жёсткое неуютное кресло не позволяло расслабиться, и я решила полистать купленную книжку. Ждать вылета больше двадцати часов, надо же чем-то заняться.
Книга сама собой раскрылась на тринадцатой странице, на первой главе – «Происхождение мира и богов». Начало абзаца звучало сурово и просто: «Вначале существовал лишь вечный, безграничный, тёмный Хаос. В нём заключался источник жизни. Всё возникло из безграничного Хаоса – весь мир и бессмертные боги».
Фраза идеально подходила к моему внутреннему состоянию. Без конца пытаюсь в хаосе собственной жизни найти новое начало, идею, дело – чтоб в конце концов найти мир в душе... А уж с богами у меня вовсе напряжёнка: то поставлю кого-нибудь на «пьедестал», то сброшу...
Отвлёкшись на какое-то время от чтения, глянула на титульный лист и нашла посвящение, написанное наискосок крупным, размашистым, но каллиграфическим почерком: «На память Дашеньке Белоцерковской от горячо любящего папы», подпись и дата – 24 декабря 1960 года. Это сочельник, самый канун Рождества. Но в России тогда ещё не существовало такого праздника. Наверное, книга подарена просто в день рождения... Был испечён торт, уют и тепло дома, ласковые, любящие взгляды освещали этот особенный для девочки день. Она радовалась, листала книгу, которую ещё предстояло прочесть, заголовки сулили сказочные происшествия. Потом минули годы, этот день канул в прошлое, да и всё былое стало мифом.
Теперь эта книжка с барахолки – в моих руках, в холодном гулком зале ожидания аэропорта, где мятущиеся, уставшие, возбуждённые люди вряд ли помнят о богах и героях Древней Греции, а может, и вовсе о них не слышали. Отогнав мимолётные размышления, вернулась к первой главе и углубилась в чтение. 
Неожиданно, когда я перевернула очередную страницу, меня ошеломила догадка... 

Моему удивлению не было предела: между строчек типографского набора вязью струились мелко начертанные дневниковые записи. Мой взгляд зацепился за строку из текста мифов Древней Греции: «…Высоко на вершине Олимпа царит Зевс…» Скользнув взглядом вниз, я ухватила таинственную вязь и начала читать, постепенно пытаясь вникнуть в забытый мир чьей-то жизни, повествование о которой захватило меня с первого же слова: «Отец…»

Глава первая
СЕМЬЯ БЕЛОЦЕРКОВСКИХ

Отец и моя семья жили в питерской коммуналке.
Сколько себя помню, каждое утро папа будил меня лёгким прикосновением к щеке, шепча: «Дашенька, доченька, проснись, скоро солнышко встанет, в школу пора, просыпайся, малыш». Откроешь глаза, а он стоит над тобой, большой-большой, с пышной шапкой вьющихся тёмно-русых волос и смеющимися голубыми глазами. От него всегда пахло красками, деревом, свежими опилками и... успехом, особенно когда в суматохе будней он готовился к премьере, волновался и нервничал из-за каждого гвоздя, неправильно вбитого рабочими сцены, или из-за недосохшей краски на декорациях. 
В доме было много вещей, которые не могли существовать без отца, как и он без них: рулоны ватмана – этакие макаронины, связанные вместе по несколько штук; гигантские этюдники, впопыхах втиснутые между стеной и нашим единственным шифоньером, который с годами отодвигался всё дальше и дальше от стены, а несчастные боковые стенки еле-еле выдерживали тяжесть наваленных на них эскизов; макеты к очередному спектаклю, обычно лежащие на столе, под кроватью (старые задвигались глубоко под письменный стол)... Были и такие, которые совсем не пошли в дело – те он любовно, на всякий случай, складывал на антресоли, так он называл им самим сделанные навесные полки с дверцами прямо над входной дверью. И, конечно, мольберт. К нему никто не имел права прикасаться. Это была святыня. Отец работал главным де-ко-ра-то-ром в дра-матическом театре. На театральных афишах, висевших в нашей комнате, я с гордостью читала его имя: Георгий Белоцерковский. Афиши были моим первым букварём, по ним я учила буквы, складывала слоги и, запинаясь, прочла первое предложение.
...А ещё была «священная Закулиса». Мне всегда казалось, что она живая, потому как с самого детства Закулиса вносила немало авантюрного и лихорадочного в нашу жизнь.
В ней всегда что-то происходило: то она нечаянно сталкивала кого-то с кем-то; то подкидывала под каблуки «ведущей и всеми уважаемой, заслуженной» оставленные аккурат на пути молоток или деревяшки, и тогда, спотыкаясь, актриса скверно ругалась и на чём свет стоит поминала всех, кто Закулису не любит и не может правильно организовать работу.
...А ещё Закулиса имела отвратительную привычку шептаться и перешёптываться, путать всем карты и напаивать актёров в стельку после очередной премьеры. Закулиса знала все семейные драмы: кто кого бросил, кто к кому приехал, и кто у кого родился. Она знавала слёзы и гомерический смех, но главное, что ей было присуще – это беспре-дельная любовь каждого, кто хоть раз побывал в ней или хотя бы вдохнул её запах.
Закулиса трепетала с каждым актёром, предвкушающим успех, переживала и с теми, кто выходил на сцену впервые, и с теми, кто делал свой последний шаг в финале заключительного спектакля, прежде чем окончательно покинуть подмостки...

Она никогда не соперничала со сценой, ей это было ни к чему. Она торжествовала от невидимой власти – создания волшебства для сцены – и потому мирилась со своим положением. Она была вечной, как и театр.
Закулиса принимала тысячи поклонников – с цветами, шоколадом и шампанским... Впрочем, как и моя бабушка.
Да, бабуля была актрисой, и с юности она славилась своим неуёмным характером и невероятной красотой. Даже сейчас, в преклонном возрасте, она позволяла себе надевать шляпки с вуалетками и тонкие кружевные перчатки, а её дивные русские шали, доставшиеся в наследство по женской линии от таких далёких предков, что никто уже и не помнил от кого, до сих пор вызывали зависть у женщин. Вокруг неё всегда вились благообразные старички, которые галантно поддерживали её «под локоток», водили в театр или на выставку, и ещё у бабули были две старые подруги, с которыми она частенько выходила попить чаю или степенно продефилировать по Невскому в «Пирожковую», чтобы интеллигентно и безобидно поболтать-посплетничать обо всём на свете.

Бабушка меня любила и сохраняла все мои шедевры, берегла мою первую картину, выполненную в трёхлетнем возрасте на огромном куске ватмана. Это была целая история... Однажды вечером родители с бабулей после ужина что-то бурно обсуждали, а я, вытащив отцовские тюбики, сосредоточенно выжимала краски на бумагу и наступала на них ногами, увлечённо рассматривая, как все цвета радуги вылезают на бумагу сквозь пальцы ног; руками получалось не так здорово, зато можно было «штамповать» отпечатки ладоней и возить ими из стороны в сторону...
Отмывали меня долго чем-то дурно пахнущим, но не ругали. Бабушка иногда показывала нашим общим знакомым мои поделки и особенно берегла черепашку, связанную мною крючком из коричневой и жёлтой шерстяной пряжи и туго набитую ватой. А мою картину назвала «Домашний авангард в младенческом возрасте». 
Бабуля научила меня вязать, шить, штопать носки и вышивать гладью. Больше всего я любила класть голову на бабушкины колени и, зажмурив глаза, наслаждаться ощущением покоя и счастья под её нежной рукой, гладившей мои волосы, и слушать сказки, которые она сама сочиняла.

«...Богиня Гера, жена Зевса...»

А мама... 
Тамара Белоцерковская, мама, всегда пела. Она была хористка Ленинградского оперного театра, но говорила, что работает в Мариинке – по старинке. Она всегда хотела петь ведущие роли, но отчего-то так и не получилось. Мама знала столько арий и романсов, что могла петь часами, не повторяясь. Часто выезжала на гастроли по Союзу и постоянно привозила новые песни, она их коллекционировала. У неё было три толстенных тетрадки, исписанные от корки до корки. Мама могла открыть любую страницу – и с первых же слов лилась мелодия, которую она слышала один-два раза, причём много лет назад, и всё же помнила с доскональной точностью. У неё была великолепная память.
Она подрабатывала в церковном хоре небольшой действующей церквушки в Пушкине и иногда брала меня с собой на службу. Больше всего мне нравилось бывать там на Пасху. Мы вместе с ней и бабушкой набирали полные авоськи испечённых куличей, крашеных яиц и отправлялись в храм, стараясь незаметно выскользнуть из комнаты и пройти по коридору коммуналки тихо-тихо, как мыши...

***

Мой взгляд выделил из книги очередную фразу: «Богиня Гера покровительствует браку и охраняет святость и нерушимость брачных союзов... Боги чтят Геру, чтит её и муж, тучегонитель Зевс. Но нередки и ссоры между Зевсом и Герой...»
Да, ссор хватало... Мама очень любила отца. Её любовь была сродни безумию, она его ревновала ко всем и вся. Однажды её ревность чуть не довела их до развода. Они крупно поругались из-за молоденькой натурщицы, которую отец рисовал в студии. Случайно мама заехала туда по срочным делам и застала их в «не надлежащей позе», как она в слезах объясняла ситуацию бабушке. Не устраивая сцены в студии, дождалась, когда отец вернулся домой, и ледяным тоном выложила все свои чувства и мысли – пусть сам рассудит!
Отец горько смеялся и пытался «расставить всё по местам», но не получалось. Мать рыдала и в истерике кричала о распутстве, псевдотворчестве и разводе. Только к поздней ночи всё утихомирилось, единственно, что было ужасно – вся коммуналка, притихнув в тот вечер, затаив дыхание, слушала монологи моих родителей, моих Зевса и Геру.
Для обитателей нашей коммуналки такого рода сцены из «Действа Великого Зевса» были редки и, вне всяких сомнений, интересны. В ту ночь отец кричал во сне, а мама его тихонько успокаивала. Он был бывший фронтовик, дошёл до Берлина, стоял в очереди на отдельную квартиру и машину. Только очередь никак до него не доходила, а ночные кошмары никак не покидали. Иногда он вспоминал о войне и рассказывал о своём генерале, о фронтовых друзьях. Отец воевал на северном фронте...

Дважды к нам в Ленинград из Алма-Аты приезжал его генерал – по фамилии Архангельский, седой, крепкого сложения мужчина. Оба раза они с отцом говорили шёпотом до утра, до самой зари, плача, наливали себе водки, поминая тех, кто погиб на войне.
Бывал у нас ещё один папин друг, странный, сумасшедший художник, работавший декоратором в Алма-Атинском оперном театре. Про этих своих казахстанских друзей отец всегда говорил, что они, как лёд и пламень, никогда не сольются и никогда не поймут друг друга. Для меня было очень странно, что его друзья не собирались вместе и даже в Алма-Ате ни разу не встретились друг с другом, несмотря на то, что жили по соседству.
Генерал и художник дружили с отцом каждый порознь, рассказывая ему понаслышке о жизни друг друга. У генерала хватало юмора, и он, что называется, «в лицах» расписывал художника – расхристанного оборванца, важно шествующего по Никольскому базару в Алма-Ате с мольбертом и самодельной холщовой сумкой через плечо. Но никогда не судил о его творчестве и не возмущался «попранием приличий» и моральным обликом художника – тот крепко выпивал и даже приставал к прохожим с длинными дискурсами о слепоте обывателей, не чувствующих или не воспринимающих новое искусство.
Зато живописец с сарказмом отмечал, что генеральский героизм сгодился лишь на пестование пчёл, и единственная отрада – это купить на базаре мёд с генеральской пасеки, по дружбе и подешевле... у его жены, хм... у самой генеральши...

 ***

Бывший фронтовик и декоратор в театре – странное сочетание... Да и судьба, наверное, ой-ё-ёй какая была... Генерал пчёл разводит... А на базаре стоит и продаёт мёд «генеральша».
Надо же, так меня зовут между собой мои сотрудники, подумала я, оторвавшись от чтения. Наверное, когда-нибудь таких, как я, назовут «старые новые русские». Картина, возникшая передо мной, привела в ужас. «Всё проходит, всё проходит в этой жизни. Ну да, я – крутая, есть у меня капиталец; многие завидуют, но я сама заработала. Тяжело было, порой грязно и противно, но – выстояла. Иногда казалось, вся моя работа – зряшный, прямо Сизифов, труд. Судьба не сложилась, трижды замуж выходила, детей хотела – не вышло. Одна живу, только бизнесом и занимаюсь, ни выходных, ни проход-ных, как говорится. Так что… чему бы тут завидовать? Хотя...
Пятьдесят стукнуло, выгляжу хорошо, за собой слежу, в спортивный зал при всей занятости захаживаю, на массажи не опаздываю. В командировки по разным концам света мотаюсь, много чего довелось повидать...
Иногда вспоминаю о возрасте – неужто старость?! Но чаще искренне забываю подсчитывать годы, даже не задумываюсь... А кто задумывается? Может, старость уже на подступе, но ты её напрочь не замечаешь, тебе просто некогда обращать внимание на эти мелочи, вот и храбришься-молодишься...
Впрочем, если подумать, так люди в последнее время с гораздо большим почтением стали относиться ко мне. Сказала бы, даже с подобострастием, особенно когда денег просят на новый проект или на раскрутку чего-нибудь... Лебезят порой так, что тошно становится...
Конечно, жизненный комфорт я себе обеспечила – есть и квартира в центре Москвы, и какая-никакая усадебка в Подмосковье – дом отличный, отреставрирован по всем правилам, охрана, прислуга, пара постоянных поклонников...
И что? Одной век доживать в своих хоромах? Вдруг однажды прихватит, станет, к примеру, плохо с сердцем?.. У той генеральши хоть свой генерал, пусть всего лишь на пасеке... И тут же обрываю нелепый ход мыслей: да что ж ты запричитала сама над собой?! Подумаешь, прихватит – можно охрану вызвать, а те уж сообразят, как в скорую позвонить... А вдруг я разорюсь? И тогда... Вот тогда-то уже никого не вызовешь... Друзей?..
Интересно, кто меня схоронит? Что скажут на моей могиле? Кто взаправду плакать будет? Могу я кого-нибудь назвать, кто меня действительно любит? Меня – личность, человека, женщину, наконец… Ой, стоп, не лезь куда не надо. Двери моего сердца закрыты, а ключ покоится Бог весть в какой пропасти, так что душу бередить не будем.
Может, мне новый проект начать? Скажем, дом престарелых для одиноких «старых новых русских». Пансионат... Или нет – санаторий... По-современному оборудовать, чтоб там было всё, даже поля для гольфа, интернет, библиотека, хорошие врачи, внимательный медперсонал. И вот вечерами, за чаем, станут там собираться старички и старушки и начнут байки рассказывать о своих былых успехах, о бизнесе, контрактах, о встречах с великими. Этакие львы и львицы, бывшие красавицы и красавчики, или волки-одиночки, сбившиеся в случайную стаю. Но, наверное, о многом и говорить не будут. Побоятся. Как и сейчас, например, не каждый олигарх раскроет, откуда ноги растут в его бизнесе. Конечно, есть те, которые успели отпрысками обзавестись. Девчонок на балы выводят, чтоб себе пару присмотрели, мальчишек в Оксфорд отправляют.
Знакомый у меня есть, его сын как-то спросил отца, каким образом он свои капиталы разделит между ним и дочерью. Глава семьи смутился поначалу, а потом обрезал сына: «Я ещё не умер, рано делить наследство». Но с адвокатом вскоре обговорил все детали...
Вообще-то идея о доме престарелых для новых русских хорошая, надо подумать.
Наследство моё кому достанется? Завещание переписать надо, сесть и ещё раз решить, кому и что... Как приеду, сразу же этим и займусь.

Невесёлые мои размышления были прерваны трелью мобильника. Увидев, что это номер моей секретарши, я отключила телефон. «Да отвяжитесь вы все!» – негодующая мысль обозлила и пронзила всё существо, словно молния…