Как писатель-фронтовик Виктор Некрасов стал диссидентом
Как писатель-фронтовик Виктор Некрасов стал диссидентом
К юбилею писателя – часть 2-я (начало в № 140)
Понять Мир не трудно. Невозможно. И речь идет ни о каких-то глобальных проблемах, в плане Мироустройства, или еще о чем-то вроде этого, а о вещах обычных, даже обыденных, чисто «земных».
Так, о писателе-фронтовике Викторе Некрасове, кстати, очень хорошем писателе, основателе жанра в литературе «фронтовая хроника», написавшего повесть «В окопах Сталинграда», за которую получил Сталинскую премию, которому месяц назад было 110 лет со дня рождения, сегодня никто и не помнит, и знать не знает. И тогда тем более непонятно, почему о нем до сих идут споры, и споры не о его творчестве, а о жизни и о том, как и почему он стал диссидентом.
Вот одно из мнений. Публикация в «Литературной России» Андрея Болдырева.
Итак, о чем пишет автор:
«…К сожалению, в жизни бывает так, что руководство видит перспективного человека, видит у него зачатки таланта и пробует поощрять, выдавать определённые авансы, полагая, что они окупятся в дальнейшем. Однако человек не всегда понимает, что это аванс. Не понимает своей собственной неготовности, несовершенства, считает, что свалившиеся на него награды – это само собой разумеющееся и соответствует его труду. И когда прямо или косвенно ставится вопрос о возврате авансов, платит черной неблагодарностью. Но при этом, самое интересное, наказывает в первую очередь сам себя. О чем-то подобном заставляет задуматься история писателя Виктора Некрасова.
Сейчас имя Виктора Некрасова известно разве что в литературоведческой среде. Однако в конце 1940-х, в 1950-е это имя было достаточно известным в советской литературе. Его повесть “В окопах Сталинграда” в 1947-м году удостоена Сталинской премии II степени, по ней был снят фильм “Солдаты”, где сыграл Иннокентий Смоктуновский. Повесть 26 раз переиздавалась в Советском Союзе. Далее была писательская работа, а в конце 1960-х он, что называется, “ударился в диссидентство” и в 1974-м году эмигрировал. Жил в Париже, работал на “Радио “Свобода”.
Интерес к этому автору у меня возник после того, как мне в руки попала книга «В самых адских котлах побывал» (М., Молодая Гвардия, 1991). В ней были опубликованы три рассказа о войне, очерки, письма и последнее произведение автора – повесть “Саперлипопет”. Примерно четверть книги занимают благожелательные отзывы друзей и знакомых Виктора Некрасова.
Из трёх рассказов два – действительно интересные и рассказывают, как ведут себя люди на войне. Третий – “Случай на Мамаевом Кургане” – откровенно попахивает халтурой. Немного мистики в виде попадания из 1960-х в самый разгар Сталинградской битвы, обращение к уже давно написанной повести “В окопах Сталинграда”, хотя написано мастеровито. Чувствуется, что автор, что называется, “набил руку”, но новых идей нет. О третьем рассказе, думаю, всерьёз говорить не стоит…»
Далее в публикации идет оценка прозы и творчества Некрасова, а в заключение, пожалуй, самое главное:
«…Чем же отплатил Виктор Некрасов Сталину? В повести “Саперлипопет” мы встречаем уничижительное описание, как он получал Сталинскую премию. Оказывается, ему её не вручили, а выдали через окошко МХАТовского администратора, который сначала принял Сталинского лауреата за охотника до контрамарок.
“– На сегодня контрамарок нет, – сказал Махальский, даже не повернувшись в мою сторону, он говорил с кем-то по телефону.
– Мне не контрамарку, а …
– Билеты в кассе от двенадцати до пяти.
– Нет… Мне это самое… Как его… Диплом, что ли…
Он мельком взглянул на меня – фамилия? – и, продолжая говорить по телефону, вынул из шкафа две плоские бордовые коробки – большую и маленькую. Из ящика стола – папку, из неё – лист.
– Вот тут, пожалуйста, распишитесь.
Я расписался и взял свои коробки. В большой был диплом. В маленькой золотая (так говорили) медалька с профилем вождя”.
Как говорится, “без комментариев”.
Далее следует омерзительное описание совместной пьянки Сталина и Виктора Некрасова на даче в Кунцеве. Сам Сталин именуется тираном и убийцей. Показан каким-то мелким самодуром, который шпыняет Хрущева, Берию. Ради ничтожного по меркам страны вопроса заставляет Хрущева прилететь из Киева в Москву.
И это написанное в ответ на премию за далеко не выдающуюся повесть?
Теперь коснёмся собственно повести “Саперлипопет”. Это предмет особого разговора, мы ещё будем писать о ней, но как о литературном явлении. Сразу можно сказать, что кроме заковыристого названия в ней литературных достоинств практически нет. Явно, как говорят, “выдавлена из себя”. Дешёвые попытки заработать на громких именах. Откровенно слабо и не стоит рядом даже с “В окопах Сталинграда”, не говоря уже о более поздних рассказах. Пока Виктор Некрасов жил в СССР, пока его направляла сталинская рука, он рос и имел все шансы вырасти в писателя серьезного масштаба. Но дело кончилось “Саперлипопетом”, где кроме желчи в адрес своих бывших коллег и грязи в адрес И.В. Сталина, ничего нет. Сталин, скорее всего, на том свете усмехнeтся горько в усы, да махнeт рукой. Сколько таких Некрасовых он перевидел… А вот самого себя Виктор Некрасов не обманет. Мог, имел все шансы занять место в истории и литературе, но остался просто диссидентом, разменявшим писательский талант по мелочам. Так кого он предал? По отношению к кому диссидент? И какого цвета неблагодарность Сталинского лауреата?..»
Прелюбопытная статья. Ничего не скажешь. И уж точно ее не стоит комментировать. У каждого будет на нее и свое мнение, и свой вывод, c чем-то спорить или, наоборот, соглашаться смысла нет.
Любопытно, что уже издание заканчивает этот материал следующим замечанием:
«…Редакция не разделяет категоричных оценок Андрея Болдырева. На наш взгляд, повесть Некрасова «В окопах Сталинграда» была явлением в советской литературе. Диссидентом же писателя сделали боявшиеся за свои места высокопоставленные партфункционеры Киева и Москвы. Но, с другой стороны, раз есть недовольные повестью Некрасова, надо ли игнорировать иные мнения? Может, правильней будет устроить дискуссию? Ждём ваших откликов…»
Что ж… Коль требуется отклик, хочется только спросить: «Почему, в принципе, шестьдесят лет спустя возвращаемся вновь и вновь к разговору о Советском Союзе (мы же ушли от него…), к Сталинским временам, почему нас и сегодня занимают диссиденты СССР, инакомыслие в государстве?» Впрочем, это риторический вопрос.
Кстати, рассказывают (об этом написала Ольга Унгурян), что после вручения премии от Некрасова все ожидали, что он станет «литературным генералом», ручным лауреатом, купит машину или дачу, а он свою премию отдал на приобретение колясок для инвалидов войны. Да еще стал писать и говорить правду.
Вот как вспоминает о Викторе Некрасове его друг и очевидец событий тех лет писатель Михаил Пархомов (в материале Георгия Семенца):
«…А его отношение к матери! Я более святого отношения не видел. Каждый день он ей приносил цветы. Даже когда не было денег, то продавщицы на Крещатике все равно давали ему букетики. Они знали, что он их дарит маме. А он уже после, при случае, расплачивался. Каждый день он выходил гулять с мамой – что бы ни было! Дождь, снег – что бы ни было!..
...Будучи за границей, Виктор со многими переписывался. Он понимал, с кем можно, с кем нельзя. Когда у меня была неприятность, и Вика узнал об этом – сразу же прислал мне письмо. Я дал пощечину секретарю парткома. За то, что он на заседании парткома сказал... В общем, если товарищу Пархомову здесь не нравится, мы отправим его к его же другу Некрасову... Вот так. А Виктор, узнав, написал: “Я в восторге! Вика”.
Гонения Виктора Некрасова... Мы не знали, являлось ли это указанием свыше. Постоянное присутствие сотрудников КГБ. Постоянное сопровождение ими Некрасова. Это началось в 1972 году, когда в Киеве была посажена большая группа украинских литераторов – Иван Дзюба, Светлычный... А Некрасов в свое время, когда пришли к нему Лина Костенко, Дзюба и попросили его подписать ходатайство в защиту украинского языка, подписал это ходатайство на имя Щербицкого...
Последние два года у Некрасова были такие, что его не печатали. Ни центральные издательства, ни украинские. Пытался “Новый мир” “Городские прогулки” напечатать – не вышло. Даже в Москве Михаил Алексеев, правильный товарищ, пытался, пробивал, но ничего. Отказы не мотивировались. Да что там мотивировать – ведь он же не начинающий писатель! Так что жить было совсем не на что. 120 рублей пенсия. Работать нельзя. Пришлось уехать – куда же деваться?
“Мальчики”, которые за ним ходили, получали ведь не 120 рублей, а 200 и более. За кем ходили?! За Некрасовым! Да он, если бы началась война, первый записался бы... Родина есть Родина. Ему было худо. И деваться было некуда.
Как он реагировал на эти похождения за его спиной “мальчиков” в сером? Иногда он над ними издевался. Мы с ним Киев знали-то хорошо. Мы знали, к примеру, что можно зайти в это парадное, а выйти на другой двор... А этот (сотрудник КГБ – “А”) стоит, как дурак, и ничего понять не может: куда девался? А Вика смеется. Я ему говорю: “Вика, перестань, у них же работa” – “Да ну их!..” В нем мальчишества было много.
...Некрасов был лишен гражданства (СССР – «А»), как только он сказал слова, которые опубликовала “Фигаро” (критика трилогии Леонида Брежнева, Генерального секретаря ЦК КПСС – “А”); видимо, немедленно доложили в Москву Леониду Ильичу Брежневу. И все. Его исключили из партии, его исключили из СП (Союза писателей – “А”).
Помню, как проходили эти собрания. Все помню. Но ни к чему об этом писать. Это не имеет отношения к Некрасову. Я могу называть фамилии этих людей, они живы-здоровы, эти писатели, которые выступали и подписывали... Пусть на их совести это останется. Обнародовать это – ни к чему. Не надо сводить счеты...
Некрасова исключали из партии дважды. Первый раз... когда Хрущев на него набросился. Была встреча с писателями в Кремле, зашел разговор о Некрасове. Хрущев взорвался: “Я знаю одного Некрасова – поэта! Нет других Некрасовых!” и т.д. Были разбирательства, была статья в “Известиях”, называлась “Турист с тросточкой”, о Некрасове. В результате – отделался строгим выговором.
В отличие от многих писателей, которые, допустим, издавали свои книги в самиздате, пересылали свои сочинения нелегально на Запад, Некрасов этим не занимался. Он не давал никаких интервью буржуазным газетам, которые могли быть восприняты здесь неправильно. Но он считал своим правом, как писатель, читать Набокова, например. Почему кто-то имеет право что-либо читать, а он нет? 48 часов длился последний обыск.
На моей памяти, у Некрасова было два обыска. Первый длился несколько часов...
...Сахаров приезжал в Киев, был у Некрасова дома. “Тут должен был быть процесс над украинскими националистами” – Сахаров накануне позвонил Некрасову и приехал к нему домой. Процесс, узнав, что приехал Сахаров, сразу отложили. А Сахаров с женой вечером уехал в Москву.
И Солженицын, проезжая на юг, позвонил Некрасову и был у него. Уже тогда имя Солженицына было пугалом. Когда это было? Не помню точно. Год 1969-й, 1970-й... Как воспринимал Некрасов творчество Солженицына? Смотря что. Я не знаю, что он думал о его последних вещах, а, допустим, “В круге первом” или “Один день из жизни Ивана Денисовича”, или “Раковый корпус” – это Некрасов очень высоко ценил. Хотя сам Солженицын как человек ему не очень и нравился. Между ними не было ничего общего. Солженицын – он сухой такой: “Так, у меня есть семь минут для разговора с вами”. Для Некрасова это уже не подходит...
...Годы перед отъездом были очень тяжелые для него. Он все прекрасно понимал. На каком-то официальном вечере Алексей Баталов (известный артист – “А”) увидел Виктора и направился к нему, а Виктор так тихо ему:
– Алеша, не подходи. У тебя будут неприятности.
А Алеша ему;
– Вика, да брось ты! – Подошел и пожал руку. Но не все могли позволить себе поступать так же, как Баталов. Могли быть неприятности.
Он вынужден был уехать. И уехал. Получил вызов от своего дяди Ульянова, который жил в Швейцарии. Из тех самых Ульяновых, между прочим...
Ну, а когда он уехал, был распущен слух, что у Некрасова дядя – миллионер, и он (Некрасов – “А”) получит наследство. А дядя еле-еле жил, старый человек. Виктор, когда здесь жил, выписывал и отсылал ему “Огонек” за свои деньги – у того лишних не было…»
Безусловно, читать о событиях очевидца, это не чье-то «частное», пусть самое умное, мнение. Единственное что, в эмоциональном рассказе о писателе его друга, несколько «уходит» хроника происходящих событий, связанных с «диссидентством». Поэтому попробуем восполнить этот пробел, рассказав, как страна отказывалась от своего защитника.
Первый гром грянул, когда в 1963-м журнал «Новый мир» опубликовал путевые заметки Некрасова «По обе стороны океана» после его поездки заграницу. Небольшой отрывок оттуда:
«…И вдруг на горизонте башни. Много-много башен. То скрываются, то появляются – дорога вьется среди виноградников. Сан-Джиминиано – “город тринадцати башен”…
Что может удивить после Флоренции и Сиены? Ничто… И вот, оказывается, есть такой город. Это уж совсем старина. Это Данте, это Боккаччо, это удары шпаг, развевающиеся плащи, шелковые лестницы с балконов, замирающий звук лютни, гулкие шаги ночной стражи по булыжной мостовой, трепетное пламя задуваемых ветром фонарей.
Подъезжаешь к городу и не веришь глазам своим. Неужели в середине XX века могло сохраниться такое? А может, это декорации? Кто же художник? Художник – XIV век. Такие же башни – квадратные, суровые – были когда-то и во Флоренции и в Сиене. Строили их знатные фамилии. Маленький Сан-Джиминиано, находящийся между Флоренцией и Сиеной, ощущал на себе их соперничество. Но только в нем чудом уцелели эти башни, до сих пор хранящие имена своих былых хозяев: есть башня Сальвучи, башня Ардинчелли – двух враждовавших фамилий. Чудо чудом, но, кроме того, Сан-Джиминиано обязан своим нынешним видом отцам города, которые еще в XVII веке приказали гражданам под их личную ответственность сохранять неприкоснoвенность башен, а тем, кто допустит разрушение, немедленно восстановить в первоначальном виде. “Per la grandezza della terra?” – для величия Земли…
Был уже вечер. Я стоял у небольшого стрельчатого окна Палаццо Коммунале и смотрел на город. Солнце садилось, и башни, ставшие вдруг красными, отбрасывали одна на другую причудливые тени. Небо было по-прежнему ярко-голубым с белыми облачками. В разрыве между двумя башнями был виден тосканский горизонт и бурые, как тосканская земля, черепичные крыши. Я стоял у окна и мысленно благодарил тех неизвестных мне синдиков XVII века, которые сохранили для меня, дkя всех нас эту сказочную неправдоподобную красоту.
Per la grandezza della terra – для величия Земли… Покидая Сан-Джиминиано, прощаясь с его башнями, которые вряд ли я когда увижу, я невольно думал о своем родном Киеве. Когда подъезжаешь сейчас к нему по железнодорожному мосту и любуешься его силуэтом, невольно радуешься сиянию куполов реставрированной Лавры и Выдубецкого монастыря. Софийский собор тоже помолодел – дотошные реставраторы много над ним поработали. Но если станешь к собору спиной, на противоположной стороне площади увидишь невыразительные заборы и крыши. Там когда-то высился Михайловский Златоверхий монастырь. Сейчас его нет. В 1937 году его снесли. Снесли, чтобы на его месте построить административное здание, которое так и не построили. А монастыря XI века нет – заборы и крыши.
Я бы не вспоминал об этом прискорбном факте двадцатипятилетней давности, если б и сейчас кое-кому из тех, от кого зависит судьба того ли иного памятника архитектуры, не казалось, что всякая церковь или икона – в первую очередь, “опиум для народа”, а потом уже произведение искусства. Несколько лет тому назад в одной достаточно влиятельной киевской газете появилась статья, в которой писалось, что там-то и там-то необходимо снести такие-то и такие-то церкви и синагоги XI–XII веков. Они, видите ли, портят пейзаж… Убедительно, не правда ли?
Позднее мне пришлось присутствовать на одном заседании в Киеве, где пересматривался список архитектурных памятников, подлежащих охране государства. Возможно, не все памятники являются действительно памятниками и не все из них государство должно охранять, но, когда такое заседание собирается для того, чтобы “пересмотреть список и сократить его на пятьдесят процентов”, это вызывает не только удивление, но и тревогу.
Мы любим свою историю, свое прошлое, и то, что от этого прошлого сохранилось, нужно не уничтожать, а бережно сохранять.
Увы, поздно уже об этом говорить (а в свое время и говорилось и писалось), но то, что происходит сейчас на Мамаевом кургане в Сталинграде, ничего, кроме горечи, вызвать не может. Там возводится сейчас безвкусный, громоздкий ансамбль, с обилием гранитных лестниц, барельефов, скульптур и бюстов – одним словом, от Мамаева кургана, каким он был в сорок втором году, когда весь мир следил за событиями, развернувшимися на его пологих склонах, – от этого Мамаева кургана ничего не останется.
Когда восстанавливали “дом Павлова”, кто-то додумался замазать на нем все надписи, которыми он был испещрен в дни обороны. На моих глазах лихой маляр толстой кистью замазывал розовой краской историческую (я не боюсь преувеличения) надпись: “Этот дом защищали сержант Яков Павлов и бойцы…” Дальше уже прочесть нельзя было. Удержать маляра оказалось невозможным. Я успел только сфотографировать последние секунды жизни этой надписи. Сейчас “дом Павлова” стоит гладкий, розовый и скучный, будто и не воевал никогда…
В свое время в полку, в Сталинграде, мы частенько подтрунивали над нашим ПНШ-1 (он был историком по профессии) за то, что он все собирал: какие-то схемы, формуляры, отчетные карточки, донесения. “Всему этому когда-нибудь цены не будет”, – говорил он, а мы смеялись, считали это занятие недостойным солдата. Сейчас, потеряв как-то кисточку для бритья, я полдня сокрушался, пока не нашел ее, – ведь это единственное, что у меня сохранилось от Сталинграда.
Тут я невольно предвижу замечания некоторых моих будущих критиков. Вот вы поехали в Италию, скажут они, увидели красивый город Сан-Джиминиано, в котором благодаря каким-то там синдикам XVII века сохранились древние башни, и в силу каких-то там ассоциаций заговорили вдруг о Сталинграде. Но, заговорив о нем, вспомнили почему-то одни только упущения, чьи-то недосмотры, не упомянув ни словом о тех воистину грандиозных восстановительных работах, которые охватили весь город. Ведь город-то восстановили фактически заново.
Да, заново. Об этом уже писали, и много писали. И тем обиднее, что есть вещи, которые уже восстановить нельзя, хотя в свое время можно было.
А о Сталинграде я заговорил не только в силу каких-то ассоциаций, связанных с вопросами сохранения и восстановления прошлого, а еще и потому, что именно в Сан-Джиминиано я особенно остро ощутил, что значит Сталинград не только для нас, советских людей, но и для всех, кому ненавистен фашизм…»
Такой публикации хватило для гнева Хрущева. На известном пленуме ЦК КПСС он не забыл в своем выступлении о киевском писателе: «Я знаю только одного Некрасова – поэта! Некрасов, да не тот!» – сорвался тогда Хрущев на крик.
Ну еще бы… Писатель не только не ругал загнивающий Запад, не хаял проклятых капиталистов, он – «неблагодарный» (ведь за границей же побывал, куда мало кто попадал из СССР) и посмел сравнивать ИХ и НАС, говоря ПРАВДУ. Правду говорить никто не смел.
О том, как развивались события дальше снова пишет Ольга Унгурян, описывая ряд эпизодов:
«– Некрасов поднялся на трибуну не с покаянной речью, – вспоминает писатель Евген Сверстюк. – Он пытался объяснить, что не собирался кого-то хулить или хвалить, но если, например, в США на телевидении 17 каналов, то он указал этот факт… Из зала закричали: “Зачем нам ваша пропаганда! Вы говорите о том, что напечатали в журнале, чтобы дезориентировать народ”. Корнейчук заявил: “Достаточно разводить демагогию. Ответьте прямо: с какого фронта к нам пожаловали?” (имелись в виду, разумеется, идеологические фронты). “Со Сталинградского, – спокойно ответил Некрасов. – А вы с какого?” Корнейчук, в войну бывший в тылу, покраснел и лишил Некрасова слова. И тут на трибуну вышел Иван Дзюба – он приехал прямо из больницы. Это был то случай, когда на ловца и зверь бежит.
“Вот именно вам тут нужно покаяться в своей писанине”, – заметил Корнейчук. Но Дзюба не только каялся, а выступил на защиту Некрасова, сказав, что писатель должен объективно писать об увиденном, и никакой тенденциозности он в некрасовских очерках не заметил… Конечно, Дзюбу лишили слова, он вернулся в больницу. Дальше последовали уже “правильные”, разгромные выступления товарищей-писателей. Но Дзюба испортил всю задуманную игру: он перевел огонь на себя, и коллективного разгрома Некрасова не получилось.
…Подпись Некрасова стояла под петицией о нарушениях прав человека в УССР и книгой Вячеслава Чорновола “Лихо з розуму” (присланных в 1968 году в Международную Ассамблею ООН). И под письмом в защиту преследуемых украинских диссидентов (письмо было адресовано Брежневу, Подгорному и Косыгину) тоже стояла его фамилия.
…Еще Некрасов не дал построить стадион на костях погибших в Бабьем Яру.
– Бабий Яр был для Некрасова незаживающей раной, – вспоминает Анна Берзер, бессменный редактор публикаций писателя в “Новом мире”. Еще в октябре 1959 года в “Литературной газете” он напечатал статью “Почему это не сделано…”.
Сначала Некрасов пришел в ужас от того, что Бабий Яр превращают в свалку. И не допустил, чтобы это произошло. Потом, когда прорвались воды на Куреневке, Бабий Яр решили смыть, а на этом месте построить стадион. Некрасов не дал сооружать стадион на костях погибших. А потом стал бороться за то, чтобы здесь поставили памятник. 29 сентября – в годовщину расстрела – он всегда с цветами приходил к Бабьему Яру. От годовщины к годовщине людей становилось все больше и больше.
В 1966 году – через 25 лет со дня расстрела – к Бабьему Яру пришло море людей. Некрасов выступил с речью. Говорил о том, что надо здесь поставить памятник. После Некрасова с проникновенной речью выступил Иван Дзюба (друзья по “киевскому фронту”, как полагается, были рядом).
С этого дня началось новое персональное дело Некрасова. Его обвинили в том, что он “организовал массовое сионистское сборище”. Все опаснее становилось бывать в квартире № 10 по улице Крещатик, 15 (позже за знакомство с Виктором Некрасовым будут исключать из партии и увольнять с работы). Но студент киевского медицинского института, будущий правозащитник Семен Глузман не только не боялся этих встреч, а ждал их с нетерпением.
…А в ноябре 71-го Сахаров вместе с Еленой Боннэр приехали в Киев. Они остановились в доме у Некрасова и попросили встречи со мной. Думаю, это не прибавило симпатии к Некрасову со стороны украинского КГБ…
В мае 73-го Некрасова исключили из партии (до этого ограничивались выговорами и публично-показательным их снятием). 17 января 1974 года в его квартире провели 42-часовой (!) обыск. Конфисковали вещи, книги, черновики. Унизительным обыскам подверглись все знакомые, посетившие в тот день писателя. Последующие шесть дней Некрасова непрерывно допрашивали сотрудники КГБ.
И тогда он отправил письмо на имя Брежнева: “Терпеть оскорблений более не могу. Я вынужден решиться на шаг, на который никогда бы ни при каких условиях не решился бы. Я хочу получить разрешение на выезд из страны сроком на два года”.
12 сентября 74-го года 63-летний Виктор Некрасов с женой Галей и собачкой Джулькой улетел из Киева. Как оказалось, навсегда…»
Думая о судьбе Виктора Некрасова, его диссидентстве, вынужденном отъезде из страны, за которую проливал кровь на фронте, вновь и вновь задумываешься о том, что нет пророка в своем Отечестве. Тоталитарное государство не приемлет, когда говорят правду. В СССР лишь единицы осмеливались ее говорить.
Умер Виктор Платонович в Париже, 3 сентября 1987 года. Похоронен он на кладбище русских эмигрантов Сент-Женевьев де Буа. Незадолго перед смертью из него извлекли последний осколок времен войны – память битвы под Сталинградом.
