«Мы были Родине нужны...»

***

Мои товарищи в работе,
Как в океане корабли…
Такие крепкие ребята – 
И в голодуху проросли.

Зачатые в войну солдатами
Иль накануне той войны,
Ходившие в пальтишках латанных
Мы были Родине нужны.

Печальные худые отроки,
В тылу, в плену, в любой глуши
Мы ели вместо хлеба отруби –
И всё же вышли крепыши.

Мои товарищи! Да где ты
Ещё найдёшь таких ребят?!
Легко подняться на котлетах –
Попробуйте на отрубях!

 

Дядя Саша

…Год сорок первый. В избах – самогон.
Околицы гармониками спорят.
Ещё я мал, и я не знаю горя,
Хоть плачут, плачут женщины кругом.

И, сапогами поднимая пыль,
Ребята водят девушек в кадрилях.
А девушки с тоской поют о дролях, 
Которым не вернуться на кадриль.

Мне весело. Гармошек голоса!
Как планки отливают перламутром!
Я не пойму, с чего это по пудре
Протягивает ниточку слеза.

И плакали, и пели, и кричали,
Рыдали в голос, пили допьяна.
И это были проводы печали
Всех мужиков, кого звала война.

Где дым махорки над бутылью плавал,
Там, опрокинув чарку не одну, 
Судачил дед Анисим с дедом Павлом 
Про первую германскую войну.
    
И не пьянило огненное зелье,
И выпивших не делало дурней.
Да только это скорбное веселье
Пронизывали слёзы матерей.

И парни красовались пред народом,
И не было ни драк и ни ругни…
А девушки в ночь перед их уходом
Невинности своей не берегли.

Они их будут ждать светло и честно,
Но не дождутся, молодость гася.
И промокали косами невесты
Проплаканные в ноченьку глаза.

И я стоял в толпе, сомлев от зноя
Меж чьих-то рук и между чьих-то ног, 
И впитывал веселье показное,
Но до конца понять его не мог.

В конце войны ожжёт мою ладонь,
Когда я в сундуке найду у бабки
Завёрнутую, как ребёнок, в тряпки
Безмолвную сиротскую гармонь.

В конце войны я что-то понимал,
Деля весь мир на немцев и на наших.
Сказали мне: «Гармошка дяди Саши,
А дядя Саша без вести пропал».

Глядят ребята сельские со стен:
Пилотки, гимнастёрки и шинели…
И многие гармошки проржавели,
А многие рассыпались совсем.

А их невест, любовью обделённых,
Не тронула уже ничья ладонь.    
И, как бы сторонясь аккордеонов,
Уходит тихо в прошлое гармонь.

И нам придётся из родного края,
Уйти на стройки века в свой черёд…
Да только где гармошка заиграет –
Там дядя предо мною предстаёт.        

Я сам того не помню, только мамы
Воспоминанье вставлю я в строку:        
Он брал меня на руки, птахой малой
Подбрасывал со смехом к потолку.         

Как на единственном уже белёсом
Том снимке, где застыл он на века,
Голубоглазый и светловолосый 
И брови – два ржаные колоска.

Мы постарели, много претерпели, –
На снимке он такой же, как тогда,
Крест на крест в лейтенантской портупее
И на фуражке – красная звезда.

Последнее письмо в конце июня
Карандашом он написал для нас:
«Мы грузимся на теплоход в Батуми
И отплываем ровно через час.

Командую я ротой самой лучшей,
И наши пулемёты бьют кучней,
Ты передай привет моей Олюшке,
Скажи, что здесь я думаю о ней».

Писал он маме: «Я готов нещадно
Фашистов бить за всю свою родню».
Как заповедь его, как завещанье
Последнее письмо его храню. 

И как ни жаль, но то неотвратимо,
Что было ему роком суждено –                
Сошёл ли он с полком на берег Крыма
Иль в море с кораблём пошёл на дно.

Как ни суди, а всё тревожит душу
Его последний миг в дыму, в огне, –
Сражён ли пулей он в бою на суше    
Иль утонул в солёной глубине.

Но с верою глубокой неустанной,
Что жив сынок, пусть и в чужом краю, 
Святая бабушка моя Татьяна    
Молясь ждала его всю жизнь свою. 

И каждый май я с ним веду беседу,
Когда всех павших кличет торжество.    
И в поминальном марше в День Победы
Несу я фотографию его.

 

***

Два главных продукта – картошка и хлеб –
Кормили меня, когда пули свистели,
Питали меня во младенчестве лет
И каждою крошкою были при деле.

И видел я с печки, как баба в кути
Склонялась над плошкой при свете лучины,
Чтоб горсткой муки на лукошко мякины
От внуков голодную смерть отвести.

Упорствуя в скупости мудрой своей,
Зерно берегла на грядущие беды.
Не в силах от пуль заслонить сыновей,
Хоть внуков старалась спасти для Победы.

И ломок, и сер, он был всё-таки хлеб!
И только из печи – лежал в полотенце.
И с этого хлеба я всё-таки креп,
К Победе, как деревце, вытянув тельце.

Я это забыть никогда не смогу:
Колхозное поле с тропинкою волчьей, 
И мама, на заступ налёгшая молча,
И клубень, как мёрзлая мышь на снегу.

И баба лепёшки из них мастерит, 
И голоду с нами сегодня не сладить!
Я тех, фиолетово-сизых на вид,
Не пробовал в жизни вкуснее оладий.

Наверно, с того мои кости крепки,
Что в них отложились на долгие годы
Мякинного хлеба белки,
Военной зимы углеволы.

 

Давнее

Раскопки памяти веду,
Святой, заветной. 
В том сорок роковом году
Я жил трёхлетний.

Всё ближе, ближе те слои
И обнаженья,
Где были горькие бои
И окруженья.

В избе у нас дыханий смесь,
Теней огромных.
Один детекторный на весь
Колхоз приёмник. 

И трёхлинейки тусклый свет –
На лицах слабых.
Двужильные, каких уж нет,
Вестей ждут бабы. 

Чадит махоркой бригадир,
Плешивый, сивый.
Один мужик – на бабий мир,
С тоской о сыне.

На языке ль его типун,
Охрип ли к ночи?
– Оставили такой-то пункт, –
Опять бормочет.

И я, малец, терплю, не сплю
И вижу с печи
Солдаток горькую семью,
Платки и плечи.

И складки скорбные у рта,
И глаз туманы.
И бабушка, и мама там,
И тётка Анна.

Мурлычет рядом старый кот,
Спит младший братка.
Я знаю, что фашистов бьёт
На фронте батька.

Я помню вымах бороды 
И радость в лицах:
– Погнали немца в растуды!
Попёрли фрица! –

Что было! Все глаза в росе!
И смех, и ругань.
Наушники те рвали все
Из рук друг друга.

– Нет, всё же! – старый ликовал, –
Поддали гаду! 
Ставь, тётка Таня, самовар
На всю бригаду! –

Шубейки потные – с плеча!
Дед всем – за свёкра!
И, раскрасневшись, пили чай
С сушёной свёклой.

Опомнясь, на исходе сил,
В слезах притихли.
И каждая: – Как там мой сын?
Жених мой – жив ли? –

Лампадка зыбилась от слёз,
Всю ночь палима,
И к Богородице неслось:
– Спаси, помилуй! –

Те слёзы в сорок роковом
И ту молитву
Я ни платком, ни рукавом
Теперь не вытру.

 

***

Играют, играют Шопена.
И грустные звуки летят
Волна за волной постепенно,
Накат за накатом подряд.

Играют и трогают душу,
И платы не просят с души.
Но помню я, помню «Катюшу»
В моей вологодской глуши.

Едва ли забуду, едва ли,
И тем благодарен судьбе,
Как бабы её запевали
За прялками в нашей избе.

Хлебнувшие лиха в достатке,
В подругах опору ища,
Как будто хотели солдатки
Надежду пропеть сообща.

Нутром выпевали, на форте,
С горячею верой – навек,
Чтоб там непременно, на фронте,
Услышал родной человек.

Как пели свекрови и снохи!
И, бабьему горюшку в тон,
Густел подголоском на вдохе
Размашистый скрип веретён.

Как пели, сморкаясь в подолы,
Не зная планиды своей,
Уже, может статься, и вдовы,
И матери без сыновей.

Та песня сегодня старинна,
Но в сердце сильна её власть,
Ведь мама моя Катерина
В те годы Катюшей звалась.

         

Вологодские леса

Там я, там я родился,
Где душе нет укорота, –
Вологодские леса,
Ярославские болота.

И тихоня, и пострел,
Я под маминою лаской,
В Вологодской свет узрел,
Стал смышлёным в Ярославской.

Распластался до морей
Лес безбрежно небывалый –
И границу областей
Провели по речке малой.

Сегжа, малая река,
Стар я стал, но сердце помнит
И весёлый перекат,
И угрюмый тёмный омут.

В ней ещё до первых книг
И нырял я, и рыбачил,
Продираясь сквозь тальник
С неуёмностью ребячьей.

Поговаривал народ,
Что на ней играли в салки
И водили хоровод
В полнолуние русалки.

Голоса и я знавал
Из лесной болотной гнили –
В дебри леший зазывал
И кикиморы манили.

Но родная сторона
Помрачнела отчего-то.
За лесами шла война,
Люди прятались в болота.

И ушёл на зов команд
Сквозь леса и перелески
Мой отец в военкомат
Вологодский по повестке.

Защищать свою страну
Под призыв – «Москва за нами!»
Мать оставил и жену
С малолетними сынами.

Уходили пареньки
На войну нестройным роем –
Оставалися пеньки,
Где стволы стояли строем.

Осенял лесной навес
В голод детские могилки.
И девицы из невест
Перестарились в бобылки.

Без гармони пели, без
Сиротою ставшей хромки.
Уходили бабы в лес,
Чтоб оплакать похоронки.

Как-то я узрел зимой
С печки ночью заоконной,
Как лохматый домовой
Клал поклоны пред иконой.

За семьёй, что спать легла
Натощак, за мною, хворым,
Бог из красного угла
Наблюдал печальным взором.

Глядя с пола в темноту,
Где фитиль лампадки тлился,
На коленях я Христу
Вместе с бабушкой молился.

Были губы солоны
От молитвы-уговора,
Чтоб отец пришёл с войны,
Дядя Саша с дядей Ёрой.

И надежду получив,
Обнадёжен верой тайной,
Засыпал я на печи
Рядом с бабушкой Татьяной.

И, разнежась от тепла,
Я готов был долго-долго
Слушать, как она плела
Про Ягу, Кащея, волка.

Как страшилка детворы.
В снежной ночи вырастая,
Обходила все дворы
По-хозяйски волчья стая.

Я глядел в окошко, как
Волки шли цепочкой молча,
Перегрызли всех собак, 
Навели порядок волчий.

И страшнее сна, чуть лёг,
Я не видел на полати,
Как бежит за мною волк
И вот-вот за пятку схватит.

Я прилягу под сосной,
Подзаправлюсь у орешин,
Человек-то я – лесной,
Мой далёкий предок – леший.

Лес мой, дом зелёный мой,
Где сквозят родные лица.
Что он дал мне в путь с собой, –
Больше всяких инвестиций.

Оглашал ребячий грай
Летом весело и зычно
Глушь смородинную, рай
Голубичный и брусничный.

Бор стоял, космат и дик,
И в себе таил берлоги
И поляны земляник
Постилал он нам под ноги.

Корабельный стройный бор
Возвышал над нами своды
Величавый, как собор
Русской северной природы.

Рос я звучно, не молчком
И кормился не переча
Русской сказки молоком,
Колобками русской речи.

То, что я поднял с болот,
Как морошку или клюкву, –
Это выше всяких льгот,
Если в детство я аукну!

Пусть же, глядя в небеса,
Одаряют детство чьё-то, –
Вологодские леса,
Ярославские болота. 

 

Ангел Вася Сорокин

Тают годы и сроки
По веленью судьбы.
Где ты, Вася Сорокин,
Из соседней избы?

Где ты, малая птаха,
Закадычный дружок,
Кто ступал не без страха
Босиком на снежок?

Вёл парнишку зимою
Без обувки и без
Шапки – вместе со мною
Поиграть – интерес.

У кого были обе
Белы ножки резвы
Долететь сквозь сугробы
От избы до избы?

Шли однажды рядами
В хмуром небе пустом
Самолёты над нами
С чёрным вражьим крестом.

Пронеслись друг за дружкой,
Высоко в небесах
Над глухой деревушкой
В ярославских лесах.

Где-то танки сгорали,
Было поле в дыму.
А во что мы играли – 
До сих пор не пойму.

Чем друг друга смешили?
Чем был дух увлечён?
Ни единой машины 
Не видали ещё.

Чем нас жизнь занимала
Несмышлёных двоих?
Мы не знали ни малых
Городов, ни больших.                 

Нам сравнить было не с чем
Изб приземистых ряд,
Мир лошадок, овечек,
Мир бурёнок, телят.

Не стращал нас серьёзно
Двух мальцов трёх годков
Лай гудков паровозных,
Вой фабричных гудков. 

А играли мы вдосталь,
С огольцом оголец,
В заурядные кости
От баранов, овец. 

И смеялись мы звонко
Вместе в лад и не в лад,
И сияли глазёнки
У двоих пострелят.

Но, согнувшись устало,
Мама, с болью в груди, 
Мне однажды сказала
– Больше Васю не жди!

Не поделишься ломтем,
Не придёт к нам малец.
А увёз его – с фронта
Приезжавший отец.

И во мне, словно эхо,
Отозвалась беда:            
Мой приятель уехал
В дальний край навсегда!

Слез я молча с полатей
С мыслью тяжкой одной:
Почему мой приятель
Не простился со мной?

Только бабушка вскоре
Подсказала мальцу:
«Что родителям – горе,
Радость – Богу-отцу.

Ты уж не сумлевайся,
Своей бабке поверь,
Ангелочком стал Вася,
Он на небе теперь!»

Я поверил, вестимо,
Не солгу, видит Бог,
Я и сам через зиму
Стать бы ангелом мог. 

Я осыпан был корью,
Был скелетом на вид,
Мне костлявой рукою 
Горло жал дифтерит.

Оставалось молиться –
Были плохи дела.
Мама мне фельдшерицу
За сто вёрст привезла.

Снег слепил, волки выли,
Ехать страшно самой
На колхозной кобыле 
Двое суток зимой. 

Болен неисцелимо,
Таял я угольком.
Только пенициллина 
И помог мне укол.

И душой в слабом теле
Ожил я, мамин сын. 
Сколько лет пролетело,
Вёсен, осеней, зим!

Хворям я не сдавался,
Хоть едва не угас.
Я прожил дольше Васи
На земле в двадцать раз.

Но стою перед голой,
Правдой, ею судим, 
Что расправился голод
С первым другом моим.

Эта правда сурова,
И проста, и страшна,
Что дружка дорогого
Погубила война.

Той войной-голодухой
Я воспитан в глуши –
Жить и есть не для брюха,
И писать не для лжи.
    
И с надеждой ледащей
Я гляжу в облака.
Мысль приходит всё чаще:
Наша встреча близка.

И какой бы мне жребий
Ни судил гневный Бог,
Знаю – встретит на небе
Мой давнишний дружок.                   

Лишь я тело покину, 
Не ударюсь в тоску,
В небесах не премину
Обратиться к дружку:

– Сквозь заставу жестоких
Бесов там, впереди
Ангел Вася Сорокин,
Ты меня проведи! –

Он слетит с поднебесья, 
Мне как в детстве кивнёт,
И мытарства, и бесов
От меня оттолкнёт.

Лишь меня он приветит,
(врассыпную – конвой!)
«Помнишь, как в сорок третьем
Мы играли с тобой!»

Деревенский мой друже,
Воспаряя в зенит,
Мою грешную душу
Он крылом осенит. 

 

***

Ещё полны графины винные
И гусь с подливою горяч.
И ковыряет в шпротах вилкою
Солидной внешности усач.

И вспоминает он трофейную
Немецкой выработки шерсть.
А сколько стукнуло Трофимычу?
Давай, Иван, за сорок шесть!

И от усердия малиновы,
Словоохотливы от вин,
Снабженцы пьют за именинника,
Я тоже пью как старший сын.

Их годы строгие военные
Зовут на двадцать лет назад.
Давно под звёздами фанерными
В земле их сверстники лежат.

О горькой памяти тропиночка,
Веди туда их, леденя,
Где ещё не было Трофимыча,
А только младший лейтенант!

И мне всё кажется: погодок
Сейчас войдёт, отдав салют, –
И лейтенантские погоны
На молодых плечах сверкнут.

Отец поникнет виновато,
И дрогнут губы у отца
И он узнает в лейтенанте
Себя – безусого юнца. 

 

Перед уходом

Что для судьбы мой бессильный протест?
Молюсь милосердью.
– Где ты, отец мой, бедный отец?
– Между жизнью и смертью.

Слабо плечо подпирал я твоё,
Вот и расплата.
– Что перед входом в небытиё
Видишь, папа?

Реанимация. Пуст коридор.
Сердце в испуге.
– Что же ты слышишь? Ангельский хор?
Посвисты вьюги?

– Вижу я, сын, бедный мой сын,
Царство покоя, 
Саван холмов, простынь равнин,
Снег Подмосковья

Слышу я, сын мой, из блиндажа
Голос в больнице:
– Насмерть стоять, не сдавать рубежа,
За нами – столица! –

Вот он лежит между мной и тобой
Не для присловья
Пороховой, чёрный, рябой,
Снег Подмосковья.

Нету за мной никакой вины –
Мне из всей роты
Жить сорок лет после войны
Выпала льгота.

Все сорок лет, пав на бегу,
Словно распятый,
Руки вразброс, я там – на снегу,
Рядом ребята.

Снег, словно саван и капюшон,
Небом накинут
Вновь на меня, но не прошёл 
Враг дальше Химок.

Жил я в отсрочке до этого дня,
Жизнью не сытый,
Снег сорок первого вновь на меня
Сыплет и сыплет…

 

Ветеран

Даже этот старик сник.
Побледнел. Помрачнел. Скис.
Даже этот, что в давний миг,
Как чумных ошалевших крыс,
Прямою наводкой бил
Куцых «тигров», грузных «пантер»
И сумел превозмочь предел
Страха, боли, последних сил.
А когда его взрыв разметал, 
Он пополз на одной ноге, 
А другую оставил там –
Там, на курской крутой дуге.

Всем казалось, он был – сталь, 
По-солдатски к боли привык,
Даже этот старик сдал,
Этот мощный большой старик.
Он растерян, подавлен, смят
Не войной, не виной – тоской:
Изувеченный старый солдат,
Ну кому он нужен такой?

Был, наверное, кем-то любим
И удача шла в полный рост.
Как случилось, что он – один?
Вся опора его – трость.
Каждый шаг для него – боль.
Он к стене норовит – спиной.
Каждый шаг для него – бой
С болью, старостью и войной.
И его с четырёх сторон
Обтекает людская рать.
Под рукой его костылём 
Я считаю счастьем стоять.

 

На поверке

Вот о чём надо думать, товарищи, –
Что мы стоим без старых солдат?
Им, безусым и юным вчера ещё,
Нынче зимы виски серебрят.

К их плечам прислонитесь, пока ещё
Радом с вами, в походной пыли,
Всё бредут они, как замыкающие
Тех колонн, что под землю ушли.

На поверке, в победном равнении,
Сводит горло от горьких потерь, –
Их контузии, пули, ранения
Догоняют сквозь годы теперь.

Слёз не тратим по ним не от скудости,
Нам они приказали – не сметь!
Не даёт им на сборы секундочки
Военком по фамилии Смерть.

Нет, не как в сорок первом – составами,
Но поняв, что уж пробил их час,
В одиночку солдаты старые,
Как в разведку, уходят от нас.

Как бы в званьях мы их ни повысили,
Возвращаются там, под землёй,
В свои роты, полки и дивизии
И становятся с павшими в строй.

На лафетах, под звуки маршевые,
Снег не в силах стряхнуть со лба,
Возвращаются наши маршалы
К своим армиям и штабам.

Присягаем своим поколением
Продолжать вас всегда и во всём!
Мы, ребята рожденья военного,
На земле вашу службу несём.

Молодые и старые вместе мы,
То ли это завод, то ли взвод.
И бойцы, пол-Европы прошедшие,
Ещё с нами шагают вперёд.

    

Воспоминание

Абажур, ты во времени топком увяз,
Где шипел патефон и дымил керогаз.

Обруч, стянутый шёлком, к волану волан, 
Осенял бедный быт коммунальный тюльпан.

Призрак счастья, не речью он брал, а теплом,
Собирая соседей за общим столом.

Там зелёный, защитный, хозяйничал цвет
И от бед страховал свет недавних побед.

Синий денатурат бил контузии злей
И соседа сшибал наповал с костылей.

Он вином и слезами не раз окроплён,
Чемодан с голосами, певун, патефон.

И в тылу, и в землянках нашёл он приют.
Лишь за ручку крутни и услышишь – поют!

Наши раны и вдовьего горя надрез
Бинтовали Шульженко, Утёсов, Бернес.

В этих песнях ещё грохотали бои,
Это самые первые песни мои.

И девчонке одной в лопухах пустыря
Я их пел, от смущенья румянцем горя.

Босоногая, в цыпках, как маленький шкет,
До разбитых колен материнский жакет.

Лишь в глазах диковатая та чернота, 
Где сквозило порой, что она – сирота.

И она подпевала тихонечко в лад:
– Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…

Зябла кукла в тряпье у кирпичной стены.
Третье лето текло с окончанья войны.

    

***

Без вас, фронтовики, я – сирота,
Без вас, осколки старших поколений.
О сколько светлых и святых мгновений
Мне подарила ваша доброта!

Я от судьбы не ворочу лица
И, может быть, смешон в наивной вере,
Но вижу в каждом старике отца –
В солдате старом или офицере.

Ещё я сам по жизни молодец,
Хоть голод лет военных не дал росту,
Но каждому, кого зову «отец!»,
Мне хочется отдать моё сиротство.

Прильнуть к ещё могучему плечу,
Пропахшему навек солдатским потом.
И это чувство я не расплещу
По ежедневным нуждам и заботам.

И потому, когда в последний путь 
Несут отставника иль ветерана,
Тоска такая разрывает грудь,
Как будто там – открывшаяся рана.

Гляжу в черты застывшего лица,
Бреду в толпе до вечного приюта.
И вот она – прощания минута…
В который раз я хороню отца.
 

***

Мои товарищи в могилах, 
Как в океане корабли, 
На дне затянутые илом
И в грунт зарывшие кили.

Они работали, казалось, 
На оборонку и на власть,
И червоточиною зависть
Ни в ком из них не завелась.

Без них, кто званье человека
Держал в крутые времена,
Не обошлись ни стройки века,
Ни Байконур, ни целина.

Не сверхгерои, не атлеты, 
Но были в деле не слабей.
И налегали на котлеты
Столовские из отрубей.

 

И мы ветераны         

Снова чарки в застолье тесном
Поднимаем за старых солдат.
До сих пор от голодного детства
Животы лебедою саднят.

Шла война пострашней цунами,
Встали батьки навстречу злу.
Были мы тогда пацанами
В оккупации и в тылу.

Сквозь деревни и сквозь погосты.
Превратив города в бедлам,
Немец с лозунгом «дранг нах остен!»,
Как тевтонец, припёрся к нам.

Сколько мертвых лежало в поле!
Фриц расхаживал по двору.
И война нас помимо воли
Вовлекала в свою игру.

В догонялки она играла
То в потёмках, а то чуть свет
И тротилом, и аммоналом,
И осколком, и пулей вслед.

Заставляла в схоронки, в прятки
Поиграть с ней без дураков, 
Нас вытягивая за пятки
Из подвалов и чердаков.

Нам подсовывала игрушки,
Затаившие смерть нутром:
Автоматы, гранаты, пушки.
Мы свистели в пустой патрон.

Любопытство залезть томило
В танк подбитый, тая испуг.
Подрывались в полях на минах,
Оставались без ног и рук.

Мы устали играть с ней в салки
С пробужденья и дотемна.
Поимённо – тщедушных, жалких –
Пересалила нас война.

Постаревшие малолетки,
В том ни гордости, ни вины,
Что мы носим на теле метки
И глубоко в душе – войны.

Седовласые мы подранки
И глядим до сих пор назад.
Пацаны, воробьи, пацанки, 
Нам давно уж за шестьдесят.

Никуда от судьбы не деться.
Наша память – сплошной фугас.
Ветераны военного детства –
Так теперь говорят о нас.

 

Скрижали

Всё, что мне завещали сквозь прорву лет
Солдаты, ведя бои, –
Это мой личный Новый Завет,
Заповеди мои.

Но ожили вслед все годины бед
И всех веков слои.
Слышу я прадедов Ветхий Завет –
Совестью, Богом живи!

И среди тех, кто ведёт торги,
Где в силе «купи – продай»,
Не суетись! Не скупись! Не солги!
Не обмани! Не предай!

Не разобрать – где друзья, где враги
И бездн для души не счесть.
Но слышится: Родину береги,
Стой за её честь!

Душу свою спасу от хламья
И распахну для любви.
Родина, Вера, Память, Семья, –
Это скрижали мои.

 

Иван

        Участнику Великой Отечественной войны
        Ивану Степановичу Стрельчёнку

Фашистский рейх был грозной силой,
Но вечно будем помнить мы:
Иван Европу и Россию
Спас от коричневой чумы.

И одолели ту заразу,
И шли в атаку вместе с ним
От Заполярья до Кавказа,
Наум, Ашот, Вахтанг, Муслим.

Да, всем союзом воевали
Советских наций и племён,
Но всё же русскому Ивану
Особый памятный поклон.

Он не копил на зло обиды
И брал ценою жизни ДОТ.
Простреленный или убитый,
Вставал и снова шёл вперёд.

И тех, кто были «юбер аллес»
На Волге бил и на Дону.
И Гансы с Фрицами боялись
Ивана даже и в плену.

И он, Иван, своей отвагой
Немало постарался в том,
Чтоб водрузили над рейхстагом
Флаг Михаил и Мелитон.

Голубоглазый, светлорусый,
Крушил врагов, топил на дно,
И с ним Иваны Беларуси
И Украины заодно.

И мы, наследники Победы,
Чей мирен труд и крепок дом,
Вас, наши прадеды и деды,
Не подведём! Не подведём!

 

***

Люблю фронтовиков
До робости пред ними,
С младых своих годков
Их чувствуя родными.
            
Фронтовику я вслед 
Глядел и боем бредил.
И было мне шесть лет
В тот главный День Победы.

Мы были пацаны
В те годы – кости, кожа.
Меня дитём войны
Зовут те, кто моложе.

И я к тому привык
И знаю свою нишу.
Есть званье – фронтовик,
И нету званья выше.

Горжусь, что я знаком
С тем, кто фашистов сдюжил,
Дружил с фронтовиком
И с земляком к тому же.

Страною шла гроза –
Клубились взрывов тучи.
Он видел смерть в глаза,
Но родился везучим.

Мерцают навсегда
В глазах его доселе
Гладь Ладожского льда, 
И Волховские ели.

Люблю фронтовиков
Я с детства, и сквозь давку
Я у пивных ларьков
Их пропускал к прилавку.

Я жизнь учил по ним, 
К ним жалости не выдав.
Скрипели по пивным 
Тележки инвалидов.

Хоть был я мал пока,
Школяр, дитя малое,
Но взгляд фронтовика
Сверлил меня мольбою.

Я мог своим пайком
С ним поделиться еле –
Лишь хлебушка куском,
Из школьного портфеля.

Черты крупны, резки,
Протезы волочили.
Меня фронтовики
Правдивости учили.

Как мог он, стар и сед,
Тогда я удивлялся,
На фронте, мой сосед,
Сражаться, дядя Вася?

В аду советском был,
Где ни за что карали, 
В болоте сваи бил
На Беломор – канале.

Как выжил средь зверей
И стал ещё добрее
Он, сельский иерей
И сам сын иерея!

Свою, за столько зла,
Обиду он осилил,
Вперёд его вела
Обида за Россию

Почтенье пацану
Внушал он фразой краткой:
«Прошёл я всю войну
С родной сорокапяткой».

Он видел и сквозь дым
Немецкие засады.
И, посланные им,
Ложились в цель снаряды.

Отважен был, речист,
Тот, в бой вступавший сходу,
Лихой артиллерист
В бухгалтере завода.

И помнится до сих
Неспешность разговора,
И жёлтые усы,
И запах «Беломора».

Полвека с похорон 
И слёз со щёк не вытрешь,
Он в семьдесят втором
Ушёл – Василий Дмитрич.

С вокзала прямиком
На кладбище – привычка. 
Лежит одним рядком
С женою-фронтовичкой.

Потом отец уйдёт.
Смерть – дело-то простое.
Восемьдесят первый год, 
Декабрь, двадцать шестое.

Как СМЕРШа лейтенант,
Считал он очень важным
В тылу не лютовать,
А разбираться с каждым.

И воевать с жульём – 
Он не считал досадным
Шпионов брать живьём, 
Расстреливать десанты.

И кончил он засим
Свой путь по протоколу: 
Снабженцем заводским, 
Секретарём парткома.

И за портретом вслед
Несли благоговейно
Военный орден средь
Медалей юбилейных.

Пусть дни мои длинны,
Отчалю тоже вдаль я
С одной – «Дитя войны» –
Зюгановской медалью.

И я уйду в века, 
Забыт или помянут,
Как сын фронтовика
И четверых племянник.

            

В одной колонне 

Давайте вспомним прошлое без паники
И Сорок Пятый год во весь размах.
Сегодня утро Всенародной Памяти –
Наш Праздник со слезами на глазах.
Идём и по асфальту, и по гравию,
По тропам расцветающей земли
И поднимаем выше фотографии,
Которые так долго берегли.

Глядите! Вот Защитники Отчизны,
Кто дал отпор зарвавшимся врагам, 
Те, кто переломил хребет фашизму
И кто родиться дал возможность нам.
Идут в колоннах статные и зоркие
И клятве перед Родиной верны,
Бойцы, танкисты, сталинские соколы,
Артиллеристы – боги той войны.

А вот они– когда-то дочки мамины,
Не ставшие от времени седей,
Сестрички боевые, хлопцев раненных,
Тащившие из боя на себе.
Глядят на нас, когда-то дочки папины,
Что всяких мисс и королев милей –
Радистки, и зенитчицы, и снайперы,
И нежный персонал госпиталей.

Глядит с портретов Матушка Пехота – 
Солдаты, Командиры тех времён.
Бессмертные идут за Ротой Рота,
Бессмертный Взвод, Бессмертный Батальон.
Нет, их не погребли могилы братские,
И каждый вновь восстать на бой готов,
Бессмертные Отряды Партизанские,
Лесное подкрепление фронтов.

Не быть им ни согбенными, ни лысыми.
Они для нас – девчата, пареньки.
Идут страной Бессмертные Дивизии, 
В составе их – Бессмертные Полки.
И мы их продолжение несметное,
И не сдадим завещанных высот.
И каждый в себе искорку бессмертия
От Гордых Победителей несёт.

И с ними мы того же роду-племени,
Хоть та война сегодня далека.
Дорогой, исключающей забвение,
Бессмертный Полк пройдёт и сквозь века!

 

Художник: В. Чекалов.