Жила-была девочка...

***

Ни одной заученной цитаты.
Ни одной припрятанной минуты.
Приближаюсь к берегу. Когда-то
здесь цвела красавица-цикута.
Прилетал бродяга – дикий ветер,
всё шептал про волю да свободу…
Вздрагивали спящие соцветия,
падали в задумчивую воду.
И вода, темнея, тяжелела,
и мгновенья спорили с веками.
Лепестками из соцветий белых
безвозвратно время утекало.
Запечатав все дороги к дому
и дурманом берега окутав,
обратила жизнь в тихий омут
горькая красавица-цикута.
Зазывали донные глубины,
обещали вечное забвение
всех, кого пока ещё любила,
всех, кого давно уже жалела.
Чтоб испив тяжёлой тёмной влаги,
распрощавшись взглядом с облаками,
плыть строкой,
обрывком древней саги – 
по теченью – вслед за лепестками.

***

Я почти не верю в то,
что сюда вернусь когда-то;
у окна – в цвету густом,
над сиреневым кустом
дремлет липа в два обхвата.
Чья-то память коротка,
а моя длинна, и сушит
неизбывная тоска
неприкаянную душу.
Так, бывает, в плен возьмёт,
так накатит временами,
сладок этот старый мёд,
горький мёд воспоминаний.
Тешит трепетную грусть 
маячок надежды зыбкой,
может, всё-таки, вернусь?
Есть же право на ошибку…
Я изверилась давно,
пряжу выпряла из грусти, 
до земли веретено
память-пряслице опустит.
Нить тонка и неровна – 
да крепка – другие рвутся,
эта ниточка одна
и поможет мне вернуться.
Обмелевшею рекой
с чередой заросшим руслом,
трактом иль тропинкой узкой…
Стихотворною строкой
иль каликою с клюкой
с именем исконно русским.

…где река неглубока,
где высок желанный берег…

Я не верю.
…здесь пока
мне ещё хоть кто-то верит.

***

Двери настежь.
Вещи собраны,
и дописана тетрадь.
Вспоминай меня по-доброму,
если будешь вспоминать.
Не залётным приключением – 
летом каждый смел и юн, 
сумасшедшую,
ничейную,
непутёвую – твою.
Ворожейку синекрылую
не кляни и не теряй,
тайну, что тебе открыла я,
никому не доверяй.
Ты забудешь – 
мне припомнится
тихий свет неярких звёзд,
у дороги за околицей
на семи ветрах погост.
Словно пеплом припорошены
придорожные кусты,
там, среди могил заброшенных,
ни тщеты, ни суеты.
Холодок по краю катится,
разделяя навь и явь,
девочка в цветастом платьице
машет мне рукою…
я,
не боясь прослыть юродивой,
босиком иду на свет.
Есть такое чувство – родина,
даже если места нет…

***

Жила-была девочка в королевстве,
где всё начинается с «жили-были»,
от солнцестояний до равноденствий,
от первой пыльцы и до книжной пыли.
Тихоня, затворница, ангелица – 
ни слова,
ни взгляда – ни-ни – сверх меры,
читала людей по глазам и лицам,
растила слова и мечты-химеры.
Не помню, была ли она прилежна.
Не знаю, была ли она красива.
Носила во взгляде декабрь снежный
и тёплую осень в сердце носила.
Жила-была девочка – свет неяркий,
негромкий голос
и шаг чуть слышный.
– Чужая, – вздыхали старухи-парки, 
– такой, что ни выпряди – перепишет
и перекроит, и все швы – в изнанку,
и будет просить о дожде и снеге…
и чём-то похожа на растаманку – 
всё те же глупые сказки и… регги.
Сестрица-Доля выпряла лето,
рассветы и море, 
дожди и звёзды,
и только по осени снились где-то
оставленные дома и гнёзда – 
в далёком потерянном королевстве – 
все травы ей ангелами казались,
когда к белокурой макушке детской
легонько дланями прикасались.
От солнцестояний до равноденствий 
по кругу брожу и брожу допоздна я
в далёком оставленном королевстве – 
никто меня уже не узнает
без грима, без сросшейся с кожей маски
из первой пыльцы золотой, из пыли…
Жила-была девочка. 
Там все сказки
всегда начинаются с «жили-были»…

***

Синий взгляд из-под косынки – 
мой извечный оберег,
смотрит девочка-русинка
с берегов нездешних рек.
Позови меня негромко,
тихо косу расплети,
знаю там, у самой кромки,
наши сходятся пути.
Где-то есть покой и воля,
до седьмых дойду небес,
через маковое поле,
через сумеречный лес,
мимо логова мольфара,
мимо озера в бору,
где кувшинки-ненюфары 
распустились поутру.
Где вода темнее ночи,
налита в озёра всклень…
Любит путника морочить
этот белый одолень.
Мимо берегов скалистых,
мимо синих полонин,
проведи и от нечистых
сил меня оборони.
Лихо клятое в сторонку
заговором отведи…
Позови меня негромко,
и у самой-самой кромки,
Если можешь, подожди.

***

Русинка…
А просится – русинка –
девчонка из древних поверий,
вишнёвая косточка-бусинка
в моём родовом ожерелье.
Моя синевзорая пращурка –
глоток родниковой водицы,
легка и проворна – что ящерка –
славяночка-отроковица.
Не часто клонила головушку
и клала земные поклоны,
горчит твоя вольная кровушка
дымком половецких полонов.
Девчонка в рубашечке вышитой,
века меж тобою и мною,
да только по-прежнему слышу я,
как стрелы поют за спиною.
Никто до сих пор не ответил мне,
то явь или сон мой из детства?
То сердце болит иль отметина
калёной стрелы половецкой.

***

Приворотное зелье имени,
морок, дремлющий под рукой,
не сменять на покой – не выменять,
да и нужен ли он – покой.
Мята дикая – зелёнь та ещё – 
неразгаданный оберег,
взгляда беглого лёд нетающий
белым пламенем из-под век.
Приворотное зелье имени:
морок, Мара, трава-плакун,
на единственную не выменять
десять тысяч неполных лун.
С губ стряхнуть бы, да успокоиться – 
что там… карта не так легла,
но по кругу в крови глаголицей
бродит имя – иго – игла. 
Распадается память надвое:
два пути – и ни одного
отворота от зелья глаз твоих
и от имени твоего.

***

Откликаюсь на разные имена,
позабыла, какое из них моё,
лишь луна, насмешлива и бледна,
льёт в ладони воспоминания, льёт и льёт.
И полны ладони, и время – вспять – 
к берегам, что видеть дано не всем,
над водою ивы плакучей прядь, 
под водой русинка-лемкиня.
…лем*…
только имя развеяно в пыль и в прах,
никого – кто вспомнит,
кто позовёт
не осталось – только печаль и страх,
и чужих имён беспробудный лёд,
и стихи…
да, в сущности – ни о чём,
Отраженья множатся в зеркалах.
Незнакомки…
Кто из вас наречён
моим именем, кем из вас я была.
Выдыхала утро сонное… лем,
и тумана тёплое молоко,
на семи ветрах, до семи колен
отражалась в зеркале ведовском,
затерявшись в русле зеркальных рек, 
где забвенья лёд и безлик и нем…
Но слетает выдохом с губ, как снег,
моё имя,
только б расслышать… лем.
___
*лем [лэм] «только» (русинский, лемківскій язык)

***

Ещё по-летнему – легко 
касается щеки прохлада,
но в захолустье – далеко,
в тиши заброшенного сада
сорвалось яблоко в полёт,
и ветка вздрогнула тревожно
и надломила тонкий лёд
пустых увещеваний ложных.
Всего-то… сделать первый шаг
и дом оставить опустелый.
Там яблоком моя душа,
сорвавшись, в сумерках летела.
Казалось, некому уже
подставить тёплые ладони
в полёт сорвавшейся душе
без аберраций и агоний.
Легка была ли, тяжела,
едва ли вспомнится об этом.
Мне думалось, что я жила…
Но яблоком летела в Лету,
иль в лето – кто её поймёт – 
душа.
Ну как с такой расстаться…
Неважно, что там, лёд иль мёд.
Сорвалось яблоко в полёт – 
по вере пусть ему воздастся.

***

Об этом написано столько,
что можно бы и не писать,
не склеивать мыслей осколки,
на ветер слова не бросать.
Утешиться бытом, работой,
а ночи оставить для сна,
но вдруг открывается что-то,
чем неизлечимо больна.
Одни назовут это блажью,
другие похлеще – шиза,
а третьи ни слова не скажут,
все третьи – ни против – ни за.
Ну что тебе снова неймётся,
не дышится и не живётся,
сама себя тихо спрошу
и тихо отвечу: спешу.
Спешу в никуда, ниоткуда,
не зная, кто мой адресат,
и не уповая на чудо,
живу, продолжая писать,
чтоб высветить в памяти строчку,
где дикая мята в цвету,
русиночка в белой сорочке,
смерека – по сторону ту,
где я опадаю иголкой
в студёное лоно ключа.
Об этом написано столько,
что впору смотреть и молчать.
 

Художник: Жозефина Уолл.