Мартиус, аперере, майорус!

…прочитал по моей руке, что имя моё есмь крест,
а сама я – хитросплетение дорог…
Екатерина Янишевская

1

Весна – великая смутьянка! Она будоражила меня загодя, когда ещё только тяжелели на деревьях почки. Мне начинало чего-то не хватать. Даже кофе казался недостаточно крепким – его аромат уже не вызывал прежнего нетерпения. Весной кофе не хотелось. Хотелось счастья. И как ни уговаривала я себя, моё второе, весеннее Я махало рукой на первое. И цедило сквозь зубы: «Какого чёрта?! Ноги в руки и… на хрен». Если бы мне вздумалось рисовать кривую моих дорог, то почти через равные промежутки на ней происходил бы прыжок в неизвестность, оценку которому могло дать только время. 
Мир у меня НЕ БЫЛ КОНЕЧЕН, он даже искривлён был как-то не в меру. Мера отсутствовала вообще. Вернее, она колебалась в зависимости от её собственных пристрастий. Которые тоже периодически менялись. Даже мои потенциальные женихи друг о друге не знали. Потому что были они всякий раз из другой оперы, а оперные театры располагались в самых разных географических точках. Признаюсь почему. У меня была маленькая грудь. Грудь-невидимка. Чтобы компенсировать эту неприятность, я и устраивала свои исчезновения. Где-то в глуби меня сидела надежда, что таким образом я избавляю своих мужчин от необходимости притворяться. Да, все они демонстрировали индифферентность насчёт моих параметров. Но меня не проведёшь! Во всех фильмах – в основном американских – героини потрясали воображение арбузной объёмностью. Моя же почкообразная завязь не наполняла даже подростковый первый номер, и я чувствовала себя недоразумением, место которому разве в телефонной справочной о прибытии-отбытии поездов. Голос, в отличие от бюста, был у меня вполне кондиционен. 
Усугублялись мои страдания и ещё кое-чем. Я обожала красивое бельё. Как раз на последнем курсе, а было это в середине восьмидесятых, появилось кружевное из Прибалтики – с изящными розочками, бантиками и переплётцами, пройти мимо которых было просто невмоготу. И я долго топталась вокруг прилавка, любуясь и прицениваясь. 
Наконец я выбирала парочку самых, на мой взгляд, обворожительных бюстгальтеров и, краснея до корней волос, просила завернуть.
– Номер какой? – невозмутимо спрашивала продавщица, глядя куда-то поверх меня. А мне казалось, что она так смотрит, чтобы не расхохотаться: мои худосочные прелести шёлковым воланам было не скрыть.
– Это… – мялась я, не решаясь озвучить постыдную цифру. – Как его…
– Ну? – переводила на меня требовательный взгляд баронесса прилавка и её губы (о ужас!) изламывались в усмешке. – Девичья память?
Я опять краснела и, сунув десятку – тогда это так и стоило, – невнятно называла номер больше.
– Второй, что ли? – громыхала она, не поверив, видимо, своим ушам, и мне казалось, что на нас оборачиваются. – Или третий?
– Второй и третий. По одному, – добавляла я ещё одну десятку в её лапчатую, как у гусыни, руку, спеша поскорее убраться.
– А застёжку где? – снова рявкал прилавок, разворачиваясь передо мной каскадом голубого и розового кружева. – Рекомендую спереди. Грудь легко освобождается. И застёгивать проще.
Смущаясь, я отнекивалась. Даже на мой неискушённый взгляд, передняя застёжка хороша для полногрудых красавиц. Таких, примерно, как изображал Гойя. Гениального повесу наверняка возбудила бы эта умопомрачительная деталь женского туалета, и, нажав кнопочку в центре соблазнительных округлостей, он распахнул бы всё отпущенное натурщице богатство, измеряя его поцелуями от одного стыдливо отвёрнутого соска до другого. Но, увы, в моём случае лучше застёжка сзади.
– А я рекомендую хоть одну спереди. Это красиво и удобно.
И перегнувшись через прилавок, мучительница настойчиво демонстрировала мне из-под третьей пуговицы обильную плоть, зачехлённую в точно такое же, прибалтийское, с кнопочкой спереди. 
– Ну чего? Берём?
– Берём, – малодушно соглашалась я, припоминая, кого бы из сокурсниц осчастливить подарком. Но дома, напихав в розовато-жемчужные чашечки несколько чулок и носков и досыта налюбовавшись собой в зеркало, я поняла: давит меня жаба. И до поры до времени умопомрачительный третий номер с передней застёжкой занимал укромное местечко среди моих ценностей: вошедших в моду шиньонов из конского волоса, театрального бинокля и золотых колечек. Явиться с пышным бюстом на занятия, где меня пятый год знали как облупленную, я не решилась. Сидела на парах тише воды ниже травы, прилежно внимая законам жанров современной журналистики. А надеть обновку отважилась через несколько месяцев, когда оказалась на преддипломной практике в Одессе. Южная Пальмира прямо-таки кипела полногрудыми девами, в чьи ряды я надеялась влиться вполне натурально. Тем более что май только начался, на пляж ходить было рано, а в радужном платье и стразах на округлостях я смотрелась вполне достойно. 
Взглянув последний раз в зеркало, я спустилась вниз и, краснея до корней волос, пошла в редакцию… Пришла же я в неё с букетом ландышей, тремя записанными на газетах номерами телефонов и одним назначенным свиданием. Первый раз в жизни возле меня останавливались машины, мне подмигивали и присвистывали вслед проходящие парни и завистливо осматривали с ног до головы женщины. 
Так я открыла свой личный алгоритм успеха! Я назвала его «алгоритм торакс». Конечно, ни на какое свидание я не пошла и по записанным телефонам не позвонила. Но теперь стоило мне слиться с вожделенным атрибутом, моя самооценка тут же взлетала вверх и даже на носительниц природных прелестей я поглядывала с нескрываемым превосходством!

***

…В провинциальный городок с нерусским названием Аккерман я приехала по заданию одесского радио, где стажировалась. Снимался какой-то фильм, и мне хотелось потрясти репортажем своего франтоватого шефа со смешной фамилией Мардашко. Сам он в командировки не ездил, предпочитал верстать выпуск из того, что ему притаскивали в зубах литературные негры. Мне нравилось быть негром и хотелось быть лучшим из них.
Я вошла в местный отель совершенно уверенная в своей неотразимости: третий номер моего бюстгальтера был наполнен до отказа. Портье – средних лет человек типично бессарабской внешности – выдал ключ от номера, подмигнув при этом, словно акт передачи входил в программу будущего карнавала. Минут через пятнадцать я растянулась на вполне свежих для заштатной гостиницы простынях и заснула.
Наверное, наши души так легки и подвижны, потому что они юны. И когда сон избавляет их от цепей сознания, перелёт через эпоху или даже просто в другой город не составляет труда. Во всяком случае во сне я оказалась на каком-то тропическом острове и разговаривала с жар-птицей. «Я буду ждать тебя!» – проворковала она, сияя всеми цветами своего удивительного оперенья.
Я проснулась почти счастливой. Было довольно позднее утро, в стекло постукивали отяжелённые цветом ветви, и сквозь них проглядывало почти зенитное солнышко. Приняв прохладный душ и нацепив свои боевые доспехи, я вышла на балкон – вдруг и в самом деле та прекрасная птица где-то рядом? Её, конечно, не было. Только мимо проходил слегка приволакивавший ногу человек с этюдником. Он шёл бесшумно и гибко. Когда-то я много читала Арсеньева, и на ум пришла аналогия с рысью, та, наверное, ходит так же, почти не отрывая лап от тропы. Заметив меня, рысь замедлила шаги и, проделав на моих глазах парочку фокусов с монетами, которые у неё выпадали то из носа, то из ушей, махнула лапой, чтобы я не уходила. После чего разложила этюдник и принялась рисовать. Меня это заинтриговало, и я простояла на балконе минут пятнадцать, пока мне не сделали знак, что я могу сойти вниз. 
«Та-та-та та-а-ам…» – постучалась в уши Судьба из начала Пятой симфонии Бетховена, и я весело сбежала по ступеням.
– Alfa jasta est! (1) – произнёс человек, чем немало удивил меня (не ожидала я латыни в заштатном городке), и протянул три листка с изображениями. На одном моё лицо просматривалось сквозь набухшие почки в переплетеньях веток, на другом оно призывно трубило в огромную морскую раковину. На третьем я была в виде Флоры. Лилии и розы обрамляли мои разметавшиеся утрированно-рыжие волосы. 
Человек не сводил с меня полосатых, как слоистый халцедон, глаз.
– Мартиус, аперере, майорус, – произнёс он. – Это твоё. В один из этих месяцев тебя найдёт фортуна.
«Вот что значит бюст!» – хихикнула я, возвращаясь с рисунками в номер. Раньше никому в голову не пришло бы меня рисовать, а мои непослушные волосы а-ля «ржавый каштан» и вовсе были предметом насмешек окружающих. 

***

Вторая встреча произошла следующей весной, уже после того, как я, защитив безо всякого отличия диплом, оказалась по распределению всё в той же «Одессе пыльной». Подобно Пушкину и киплинговскому коту, я лазила, где хотела. Овладевшая мной вера в собственный успех покидала меня только в том случае, если я ненароком забывала нацепить свой талисман. 
В «Пале-Рояле», на одной из выставок местной живописи, я остановилась возле обнажёнки. Не знаю, чем она меня так заинтересовала, может, из-за рыжеватых, напоминающих мои, волос. Картина была, вообще-то, изумительная: в жемчужном теле натурщицы таилось что-то дерзкое, не поддающееся разгадке. Впечатление усиливал радужный, точно, как моё любимое платье, плащ, сползавший с предплечья. Зрелище завораживало. Когда-то в школе я и сама рисовала. Но лёгкий успех вскружил мне тогда голову, и, когда одна из моих взятых на выставку работ была успешно утеряна, в отместку за невнимание к юным талантам я поклялась никогда больше не брать в руки кисть. От этого, конечно, никто, кроме меня, не пострадал: рисовать я постепенно разучилась, а художницей стала моя подруга, дар которой я до того и в грош не ставила…
– Попалась, которая кусалась, – прервал на полуслове мои размышления чей-то голос. – Я же сказал: жребий найдёт тебя. 
Та-та-та та-а-ам! Это был тот самый человек из Аккермана. 
Он созерцал меня с зоркостью бинокля. А я изучала его: большой лоб, слегка древесного оттенка кожа, чуть выдающийся вперёд подбородок и странно-полосатые насмешливые глаза фавна. Таким палец в рот не клади. Я подсознательно пожалела, что на сей раз, как нарочно, была в чёрном платье ниже колен и серебряных серьгах – в ярких тонах я выгляжу куда эффектнее.
– Сегодня ты похожа на ветхозаветную Агарь, – съязвил он, сощурив глаз и жуя незажжённую папироску. – «В пустыне, солнцем опалённой, Агарь повергнута без сил…» Нет, милочка, это не твоё, тебе идут весенняя радуга и кристаллы.
Он быстро и ловко прикурил и, элегантно отбросив горящую спичку, фамильярно ткнул в мою пазуху указательным пальцем:
– Чёрный цвет делает грудь, как у воробья колено. 
За пару секунд он, таким образом, ухитрился нащупать мою тайную мозоль. Я закусила губу.
– Да брось, не дуйся, это шутка… – нимало не смущаясь, обнял он меня за плечи с долей лёгкого покровительства. – Может, познакомимся, наконец? Моё имя – Кир! – и улыбаясь во весь рот, сунул мощную пятерню, в которой утонула моя ладонь. – А хочешь, зови Кириллом, но Кир мне больше подходит, – после чего, слегка приволакивая ногу и поглядывая полосатым глазом сатира, обошёл меня вокруг, будто мы были знакомы тысячу лет. – А ты ничего. Цыцки, правда, не того. Но мне – сойдёт. Я любые напишу. Так что? Gaudeamus igitur? (2) Идём кутить? Я как раз эту картину только что продал, и мой бумажник требует облегчения. Я тебя по памяти рисовал – и то фанфары, а теперь будем писать с натуры. О, это будет не просто картина. Это будет шедевр!
Конечно, принять приглашение – значит потерять свободу, примерно так сказал когда-то некий Публий Сир. Но никто картин с меня ещё не писал, а когда грудь торчком, в авантюрности мне не отказать, да я ничем особо и не рисковала: самаркандские дыни, хоть и в чёрном чехле, давали мне уверенности на десятерых! Кроме того, любимые мои духи назывались «Быть может», а это в известной степени тоже характеризовало тайную меня: они нравились не столько запахом, сколько интригой названия. Это «быть может» было, пожалуй, моим символом веры. И я согласилась. Наверное, в те времена я видела себя этакой стремниной, первобытной сущностью, которая засасывает противоположный пол как водоворот, и считала себя очень опасной. Ну да, ведь за моей пазухой притаилось почти кило ваты – тайное оружие, отключавшее мужской мозг! Топырилось оно не на шутку. Вероятно, Кир тоже представлял собой нечто подобное, только с противоположной, мужской точки зрения. Потому и взялся сходу очаровывать.
– В переводе с персидского «Кир» означает «Солнце», – пленял он меня, держась, однако, на пионерском расстоянии и разливая в бокалы неизвестное мне густое – пополам с огнём – вино из тяжёлой бутылки. – А я пишу радость, экстаз, то, ради чего стоит жить. Я пишу счастье. Потому я – Кир. Солнце!
Он и в самом деле развалился на стуле, как король-солнце на троне. Глядя на него, создавалось впечатление, что даже море за окнами играло искрами и обмахивалось крыльями чаек с единственной целью развлечь его, дать полосатым глазам усладу и отдохновение. 
– A deo rex, a rege lex (3), – продолжая потрясать меня эрудицией, он заказал в меню все названия, что казались ему интересными, с воистину королевской небрежностью. Скоро наш столик на двоих выглядел так, будто мы ждали компанию. Посверкивали экзотические по тем временам ананасы и маслины, на упругих, подёрнутых туманцем гроздьях круглились совершенно невозможного калибра виноградины, и загорелыми спинами маслились раскоряченные цыплята табака. Они пахли чесноком и какими-то травами, названий которых я не знаю и сегодня. Были ещё неописуемо-золотистые яства в серебряных кокотах и розоватые ломтики сёмги, обрамлённые икрой и кружочками лимона. Стол искрился, смеялся и чуть ли не пел в лучах полуденного солнца, почти отвесно бившего в окна. Он будто праздновал воскресение после скучной кухни, где всё его содержимое – безликое и никем по достоинству не оценённое – влачило тусклую жизнь по холодильникам. Может, настоящему художнику и положена такая свобода самовыражения, но пыльные сандалии со стёртыми задниками, которые, заложив одну ногу за другую, при этом Киром демонстрировались, вызывали ассоциации только с копытами сатира. Как и его полосатые глаза, посматривавшие на меня с неизменно-снисходительным сарказмом. Всё это, впрочем, ничуть его не конфузило. И через некоторое время, захваченная его раскованностью, я и сама слушала всё, что он говорил, разинув рот и начисто забыв даже о скрытом на моей груди «рычаге управления». Кир сам диктовал формат общения.
– Был ещё такой персидский царь, основатель дома Ахеменидов, тоже Кир. Мы с ним и внешне похожи! – Он развернулся в профиль, демонстрируя высокие скулы и гордый орлиный нос, которые и в самом деле напоминали сохранившиеся портреты Кира ІІ Великого. – Только тот Кир основал династию, – небрежно бросил узурпатор, – а я… – он величественно взглянул на меня через бокал, в котором плескался рубиновый аперитив. – Я – основатель свободы отношений. Свобода – это главное, что люди потеряли в процессе эволюции. – И боднув лобастой головой пространство, нас разделявшее, огорошил вопросом: – Подойдёт тебе такое? 
Так я с ним и познакомилась. Он оказался «широко известным “в узких кругах”» художником, его работы иностранцы раскупали наравне с живописью блистательного Олега Соколова, и многие из местных дам почитали за честь, если кого-то из них он избирал в качестве натуры. Хотя репутация Кира была далека от безупречности: одни считали его гением, другие – вертопрахом, а третьи и вообще чиканутым, чуваком с придурью. Но в редакции мой материал о нём прошёл на «ура» и даже попал на «Красную доску недели».
– Эта Лилька вечно надыбает какого-то сумасшедшего, – завистливо обсуждали мой успех редакционные дамы, потому что сами предпочитали вместо работы чаёвничать. Их мужья занимали солидные посты, и они довольствовались тем, что им доставляли литературные негры. Незамужняя же я с ними не чаёвничала и, найдя свой уникальный способ покорять мужские сердца, охотно моталась за новыми впечатлениями. Мой замечательный бюст стал для меня пропуском куда более эффективным, чем корреспондентское удостоверение. Интервью давались охотно, и материалы мои не слазили с «Красной доски» как образец оригинальности и мастерства. Известно: чаще не падает в пропасть тот, кто падает редко, а я всё время парила над ней. Птицу из сна я расшифровала как посетившее меня наконец счастье. 
Где-то я вычитала, что сильные женщины всегда проигрывают. Даже если не проигрывают, то и в выигрыше не остаются: им попадаются слюнтяи, которых нужно нянчить и водить за ручку. Потому изо всех сил я изображала перед Киром «блондинку». Хотя «ржавые» волосы, конечно же, несли в себе отпечаток тлевшего во мне подспудного огня. Но кто особо заглядывал в женские глубины, когда налицо выдающийся экстерьер? Правда, иногда меня это смущало, но… не будет же Кир меня щупать?! Несмотря на рекламируемую им «свободу отношений», между нами установилась чёткая демаркационная линия, хоть от моей правой Альфы, хоть от левой Омеги, и преступить её было смерти подобно. Как человек неглупый, Кир это сразу усёк, и священные буквы ионического алфавита были для него в полной и абсолютной недосягаемости. 
Он вполне довольствовался отпущенной ему дистанцией, хотя по своему психотипу, похоже, имел туннельное зрение и обычно, не растягивая отношения надолго, сразу брал быка за рога. Во всяком случае сплетен о нём я наслушалась предостаточно: и как баб меняет каждый день, и как хамит, если что не по нему, и что способен кукарекать верхом на пушке прямо напротив мэрии – и никто ему не указ, и что даже менты с ним давно не связываются. Но безупречную схему движения моей фигуры на его шахматной доске он ни разу-таки не пресёк. Мои негласные условия игры Кир принял с удовольствием. Я могла кокетничать сколько угодно – он оставался похожим на рысь, время завтрака которой ещё не настало, и необидно насмешничал, терпеливо дожидаясь заслуженной награды. Не каждая могла бы похвастаться такой победой над укрощённым зверем. Я уже задумывалась, а не заказать ли у знакомой морячки ещё и «губнушку», как бы увеличивающую объём губ. Ведь голливудские звёзды достигали красоты именно таким способом, а я-то считала себя не хуже. Природа, правда, подкачала с тораксом… Но не собиралась же я допускать к нему раньше, чем мой кавалер ослепнет, оглохнет и вообще перестанет что-нибудь соображать! Зато все увидят, как он по мне сох и сколько времени бегал!

***

– Вот что, Люлёк. Если тебе это так необходимо, можем прямо сейчас смотаться на Ласточкина, – торжественно объявил он через пару недель, отыскав меня в редакции. Поймать Лильку Спицыну на рабочем месте было, вообще-то, делом архисложным. То я бегала пить кофе в «Красную», где в баре священнодействовал симпатичный плейбой Аркаша – предмет моих тайных вздохов, то уматывала на театральные прогоны в ТЮЗ или Музкомедию, то меня носило по цехам «Январки» или «Стальканата». А то ещё случалось и вовсе непостижимое: я интервьюировала кого-то из звёзд кино на съёмках в киностудии… Но он поймал. Принаряженный в новенькие сабо, в бархатный берет, сползавший, как у Ван Дейка, на левое ухо, он явился в редакцию, попахивая модным в то время одеколоном «Саша». 
– Запросто можем смотаться, хоть сейчас! А нет – собирай чемодан и переходи ко мне прямо сегодня, – припечатал он меня к стулу. Потому что устоять на ногах после такого заявления было просто невозможно. Сгибаясь от смеха, мои коллегессы повыскакивали за дверь. Я с гордостью смотрела вслед их трясущимся причёскам – меня звал замуж известный художник! Это не их скучные облисполкомовские или совпрофовские чиновники!
– А что там, на Ласточкина? – тем не менее, поинтересовалась я. С подобными самопровозглашёнными светилами ухо стоило держать востро.
– Как «что»? – он удивился вполне искренне. – Запись актов гражданского состояния. Пару жён назад у меня была одна. Так она без гербовой бумажки даже тискать себя не давала. У тебя, вижу, те же заморочки. – Он недоуменно развёл руками и взглянул на меня озадаченно. – Si non – non (4). Хотя и неясно. – При этом его левое веко спустилось на глаз подобно живописному берету на голове. – Женщины о-о-о-о-о-о-о-чень странные существа – приходится считаться. – И оседлав стул, заверил: – Но обещаю: со мной все твои комплексы улетучатся в два счёта. У тебя ведь есть комплексы? Ну, так я тебя от них избавлю на раз. Ты, по сути, моей веры, уж меня не обманешь, я-то знаю. Если хочешь, можем съездить завтра в Аккерман, там всё быстрее обтяпают. Хотя можем пожить и во грехе, тоже, кстати, неплохо для снятия комплексов. Грех – самое божественное из удовольствий. Тем более что выход там же, где вход. 
Таким забавным было его предложение руки и сердца. Мне ещё никто никогда предложения не делал, и я, безусловно, отнесла этот пассаж на счёт своей изумительной находки с третьим номером. Он был набит ватой до отказа, и радужное платье обрисовывало мои умопомрачительные округлости довольно нагло. 
– Мы ещё должны друг друга узнать, – важно сказала я, не желая терять столь оригинального ухажёра. Мне нравилось общение с ним и хотелось ещё немного поморочить голову. В то время я уже начала тайком пописывать прозу, а он был так колоритен, что мог стать героем любой из моих будущих литературных проб. 
– Ладно, – не стал он спорить. – Подождём до греческих календ. Твоя миссия – не согласиться на миссию. А моя – дождаться своего часа: весенние месяцы повторяются каждый год. И главное, попасть в нужный час и нужное место.
Возле двери он остановился и, глядя своими странными глазами на меня в упор, добавил:
– Но, как правило, высокой материи хватает лишь на декольте. Так что жду до конца мая. А дальше – тю-тю. 
И тут же забыв о предложении, потащил меня в «Антилопу-гну», где кофе был если не лучшим в городе, то уж далеко не второсортным. Говоря словами Кира, в зеркале все левые движения были правы. А в его зеркале они были правы всегда. Кроме того, ведь и кусок хлеба лучше, чем ничего. Не говоря о том, что кусок хлеба лучше, чем вечное блаженство. 
– Молодец! Парадоксами говорить научилась, – тут же приписав мои экспромты своему влиянию, он налил в бокалы принесённое с собой вино – лёгкое и пьянящее. – Нет, ну ты сама подумай: чего бы я огорчался? Ну и не войдёшь дважды в одну реку, что тоже не факт. Но в фонтане вечной жизни утонуть всё равно нельзя и на свете всё равно останутся три весенних месяца, когда можно жить полной грудью. Остальные – работа, а она от слова «раб», – нетерпеливо постукивал он под столом своими копытами. – Я же, пока свободен от рабства, хочу видеть рядом с собой радость. И я её вижу. А жабья это шкурка или шёлковое платье… Ваши условности и ограничения – блеф, они от желания заслониться от правды. Творец создал тебя одну такую: с этими замечательными сапфировыми глазами и медными волосами. Он дал тебе в руки перо, чтобы ты писала жизнь. Ну а другим он дал другое. Он всем что-то дал, никого не обидел. Посему: не пройдём по внешнему миру, значит, прогуляемся по внутреннему – делов-то…
Он расхохотался.
– А внешний мир возьми да шмякни бутылкой с балкона, – засмеялась и я: вино било в голову – даже кофе не спасал – чёртов фавн уже казался мне почти красивым. 
– Кстати, знаешь? Тебя ждёт крест дорог. Видишь, как выстроилась кофейная гуща? Я же говорил: твой жребий тебя найдёт. А со мной или без меня – вопрос другой, – внимательно изучал он мою чашку. – Ты есть начальная точка мира, а мир – конечная. С кем захочешь пойти, к тому и придёшь. Просто для нас обоих лучше, если это будет со мной. 
И так решительно он это сказал, что я даже подумала: а не влюбиться ли мне в него и в самом деле. В уме и незаурядности ему уж точно не откажешь. К тому же он оказался всего на девять лет старше меня. Вот только оставался нерешённым «алгоритм торакс», и никоим образом я не хотела в провинцию – жил-то он в Аккермане, где я впервые его и увидела. В Одессе же обитал всего три месяца в году – снимал мастерскую на Гаванной. И располагалась она под самой крышей – туда даже свет проникал только через солнечный фонарь. Правда, когда не было солнца, заглядывали звёзды. Наверное, в их обществе ему не было скучно. Но где же там жить человеку из плоти и костей? Все четыре стены занимали масляные полотна. Они, подобно разноцветным жидкостям в первичном бульоне, низвергались сверху до самого низа. Казалось – ещё мгновенье – и кобальт, охра, изумрудная зелень прольются на пол и затопят старый ковёр, возле которого, кроме пружинного прикрытого пледом дивана и забитого красками стола, не было даже санузла: кое-какие удобства располагались снаружи, в Горсаду. Да и в многоцветье стен не просматривалось ни системы, ни сюжета, хотя жизнь в них словно гудела в раковину, оставляя после себя куски, клочья, обрывки впечатлений и совершенно необъяснимого порыва. Похоже, что автор жил, подчиняясь только инстинктам, всё переворачивая с ног на голову.
– А я живу, как хочется, – отмахнулся он от моего недоумения. – Хочу – иду в ресторан. А нет, кипячу чай кипятильником в стакане. И люблю того, кого хочу, и пишу ту, которую желаю. Вот прямо сейчас садись лицом к свету и замри, – скомандовал он с намёком одобрения. 
До конца мая оставалось лишь несколько дней, и у моего поклонника начинался творческий зуд, которому он уже не в силах был противостоять. Наши встречи всё предметнее показывали, что и его интерес ко мне, как к живому существу, угасал всё больше, уступая место мне как объекту живописи. Я часто ловила на себе его застывший взгляд, в котором дымились далёкие от меня мысли. Иногда он вскакивал и, выхватив из заднего кармана потрёпанный блокнот, что-то быстро в него набрасывал, беззвучно шевеля губами. А потом принимался ходить взад-вперёд своей гибкой походкой рыси, приволакивая ногу и периодически вскидывая глаза сатира, которые опять же смотрели сквозь меня.
«Мозговые симптомы – реактивность. Подёргивания ног, мурашки… У вас, мадемуазель, нехватка цинка и калия», – вспомнились мне слова консультировавшего меня когда-то гомеопата. Это ещё когда я комплексовала из-за невидимой груди.
– А ноги у вас не подёргивает? – ехидно осведомилась я, желая его уесть и понимая, что моё яркое приятельство с Киром близко к финалу.
– Что? – изумился он. – Ах ноги… Нет, ноги не подёргивает. Грудь только барахлит…
И по-прежнему не замечая меня, зажёг папиросу.
– Лилёк, ни слова больше, – внезапно сунул он её в пепельницу. – Садись в поток света и молчи. Чтоб ни гу-гу! Смотреть вот сюда! – указал он рукой предполагаемое направление моего взгляда.
И метнулся к мольберту, на ходу вытаскивая грифель и лихо сгребая содержимое стола прямо на ковёр. Покатилась чашка, звякнул о блюдце кипятильник, разлетелись тюбики красок. Он смотрел на всё это невидящими глазами, задумавшись над холстом.
Я покорно села.
– Не понял. А чего в платье?
Приволакивая ногу, бросился к стенному шкафу и, пошуршав бумагами, выгреб оттуда огромный красочный альбом музея Прадо.
– Вот видишь, – раскрыл он страницу, где была изображена женщина с обнажённой грудью. – Это Доменико Тинторетто. Повтори позу!
Я застыла.
– Ну? В чём заминка?! – Он нетерпеливо постучал по репродукции указательным пальцем. – Ну же!!!
Я как-то совершенно забыла, что мои естественные Альфа-Омега слишком явно отличаются от стандартов, к которым привык глаз этого странного человека. И сейчас чётко представила, что будет, если я и впрямь разденусь.
– Да я тебя совсем иначе напишу, мне только поза нужна, – сквозь собственный шум в ушах услышала я его досадливый голос. – Снимай же, чёрт возьми, платье! Оглохла, что ли?!
И тут я вскочила. Опрокинув стул и теряя на ступенях свои модные без задников туфли, я мчалась, будто за мной гнался маньяк с ножом из нового фильма. Я мчалась по лестнице, а потом дальше, по Гаванной и Дерибасовской, с такой прытью, что люди останавливались и смотрели мне вслед: куда это она? Откуда?

Я больше не отзывалась на звонки Кира, а на проходной запретила пускать его в редакцию. Тем же вечером скорый поезд умчал меня из Одессы. Вот так впопыхах, безвременно и бесславно завершилась моя преддипломная практика. Не знаю, что подумали обо мне тогда и как объяснили моё бегство. Но с Киром было покончено.

2

Возмущение заславшего меня в Одессу деканата удалось кое-как погасить, и весь следующий год я тихо числилась в штате Ирпенской многотиражки, на самом деле бегая внештатным корреспондентом «Вечернего Киева». Мои материалы о столичных выставках и концертах имели нешуточный успех и даже иногда перепечатывались всесоюзной прессой. Получив наконец долгожданный диплом на руки, я влилась в штат киевской газеты. Однако «алгоритм торакс» остался актуален: всё-таки вата и поролон не были выходом из щекотливого положения, куда меня могла загнать любая случайность. Дороги, дороги – они пересекались не только на моей ладони. Они властвовали надо мной, заставляя подниматься на крыло в самом неожиданном направлении и в самое неожиданное время. Поэтому с досадным недоразумением, которым природа наградила почему-то именно меня, надо было что-то решать. 
Тем временем моя творческая карьера стремительно шла вверх: на 8 Марта мне вручили «Золотое перо» за материал об Алле Пугачёвой, которую в Киеве никто не мог разыскать, настолько тщательно скрывала она место своего обитания. А мне его под большим секретом открыла администратор гостиницы ещё до начала концертов. Потом – награда за репортаж о нашумевшей выставке американских художников-мормонов. И вот в конце апреля на меня свалилась буквально царская награда: меня снарядили в загранкомандировку в мою первую капстрану, да не куда-нибудь, а на Парижский фестиваль. Ясно, в прежние времена никакой Париж не светил начинающей журналистке, незамужней и бездетной. Но времена стремглав менялись – с экранов вовсю болтал молодой невнятный Генсек. Пахло весной. Поездке во Францию завидовали все редакционные дивы. На их взгляд наглухо застёгнутые блузки, которые я предпочитала глубоким декольте, делали меня похожей на порочную монахиню. Уже который год мода, забыв отечественное кредо «у нас секса нет», дала основательный крен в сторону откровенной сексапильности. И я металась между природным качеством своей анатомии и необходимостью демонстрировать её с безопасностью для собственного самолюбия. К тому же по французским фильмам каждому известно, какие там по улицам ходят грудастые Бабетты, Анжелики и Марианны.
Проблему решила бывшая сокурсница. Вместе с другими занимательными штучками её фирмач-бойфренд подогнал ей чудесную американскую грудь на присосках. В те времена секс-шопы ещё не овладели сознанием масс и всем подобным торговали из-под полы. Я и стала одной из первых потребительниц этого товара.
После того как присоски нежно, будто молочные котята, прильнули ко мне, я обернула их своим оберегом-бюстгальтером, а его в свою очередь обволокла в почти прозрачный синий шифон. Это было прямо накануне майоруса – бушующего зелёного мая, когда у нас в Гидропарке вовсю заливались соловьи и безудержно пахло пионами и сиренью. Моё богатство свободно просматривалось сквозь воланы шифоновой блузки. Накачав себя фразеологизмами из франко-русского словаря, блистая дерзкими плечами, я, как д’Артаньян, ринулась покорять Париж. Гобои и мюзеты звонко пели в моей душе.
Но с детства знакомое по комедиям Фюнеса и Ришара небо, выстланное перламутром облаков, встретило меня безо всяких литавр. Более того: когда я восторженно запрокинула голову к небу на эскалаторе терминала, то увидела на его стеклянной крыше что-то чёрное. Присмотревшись, я с ужасом поняла: это две большие птицы, запутавшиеся в натянутой над стеклом сетке и уже, видимо, погибшие. Обе лежали так близко друг к другу, будто одна пыталась помочь другой… Не намёк ли это на мою Птицу? Гобои тут же замолчали. Руасси-Шарль-де-Голль равнодушно штамповал пассажиров, как одинаковые круассаны, отличая их лишь цветом корочки. На меня никто не обращал внимания, в том числе и сонный французик, тоскливо ожидавший меня с моим именем на табличке. Он молча указал мне машину и молча отвёз в предназначенный для меня отель, на постояльцев которого я тоже не произвела впечатления. Они равнодушно катили мимо свой багаж на колёсиках. 
Поселили меня в узкую, как кишка, комнатушку с бойницей, прорубленной в глубокий готический колодец. Под косым потолком – узкая кровать, шкафчик и стол. Туалет и душ – в холле. И поэтому я немало удивилась появлению здесь Птицы. Многозначительно подмигнув, она подала мне чешуистую царапучую лапу с кряком «bonjour!». Всё-таки счастье мне положительно обещалось. Посетив душ, я облачилась в новенькие джинсы и взялась взбивать волосы и наклеивать длинные ресницы (их я приобрела из того же источника).
«Сними шифон! – послышался чей-то довольно жёсткий приказ. – Или не надевай джинсы».
Я осторожно оглянулась – никого. Обследовала номер, заглянув и под кровать. Пусто. За дверью тоже ни души.
«Допрыгалась! – усмехнулась я. – Крыша съехала!». Редакционные дамы неоднократно предупреждали, что мои игры в салки с противоположным полом до добра не доведут. Мол, дело такое… – физиология, возраст. Давно-де пора с флиртом заканчивать.
«Флирт ни при чём, – опять последовало строгое замечание. – Не идут к джинсам воланы». 
Теперь стало ясно, что голос шёл со стороны… присосок. Я сорвала их и ошеломлённо брякнулась на кровать. Может, моя новая грудь действительно взяла управление на себя? Это же «Made in China». Кто их знает, китайцев… У одной знакомой были китайские часы, объявлявшие время на семи языках, в том числе на русском. Так она рассказывала, что часы эти подчас выдавали совершенно нестандартное, типа: «А ну вставай, соня!», «Ещё не навалялась?», «Быстро в ванную!». А когда от неё сбежал муж, часы произносили среди ночи какие-то каббалистические формулы. После чего мерзавец-муж прибежал-таки обратно с повинной.
В конце концов я решила, что это всё чушь, просто устала с дороги. Конечно, можно обрядиться в серенькую футболку, в ней я выглядела бы пай-девочкой на конфирмации. Если бы у присосок были глаза, они, демонстрируя равнодушие ко вторичным половым признакам, даже опустили бы их. Но это не совпадало с моими планами. Наоборот! Я жаждала полного их парада – зачем бы я отваливала столько денег! Втиснувшись в маленькое чёрное платье и босоножки на шпильке с золотым напылением, я подождала реакции алгоритма. Её не последовало. 

***

Во второй день фестиваля я оказалась на фуршете. Куда ни глянь – всюду звезда, настоящая или будущая. За причудливым столом-подковой были и наши: ребята из Мурманска привезли на конкурс какое-то произведение, и все радостно со мной перезнакомились. Как водится, первый тост подняли за «прекрасных дам», хотя за столом из дам была я одна, не считая молоденькой грудастой креолки Келли откуда-то с Фиджи, что ли. Но она под предлогом выступления вскоре исчезла вместе с одним из мурманчан по имени Вова – он был моим коллегой-журналистом, спецкорил в Париже уже несколько месяцев и жил в квартале с загадочно-пугающим названием Латинский.
– А она малолетка, Келька эта, ей пить рано, – серьёзно оповестил меня «Лоер-из-Москвы» – лощёный господин из возрастной группы «кому за тридцать», говоривший по-французски без акцента. Звали его Константин Андреич, но в памяти он остался именно как «Лоер-из-Москвы». Несмотря на меняющиеся времена, один взгляд на него напоминал о всевидящем оке родных органов, тем не менее если сказано «лоер», значит, «лоер» (5). Позже я узнала, что он на самом деле известный московский адвокат.
– Ça va bien? – радостно замахав руками, нырнул за наш стол парень, по виду латиноамериканец – олицетворение Латинского квартала.
– Ça va bien! – не менее радостно отозвался появившийся из-за кулис Вовка и цепко схватил мою руку: – Знакомься: мой колокатэр… руммейт… Короче, мой сосед сверху Жерар-Жеральдин, или просто Джей, – звукорежиссёр на Gaumont и отличный парень. Не возражаешь?
– Отлично, – обрадовалась я развитию сюжета.
– Моя землячка Лили – восходящая звезда советской журналистики, – отрекомендовал меня Вова. Джей с интересом оглядел меня, я – его. В руках он держал маленькую плетёную клетку с какой-то живностью. И может, оттого что живность я люблю, он показался мне самым симпатичным в компании: твёрдые очертания носа, мужественный рот, линии фигуры чёткие. Я одарила Джея одной из своих чарующих улыбок. 
А потом мы всемером – вместе с Келей и Лоером – отправились к Вовке праздновать Первомай. В Латинское гетто. По-нашенски. На метро. Человеку, привыкшему к киевскому или московскому метрополитену, не понять, зачем в Париже на каждой станции – две платформы. То есть отдельная платформа для каждого направления. Если бы не Вова и Джей, мы долго бродили бы между переходами, больно получая по ляжкам от турникетов, пока наконец оказались бы на станции Сен-Мишель-Нотр-Дам. Первое, что я увидела в розовеющих сумерках, – он и был: Нотр-Дам, Собор Парижской Богоматери! Я не верила своим глазам, но это был не сон. Мы перешли небольшой мост – Petit Pont – и заглянули в массивные средневековые двери. Внутри шла самая настоящая католическая служба! 
– Хочешь, завтра придём, послушаем органную музыку и мессу, – предложил Джей. 
Я не верила своему счастью. Как объяснили мои спутники, мы находимся на Лютеции – островке, с которого и начался будущий Париж. Я думала, что до Латинского гетто ещё далеко и придётся снова нырять в метро – ведь мы были в самом сердце Парижа, но, оказалось, нужно всего-то перейти тот же мост в обратном направлении. Латинский квартал был вовсе не гетто, как я думала, а просто старинным районом на левом берегу Сены. 
Несмотря на название, я не заметила в Латинском квартале ни одного латиноса, кроме Джея, о чём чистосердечно поведала. Оказалось, дело вовсе не в латиносах. Здесь находится знаменитая Сорбонна – один из первых университетов Европы. Учили средневековых студентов на латыни, отсюда и название квартала.
Мы медленно прошли под каменными горгульями и гаргойлами демонической Сорбонны, по которым средневековые студенты сбегали из своих спален на поиски ночных приключений. Чем дальше мы углублялись в квартал, тем безлюдней становились улицы. Мои друзья довели меня до Пантеона – Джей пообещал, что завтра поведёт меня в него, и вообще, мы посвятим весь день экскурсиям по городу, – и повернули назад. 
Мне не терпелось увидеть своими глазами, как живут наши в таком легендарном месте. Но, наверное, на всех континентах мира квартиры холостяков похожи: все стены были увешаны фотографиями спортсменов и грудастых красавиц, танцующих румбу-самбу на фоне тропической зелени, водопадов и горячих вулканов. Квартирка-студия состояла из комнатки с кухней в одном из углов, кроватью – в другом и столиком метрах в трёх посередине. Джей жил этажом выше в точно такой же квартирке. Он поставил клетку напротив одной из картинок: огненная румба среди белого песка, а вдали – синее море. И всюду расставил ароматные свечи – стало уютно: запахло кокосом и левкоями. Мой внутренний комфорт получал всё более высокий градус.
Пощипывая струны и барабаня по корпусу гитары, что-то забубнил Лоер. Колдуя над кухонным столиком, в такт ему подтянул Вовка. Мурманчане, раскладывая радугу салатов, нестройно завопили друг перед другом какие-то стихи. Наверное, наши упражнения понравились тому, кто сидел в клетке: оттуда послышался негромкий музыкальный звон, который поначалу было даже не уловить. Но как только мы примолкли, он наполнил всю комнату.
– Это цикады, – пояснил Джей. – Я покупаю их у китаёзов и ставлю возле кровати, а вечерами слушаю, когда никуда не хочется идти. У меня на родине много цикад. От них в воздухе звенит.
У него изменилось ощущение времени, и он загрустил. 
– Мне было так хорошо дома. А здесь только работа, работа, работа… И этот проклятый луковый суп! Давайте лучше пить! – выставил он бокалы и коробку шикарных кубинских сигар, любимый сорт самого Фиделя Кастро.
Откуда-то появилась и наша «Столи» – «Столичная».
Говорят: виски-виски… А по вкусу виски – точь-в-точь наш самогон – ничего хорошего, в общем. С сигарой, правда, было совсем другое дело. И мы весело задымили, пугая дымом цикад.
«Проклятый» луковый суп был великолепен. Но ещё великолепнее был суп куриный. Право же, стоило перелететь через всю Европу, чтобы узнать, как хорош наш родной отечественный суп из куриных потрошков и как хороша своя компания. Французы-то – давно уж как американцы: народ, застёгнутый на все пуговицы, к ним не завалишься с бутылкой, и петь хором они с тобой не станут! Спасибо, если жандармов не вызовут!..
Узнав, что я буду описывать свои впечатления о Франции, Джей взялся потрясать меня каким-то национальным рецептом. Он бросал в большую фарфоровую миску хвосты креветок. Внутри находилась раскалённая металлическая пластина, и, когда креветка падала, из миски раздавался мелодичный звук флейты. Каждый раз мы встречали его аплодисментами. Потом пошли в ход всякие забавные случаи из русской жизни в Париже. Непьющая Келька таки выпила и защебетала по-креольски. А я, счастливая всё больше, ощущала, как расширяется моя грудная клетка и как соски впиваются во что-то упругое, сковавшее их непроницаемой бронёй. Они включили алгоритм бесшабашной жизнерадостности, и мне теперь было море по колено. Такой я хотела быть всегда. Но из-за отсутствия естественнобюстных аналогов ковыляла по жизни моя скукоженная копия, бледная и пугливая, как бухгалтер. Теперь же огонь был готов сжечь её напрочь. 
«А танцы будут?» – деловито осведомился мой алгоритм. Внимая распиравшему меня внутреннему зову, мы с Келей прогулялись под гитарную россыпь. Вова прошёлся следом. За ним качнулся и Лоер. Мурманск дружно поддержал хлопками в ладоши.
Одобрительно хмыкнув, мои Альфа-Омега предложили подбросить дровишек. Лоер с полным стаканом в руке, смеясь, забарабанил чечётку. Вован пустился вприсядку, после чего и Лоер прошёлся колесом вместе со стаканом. Мурманчане, надев на себя в виде платочков бумажные полотенца, двинулись по периметру хороводом. Лоер, выплясывая что-то типа русской «Барыни», подхватил меня и закружил по крохотной комнатушке. Мы дурачились, пока не споткнулись и не грохнулись на пол. Я тут же вскочила, а он, так же распростёршись на ковре и раскинув руки, под всеобщий восторг закружился вокруг собственной головы, лёжа выделывая в воздухе замысловатые па туфлями сорок пятого размера.
– На волю! В пампасы! – требовала с пола горячая душа русского лоера. – Поедемте в нумера!
– Да без проблем, – фыркнул Вовка, – на первом этаже прямо под нами – сальса-бар. Мы ведь в Латинском квартале, ёлы-палы!
Большинство из нас не знало, что такое сальса, но что нам было терять? Бар есть бар, а Первомай вдали от Родины – праздник вдвойне! 
Сальса-бар был стилизован под латиноамериканскую деревню. Когда появилась наша компания, веселье там было в самом разгаре, сидячих мест не оставалось. Мы ядром вклинились в танцующую массу. 
И вдруг музыка стихла. Несколько минут стояла тишина. Разгорячённые посетители повыскакивали охладиться, круг опустел. И тогда грянула новая мелодия, такая лихорадочно-быстрая, что у меня захватило дух: это самая сальсная сальса из всех сальс – так Джей договорился с диджеем. Он вышел в середину зала, протягивая мне руку. Я двинулась ему навстречу…
Когда-то в школе я занималась бальными танцами, даже в смотрах участвовала (главное – не победа, главное – участие), но разве могли сравниться те румбы-самбы-ча-ча-чи с этой сальсой! Я стала живым факелом – от развевающейся юбки до рыжих, столько раз осмеянных волос, от золота каблуков до горящих желанием бёдер. Моё лицо овевал морской бриз, и листья пальм касались моей кожи, под которой бился сумасшедший пульс. И в этом бешеном вихре мой партнёр был един со мной, как бывает едино одно тело. Мы были как Земля и Луна в общей связке своего немыслимого притяжения! 
Теперь уже весь бар помогал нам ритмами ложек, бутылок и бокалов. Захваченная безумством стихии и противостоянием ей разума, я еле успела заметить, что разум мой начал проигрывать. А тело уже не слушалось, оно отдалось чувственной интерпретации онемевшего языка…
В экстазе намагниченности Джей рванул блузку на моей груди…

…Я летела по незнакомым улицам, глотая слёзы и не помня себя от позора.
– Такси, – кричала я, сигналя всем проезжавшим машинам. Но они равнодушно ехали мимо. 
А чёртов алгоритм молчал.

Первый же рейс «Аэрофлота» умчал меня домой. Командировка не удалась, редакционное задание с блеском провалилось. Предстоял тяжёлый разговор с редактором, но я надеялась, что всё замнётся так же легко, как замялось после моего бегства из Одессы. 

3

Не замялось… Из «Вечернего Киева» пришлось уйти, и я даже побывала на Владимирской, 33 – киевской «Лубянке», откуда неожиданно вышла героем: ответственные товарищи истолковали моё растерянное молчание тем, что в Париже меня безуспешно пытались вербовать враги. Однако от греха подальше, в капстраны меня решили больше не пускать. И вообще никуда, кроме Боярки и Броваров. Но мои материалы продолжали печататься всесоюзными журналами и газетами, а не считаться с этим было нельзя. 
– А что тебя так смутило тогда? Маленькие титьки? Ну, ты даёшь! – рассмеялся разыскавший меня в Киеве Вован, когда я рискнула ему всё рассказать. – И на кой тебе те дурацкие присоски? В сальсе нормально, если парень целует девушку в грудь – это танец такой. Он у них считается свадебным. Выскочила бы за Джея, во Франции бы осталась! Какая разница – маленькие-большие, главное, чтобы человек был хороший. Эх, мне бы твои проблемы!.. 
– Тебе хорошо-о-о-о-о-о, – воя белугой, размазывала я тушь с ресниц. – У Кельки-то во-о-о-о-он какие, у тебя таких проблем как раз нет… А меня из-за них с работы выгнали! И что-о-о?
– Как выгнали – так и обратно возьмут, а нет – давай к нам в Мурманск. В «Полярной правде» тебе место всегда найдётся. 

Насчёт «Полярной правды» я похихикала, тем не менее вскоре после Вовкиного отъезда меня взяли в «Вестник культуры». Естественно, зарубежные командировки мне были заказаны. Впрочем, восхождение по административной лестнице меня и не увлекало, я предпочитала штурмовать Эвересты будущей книги. И следующей весной мне выпал шанс увидеть мир в неожиданном ракурсе: одна моя коллега – польская журналистка N – собиралась на открытие Агинского дацана. На церемонию ожидали самого Далай-ламу Тензина Гьяцо. Наш «Вестник» намеревался послать туда корреспондента, но вдруг с разницей в несколько дней в Киев приехали голландский Лама Оле и Сёко Асахара из секты Аум Сенрикё, куда более раскрученные у нас тогда. Все любители восточностей рванули к ним – и ближе и интереснее, и я, робко обратившись к своему шефу, получила удивлённое добро – нашлась же дурочка, согласная чуть ли не в собачьих упряжках добираться на границу с Монголией! Мой будущий материал тут же анонсировали и разрекламировали. Не думая долго, я набила чемодан. Почему бы и нет? С польско-американской журналисткой N я познакомилась ещё на первом курсе, потом она привозила в Киев нашумевшую выставку художников андеграунда. Её милый акцент нисколько не мешал нам общаться – всё-таки мы славяне. Поживём в юрте, попьём молочной водки, может, и настоящие тугрики пощупаем! Волшебное название посёлка «Агинское» звучало для меня почти как «полонез Огинского»!

Две недели прожили мы под синим небом в краю непуганых лошадей, баранов и ворон. Далай-лама всё не ехал. Мы гоняли скот с пастбища на пастбище, ели полусырую баранину и пили солоноватый чай на молоке, с курдючным салом и мукой. Я с удивлением узнала, что буряты – это внешние, то есть обрусевшие монголы. Пропылённым погонщикам было до фонаря, что у меня за пазухой, да и местный халат, который я носила, исключил созерцание моих недозрелых Альфы-Омеги. Там прагматично расположились объёмистые карманы, куда я складывала подарки от радушных хозяев. 
Но, как говорится, не трогай проблему, пока она тебя не тронула. Наконец объявили: Далай-лама будет завтра. На радостях я нацепила на себя всё, что мне надарили здешние женщины: браслеты, подвески, кольца. Нарядная, как монгольская невеста, вылезла я вечером из юрты слушать песни. У монголов такие маленькие скрипочки – струны из лошадиного хвоста, а гриф в виде головы лошади – очень экзотичные. Разомлев от песен и скрипки, я даже призналась, что осталась бы под этими звёздами навсегда. А ночью проснулась от чьих-то жёстких усов, лезущих в мою постель.
– Ты как козлёнок, отбившийся от матки, – уговаривали они меня, пытаясь нащупать мои набухшие соски.
Пока усы торжественно клялись на Своде законоположений государственного управления внешней Монголии, что их древний закон допускает наличие нескольких жён, я кидала в них всё, что попадало в юрте под руку и орала на всё кочевье.
Моя спутница хохотала до слёз, я же убралась из монгольского Эдема первым же вертолётом, доставившим утром читинских буддистов на встречу с ламой. Я боялась, что если он опять не приедет и даже если приедет, мне придётся возвращаться на ночлег в то же стойбище…
Это была последняя весна уходящей навсегда страны. 

***

– Ну, напиши репортаж по моим заметкам, я разрешаю, – со стопкой «Бельведера» успокаивала меня вернувшаяся днём позже N.
– Вам хорошо-о-о-о-о-о, – воя белугой, снова размазывала я тушь с ресниц. – У Вас они вон какие. А меня из-за них опять с работы выгонят… 
– Никакие «они» не должны ломать твою карьеру.
– Ага-а-а-а-а! Карьера карьерой, а мне вот опять идти на свида-а-а-ание! И что-о-о?
– Ну, и иди. Тебе твоя птица обещала счастье? Давай-давай под душ, приведи себя в порядок и – вперёд! К слову, развитие молочных желёз, как и других репродуктивных органов, отбирает энергию, которая каждому даётся в ограниченном объёме! Установленный факт. Проще говоря: титька длинный – ум короткий! 
С этими словами пани N расстегнула свою кофточку и, озорно подмигнув, сверкнула точно такими присосками, которые так подвели меня в Париже.
Мир перевернулся. Впервые в жизни я подумала: сколько же грудастых женщин, которым я завидую до слёз, на самом деле – такие же, как я. 
– Никогда не тушуйся, – ещё раз подмигнула мне N. – Главное – не стоять на месте!
И она предложила почитать свой ещё не опубликованный рассказ «Автограф Бога». Ваше здоровье, читатель!

АВТОГРАФ БОГА

Я знала его много лет. Это был моложавый человек с тонкими чертами лица и прозрачными, как аквамарин, глазами. Которые обычно прятались за тёмными стёклами солнцезащитных очков. И дом его часто тоже стоял с закрытыми жалюзи. Не очень и поймёшь, дома хозяин или нет. Роберт был художником и, как все творческие люди, не любил, чтобы ему мешали. Благодаря чему я с ним и познакомилась.
Я тогда заканчивала двенадцатый класс местной школы Lincoln High School. Польские антиправительственные волнения 1970-го застали меня в США на международном юниорском турнире по лёгкой атлетике и, ухватившись за шанс не возвращаться за «железный занавес», я «выбрала свободу». Мои оставшиеся в Гдыне родители ждали от своей «американки» материальной помощи, и я усердно подыскивала работу. Но, обзванивая объявления по найму хаусситтеров, петситтеров и бебиситтеров (6), я натыкалась на неожиданную реакцию: услышав мой акцент и узнав, что меня зовут Агнешкой, потенциальные работодатели, хохотнув, давали в ухо отбой. Я не понимала, в чём дело, пока один из абонентов, противно хихикая, не задал странный вопрос: 
– Надеюсь, вы не нанимаетесь садовницей?
– Н-нет… – растерялась я. – А что?
– А разве вы не слышали, что случилось с садовником-поляком, когда ему велели убрать листву? Он свалился с дерева. А слышали о польском адмирале, который завещал похоронить себя в море? Пять матросов утонули, копая в море яму…
У меня перехватило дыхание. Это были так называемые «Polack jocks» – невероятно популярные у американцев анекдоты про «полаксов» – тупых поляков (типа анекдотов о чукчах у русских). И прежде   чем я успела отреагировать, услышала продолжение:
– А вы знаете, как потопить польский флот? Спустить его на воду. А думаете, когда открывается польский парашют? При ударе о землю…
Я бросила трубку. Подобными «перлами» меня терзали в Америке с самого приезда, особенно в школьном дормитории (общежитии). Вначале я думала, что эти «анекдотцы» сочиняет КГБ, но они были в таком массовом ходу у американцев всех возрастов и социальных классов, что эта догадка отпала. Реагировать было себе дороже, я просто их игнорировала и, когда могла, выдавала себя за француженку. В США ещё не настало время тотальной политкорректности. 
В отчаянии набрала я номер из последнего объявления и неожиданно была «утверждена» именно после вопроса об имени и возрасте. Роберт Харрис – так звали моего нового работодателя – подыскивал хаусситтера на время своих «отъездов»: творческих, когда он запирался в «андеграунде» (подвале своего дома) и писал-писал-писал, и реальных, когда он улетал в Солт-Лэйк-Сити, штат Юта, «оторваться». Я же больше всего на свете любила книги и читала на всех доступных мне языках – польском, английском, французском, русском и украинском. В злачные места меня не тянуло, да меня туда и не пустили бы – мне не было не только требуемых двадцати одного, но и восемнадцати. В завихрениях Робертовых красок я не видела ничего путного. И была уверена: его живопись – просто странная авантюра. Тем более что и жизнь его состояла из лёгких странностей. Например, он обожал сидеть под проливным дождём и слушать, как лупит по голове, – это вдохновляло. Любил разгадывать граффити на перекрытиях мостов под утренними фривеями. А при любых проблемах запирался в подвале и не отвечал на звонки. И тут в дело вступали я и встроенная во входную дверь камера. Мы отбраковывали всех, кого он не хотел видеть. А никого не видеть он хотел часто. Только не все об этом знали. Особенно его девчонки. Каждая из них считала себя единственной и долго прислушивалась к тишине за его непроницаемыми жалюзи. Подойти ближе она не решалась – благоговела: Роберт был глубоко (по его собственному определению) религиозным человеком. Мормоном. Он категорически отрицал внебрачный секс, верил в дружбу между мужчиной и женщиной и сакральную святость брачных уз, хотя и с браком у него почему-то не заладилось. До моего появления в его доме побывали две жены, но обе испарились под разными предлогами. Всё это меня удивляло.
Робертов дом стоял в индейской резервации, и «бледнолицый» хозяин его, балдея над байками краснокожих соседей, считал, что лучших рассказчиков не найти. У них и литература развесистая, как лапша на ушах. Правда, хоть он относился к ним по-приятельски, но не вполне серьёзно, и, как в лесу, блуждал в их именах. Может, ещё и потому, что гостей у него бывало много – каждого не упомнить. Они приходили, что-то покупали и уходили. 
Дом располагался в точке, где скрещивались местные ветры, и любимцу Роберта – золотистому ретриверу – было не жарко охранять ворота. Хотя если бы забор был чуточку ниже, а пёс не имел цепи, он с удовольствием бы его перепрыгнул. Пса звали Герцог Уинстон Старлайт. Его знали все в округе, потому что иногда он всё-таки сбегал и на поиски благородного животного пускались соседи ближние и дальние. Его приводили, отощавшего, в репьях и блохах, но вкусившего радость свободы. Ведь обычно одинокого Герцога навещал лишь один дружок – сиамский кот Лони. Его хозяев – соседей напротив – недавно посадили, и кот остался один. Он имел непристойную привычку усаживаться на расстоянии вытянутой собачьей цепи и, задрав заднюю ногу, вылизывать розовым язычком свои интимности. Цепь угрожающе натягивалась, округу взрывал оглушительный лай и, пугая Робертовых гостий, великолепные клыки щёлкали возле самого кошачьего хвоста. При этом невозмутимый Лони продолжал взирать на Герцога иезуитски-индифферентными голубыми глазами, в которых не отражалось и капли страха. Это просто была такая игра, но Робертовы визави с визгом разбегались.
Разбегались они не только поэтому. Даже получив от Роберта подарки в виде изумрудов-рубинов, они исчезали навсегда и без объяснений, заставляя художника впадать в депрессию. А я снова удивлялась, почему такой щедрый и красивый мужчина опять остался без пары. Кроме Герцога, я была единственный из постоянных атрибутов его дома, выполняя роль не только домоправительницы, но и то ли наперсницы, то ли сестры – что-то в этом роде. Месяц спустя Роберт предложил мне переехать в его мансарду, чтобы не мотаться на работу через весь город. Я радостно согласилась – очень хотелось выбраться из шумного студенческого дормитория, где я жила все полтора года учёбы. Мансарда имела отдельный вход по железной лестнице, санузел и кухоньку. К кухоньке примыкало хозяйственное помещение со стиральной машиной и сушилкой, а оттуда дверь вела в кухню Роберта. 
– Подумай, может, именно ты станешь настоящей хозяйкой моего дома? – иногда вкрадчиво спрашивал Роберт после очередного бегства очередной пассии. 
Однако назвать наши отношения более чем дружескими было нельзя – Роберт ко мне даже пальцем не притрагивался. Для меня всё было только работой, а зарплату – сто долларов в день без выходных – я отсылала своей матери в Гдыню. Сразу после моего скандального невозвращения из Америки она разбежалась с моим папаней, который, напиваясь, устраивал ей основательные трёпки. Родителей я интересовала мало – только в плане денежных переводов и вызова в США. В дружбе с Робертом я находила для себя много увлекательного. Но представить нас семейной парой было бы смешно. Хотя в индейском Храме Луны местный шаман посоветовал ему поскорее привести в дом хозяйку, иначе его ждут разочарования. Вот он и решил, что в роли домоправительницы-ключницы я – самое то: и свободу не стесню, и мистер Герцог будет присмотрен. Что называется – два в одном флаконе. 
– Какая из меня хозяйка, – смеялась я, потому что уж с моей-то стороны такой финт в семнадцать лет был бы просто глупостью. Я, например, совсем не умела стряпать.
– Зачем стряпать? – не понимал Роберт, потому что существовала служба доставки как пиццы или ресторанной еды, так и полуфабрикатов из супермаркета, о чём в Польше тогда даже не мечтали.
– Есть женщины для быта. Они как стоячая вода, – говорил Роберт. – А случается женщина-водопад, женщина-каскад, с ней можно танцевать до упаду и заниматься творчеством. Как Саския у Рембрандта. Мужчины часто хранят верность нелюбимым жёнам. Но время нам отпущено в долг, и я не намерен сыпать его попусту. Я хочу жену-друга, а не обузу. Тогда давай ты мне поможешь её найти.
Очевидно, в его представлении моя роль была довольно-таки размытой.
– А Герцог? – спросила я, потому что собаку надо было не только кормить и развлекать. – Кто позаботится о нём, пока я буду бегать помогать тебе в поисках?
Он лишь пожимал плечами, показывая неуместность моего вопроса. И продолжал переносить свои идеи в незаполненное пространство будущего холста. Или вести дискурс, если не с новой «пассией», которая снова быстро исчезала с его горизонта, то со мной, причём на разных точках североамериканского пространства.
– Куда хочешь? – спрашивал он, когда местные достопримечательности надоедали. – Во Флориду? Или в Монреаль?
Дело в том, что незадолго до моего появления он стал знаменитостью: победил в каком-то суперпрестижном художественном конкурсе в Монреале и получил премию в сто тысяч канадских долларов. Этот вполне весомый капитал он и спешил поскорее пустить в распыл. А чего жадиться? Дом его был набит новейшей бытовой электротехникой, а в гараже красовался роскошный «Понтиак» ещё не наступившего года выпуска. Жизнь и молодость били в нём ключом. Его календарь, кроме пятницы, других дней не имел. Не говоря о том, что независимо от месяца до утра понедельника каждой недели у него был только май. Может, если бы он больше любил свои холсты, вполне мог бы спеть кому-то строчки из Беранже «Прощай вино – в начале мая, а в октябре – прощай любовь!». Но октябрь в его двенадцати месяцах не наступал никогда и холсты часто оставались незавершёнными. Признаюсь, в этой его динамике сказывались и мои кадансы. Учёба и работа отнимали много времени – дом был большой, поэтому присоединяться к Роберту я могла только на выходных. Тем более что и мистер Герцог Уинстон Старлайт не терпел богемного быта своего хозяина и, если за весь день его навещал только кот, выражал своё «фи» презрительным опрокидыванием миски с водой.
Мы искали Саскию или она – нас? Тогда я об этом не задумывалась. Но время работало на Роберта. Когда наконец развлекаться надоедало, он отдавал дом в мои руки и зубы мистера Герцога и с упоением писал… время. Ну да, время. Всё прочее, типа красоты женского тела, травушки-муравушки и всяческих ужастиков-фантасмагорий, начиная с божественных греков и заканчивая сумасшедшими Босхом и Дали, растащили за века другие. А писать время никому ещё в голову не пришло. Более того. Никто даже не догадывался, что именно пишет Роберт Харрис. Включая тех, кто внёс его имя в Американскую Энциклопедию Искусств. Это знала лишь я. Как доверенное лицо. И как его ученица. Поняв, что я ни в зуб ногой в искусстве, он взялся за дело. Первое, что он мне объяснил, была разница между Шартром и Сартром. Правда, я так и не поняла, какое отношение к живописи имели Шартр и Сартр. Наверное, он просто забавлялся. Но, кроме того, я научилась понимать свет как рефракцию. Ведь от угла преломления изображаемые предметы получают совершенно новый акцент и смысл. Хотя сложные геометрические конструкции, с помощью которых он достигал своих невероятных остроты и гармонии, мне всё равно были не по зубам.
Конечно, иногда и в его работах среди символических струн хроноса мой глаз цеплялся за реальные координаты, но в основном это был сплошной поток сознания. Хотя какое сознание, например, у цифр, которыми усеян холст, ставший как муравейник под Робертовой террасой. Маленькие рыжие тройки, ползая по ткани, натянутой на подрамник, спешили утащить большую белую, похожую на жирную личинку, то ли девятку, то ли шестёрку, куда-то в закручивающуюся спираль. Роберт часто использовал на холсте цифры. Ведь время – ветер, из которого устроен мир. А старый мир от нового отделяют не столько воды Потопа, сколько число. Потому, когда на полотнах появлялась некая конкретика в виде чисел, я догадывалась: это одна из перевёрнутых страниц жизни художника. Своего рода скорлупа без яиц. Пол андеграунда. Отнести его к какому-то конкретному направлению у меня не хватало духа. К импрессионистам? Сюрреалистам? Может, к экспрессионистам? Или это чистой воды авангард? Роберт не вписывался никуда.
– А почему у тебя в углу каждой картины череп и кости? – удивлялась я. На традиционно красочном фоне эта внезапная чёрно-белая деталь выглядела особенно зловеще.
– Фатум! – отвечал он. – Вселенная – просто большой механизм, машина. И человек – машина. Благодаря одинаковому устройству нашей системы и того, что нас окружает, мы одинаково реагируем на время. А когда наше функционирование прекращается, душа прекращается тоже. В природе, как в часах, всё заложено изначально.
Это было чересчур заумно. И он объяснял проще:
– Потому что мы убиваем время, – говорил Роберт, разбрасывая куски пиццы по террасе на заднем дворе. Пиццу должны были съесть птицы и муравьи – «альтернативный вид времени». Роберт верил и в переселение душ тоже. – Вот, например, мы ищем Саскию – ищем и всё ещё не нашли. Может, мы с ней просто разминулись в веках.
И он кивал на часы, которые висели здесь, наверное, с незапамятных времён: большая стрелка никак не хотела показывать минуты и, как сломанная рука, бессильно висела на римской цифре VI.
– Найдём её – и время пойдёт как положено, – обещал он.
Хотя сказать, что мы кого-то сильно искали, будет неправдой. Мы просто дурачились. Например, забирались в лифт какого-нибудь небоскрёба и гоняли на последний этаж и обратно. При этом даже не успевали распить бутылку нашего любимого «Шабли», которую всегда припасали на подобный случай. В какой-то момент лифт обязательно тормозил и в него вваливалась весёлая группка мексиканцев или почти моих земляков французов. После чего вино переставало быть ценностью, и мы все вместе заваливались в ресторан (в бары меня ещё не пускали), где кутили, раскручивая с новыми друзьями бесчисленное количество «Отвёрток». До закрытия. А потом просто гоняли по фривею, резко тормозя иногда, чтобы не сбить опоссума или скунса. По ночам животные, как и мы, что-то искали и часто нарывались на неприятности. 
Однажды мы тоже попали в переделку: нас остановил патруль и здоровенный белёсый коп, наставив на нас дробовик Remington 870, уложил обоих прямо на ледяной асфальт. После чего Роберт лишился водительских прав, а его шикарная гоночная машина ушла на штрафплощадку с последующей выплатой за себя космической суммы, таким образом надолго лишив нас средства передвижения. Адреналин в Америке – запрещённый вид спорта. Если кто не направил свои гормоны в официальную гонку за долларом, пиши пропало. Но Роберт не деньги любил. Он любил жизнь. Поэтому, отчаявшись найти Саскию, завёл себе приятеля с машиной – огромного индейца по имени Билл Бивер с квадратными плечами борца. Билл владел фирмой по уборке домов, ездил на дорогущей «Тесле» и мастерски рассказывал занятные истории. А кроме того, к сожалению, любил «Polack jocks». 
– Эй, Агнешка, почему в Польше не готовят кубики льда? – едва завидев меня, кричал он. – Потеряли рецепт. А что такое коктейль по-польски? Стакан воды с соломинкой.
Я не реагировала – его подколки были безобидными, не в пример тем, которыми меня травили в школе: про поляков, что сушат на бельевой верёвке использованные памперсы, тампаксы и туалетную бумагу, или про полек в местных публичных домах. Постепенно репертуар Билла иссяк, и он оставил меня в покое.
– А что они?.. А что оно? – только и слышалось теперь из мастерской в андеграунде, где они проводили часы возле мольбертов и разбросанных по полу бутылок. Роберт еженедельно получал их по почте из элитного винного бутика, так что бухнуть между разговорами стало у них привычным. Всю уборку в доме взяли на себя «Beaver & Co», и у меня стало куда меньше забот.
– Шла бы ты наверх, Агнешка, – подталкивал меня к лестнице Роберт, потому что вместо многих других, у них с Биллом появился всего один друг. В виде невидимого мне сгустка зелёного тумана, который они назвали Криттер.
– Ты всё равно его не увидишь. И о чём мы говорим, не поймёшь. Это к тому же небезопасно. Так что иди, покорми лучше Герцога.
Кто-то из родственников Билла служил в ВМС США и принимал участие в секретных испытаниях. Этот родственник вроде как много чего знал и, перед тем как бесследно исчезнуть, оставил записи про какой-то сверхсекретный правительственный эксперимент с кодовым названием «Радуга» – об испытании системы невидимости и эффекта телепортации. Что, вообще-то, ни в какие рамки в голове нормального человека уложиться не могло. Вполне возможно, родственник Билла просто поймал «белочку» и в конечном итоге никуда не исчез, а попал в психбольницу. Но Роберту новое развлечение нравилось. Тем более что его призовые деньги иссякли, а с ними иссякли и девчонки. Ну, вообще-то понятно. Если полно молодых весёлых парней, кому нужен немолодой и уже небогатый художник с задвигами. Последнее время Роберт даже начал подкрашивать волосы. И брови.
Наконец я получила аттестат. На выпускную церемонию Роберт отвёз меня на восхитительном золотом лимузине. Но мы с ним больше молчали: с Биллом ему было уже намного интереснее, чем со мной. Они говорили, что их новый дружок – тот самый Криттер – умеет проходить сквозь стены и рассказывает невероятно умные вещи. 
– Но мне тоже интересно, – протестовала я, потому что не хотела оставлять друга в обществе ненормального индейца.
– Это опасно, – серьёзно отклонял мои попытки Билл. – Моего деда они растворили и увели.
– Куда?
– В другую реальность.
– Кто его растворил?
– Криттеры.
– А кто это?
– Ну… про них ещё даже уфологи не знают. Это государственная и военная стратегическая тайна.
– Хм. А вас не растворят?
– Нам по фиг, – ворочая на смуглом лице крутыми белками глаз, объяснил он как само собой разумеющееся. – У нас истекает срок годности, а тебе ещё за псом присматривать. Кто же за ним присмотрит, если с нами что-то случится?
Это, конечно, был аргумент. Но не настолько веский, чтобы избавиться от меня. Мы ведь с Робертом оставались друзьями. 

– А что ты знаешь о Тесле? – спросил однажды мой друг, вглядываясь в холст, на котором было изображено нечто вроде большой зеленоватой амёбы. Я вообще-то знакома с теорией происхождения жизни в результате панспермии. Но причём здесь Тесла? Тесла и амёба – уже что-то запредельное.
– Слышала. Это учёный. Серб. Машины делает, – и кивнула на машину Билла, припаркованную за окном.
– Тот эксперимент они проводили вместе с Эйнштейном. И это не выдумка. Корабль у всех на глазах исчез на самом деле, об этом газеты тогда писали. Потом оказалось, что он переместился в гавань Норфолка. Это было чудо-оружие, которое мы испытывали в сорок третьем. Поэтому результаты Второй мировой предлагается пересмотреть – сроки секретности скоро истекут. Ты же знаешь: американских детей давно учат, что Вторую мировую выиграл не СССР?
– Вторую мировую, – назидательно ответила я, – выиграла Польша. Польские партизаны. После того как нас поделили, мы поднялись и разбили всех своих врагов и с востока и с запада. Ну, конечно, при поддержке победоносной англо-французской армии США.
В семнадцать лет я свято верила в эту чушь. Роберт и Билл остолбенели. Открыли рты. Переглянулись. Роберт снисходительно улыбнулся и что-то хотел возразить, но Билл его опередил:
– Вау, Агнешка рулит! А знаешь, почему немцы завоевали Польшу так быстро? Они шли задом наперёд и поляки решили, что те отступают!
Опять эти дурацкие шутки! Роберт лишь махнул рукой:
– Короче, пока об этом говорить нельзя. Криттеры существуют, они наравне с учёными участвовали в том эксперименте. Ваши тоже о них знают, но на всём этом гриф секретности. Тебе придётся подождать, пока информацию сделают доступной. Да и вообще… Это категория нематериальная, она вне человека, её нельзя пощупать.
– А я и не собираюсь, – легкомысленно пообещала я, потому что ни в какого Криттера, конечно, не верила, а дурь, которой наверняка баловался Роберт, при его сдвинутости на категории времени могла нарисовать в его воображении кого хочешь. Даже Саскию, о которой он как-то подзабыл.
Кстати, время в его работах тоже перестало меняться. Он так и завяз на своей шестёрке-девятке. Даже скорбные глаза Христа, которые ещё год назад он запутал на холсте в нитях нотного стана, не изменились ни на йоту. Хотя мой друг вместе с Биллом даже установили призму на пути узкого солнечного луча, который бил на противоположную стену сквозь маленькое круглое отверстие в жалюзи. В затемнённой комнате до самого заката теперь на стене был раскинут веер солнечного спектра. Оставалось лишь взять немного темперы и перенести его на ткань. Но дальше дело не шло.
– А знаешь, оказывается, свет, цвет и звук, по сути, одно явление, – задумчиво сказал Роберт, рассматривая краски на палитре, но так и не сделав ни единого мазка. – Свет – это и цвет и звук. У нот даже есть полные имена: До – это Доминус – Господь. Ре – это рерум – материя. Ми – миракуллум – чудо…
– А что «фа»? – возвращала я его к действительности, потому что, забыв, о чём рассказывал, он молча изучал потолок, будто оттуда что-то спускалось. Я сначала подумала – паук, но никакого паука не было.
– «Фа»? – спохватывался он, пытаясь ухватить убегающую мысль. И нащупав её, счастливо улыбался. – Фа – Familas Planetarum – семья планет солнечной системы. Видишь, даже в космосе нужен центр, удерживающий планеты от гибели. 
О Саскии он уже не вспоминал.
– Ты иди, покорми муравьёв, – заторопился он и всё-таки выставил меня из своего обиталища. 
Я спорить не стала: искусство и наркотики – вещи часто неразделимые, хотя Роберт страдал астмой и вряд ли смог бы курить траву… Значит, что-то покрепче… Но не мне сражаться с человеком старше себя, к тому же своим боссом. Говорят, что все, кто занимается творчеством, платят за него собственной жизнью. Может, так и было. Хотя Роберт утверждал, что ему тридцать, выглядел он на все сорок пять. А может, ему столько и было… Не попадают в Энциклопедию начинающие художники, как и не находят молодые ничего общего с людьми возраста Билла, у которого лицо было основательно иссечено солнцем и вспахано морщинами. Роберт вообще любил приврать, особенно по своей биографии. 
Я накормила собаку и минут через двадцать вернулась.
Внутри стояло равномерное жужжание, будто там поселился пчелиный рой. Впрочем, жужжание напоминало и работу какого-то механизма. Хотя его нигде видно не было.
– Фурии в аду, гарпии на земле, демоны на небе, а ты говоришь, что проходишь в любую реальность, – спорил с кем-то невидимым Билл, тыча в солнечный веер на стене. – Я думаю, ты нас дуришь. 
Стрёкот усилился. 
– А вот Брэдли утверждал, что будущего не существует, – не замечая ни моей обескураженности, ни вообще моего присутствия, таращился на ту же стену Роберт, потягивая что-то из бокала. – Или он был неправ, когда говорил, что время – кажимость, противоречащая самой себе? 
На некоторое время слышался только стрёкот и жужжание. Потом оно затихло.
После чего оба вдруг прямо-таки покатились со смеху. Как если бы кто-то им рассказал забавный анекдот. Совсем непонятно, что весёлого можно услышать в этом жужжании. Но я реально почувствовала себя в сумасшедшем доме и уже хотела вообще потихоньку уйти, как вдруг Роберт стукнул себя по лбу:
– Понял! Я всё понял! Ты имеешь в виду – совпасть с собой. Ты прав, друг, искусство тоньше любой идеологии. И стало быть, моя цель – пройти сквозь материю. Сделать квантовый прыжок, как тогда – «Элдридж».
Точно! Они сбрендили на идее телепортации «Элдриджа». Я про этот случай и в самом деле где-то читала, но кто может поклясться, что газетные сенсации не высасываются просто из пальца?
– Феноменально! – отставив бокал, хлопал себя по ляжкам Роберт и что-то быстро набрасывал на холст, к которому не прикасался до этого уже с пару недель.
– От стратосферы до тропосферы и обратно – и всё за считанные секунды?! То есть законы, что работают у нас, дальше работать перестают – включаются новые! Билл, Криттер сказал, что они движутся через пространство в течение всей человеческой истории. Они умеют свёртывать его, как холст и, если надо, даже обманывают теорию относительности!
– Он говорит, – Билл повернул к моему другу совершенно безумное лицо, – зная физику верхних слоёв атмосферы, можно понять и содержание проекта ХААРП. И предлагает нам работу без усилий над собой. Я правильно излагаю, Криттер?
– Запиши, Билл, дословно, – перебил его Роберт, тоже лихорадочно блестя глазами, в которых зрачки заполнили радужку до самых краёв: – «Перераспределение эфирного напряжения вызывает другие движения или электрические токи, а орбитальные движения производят эффекты электромагнетизма». Оставим это потомкам, раз мы не собираемся тут больше оставаться.
Я потихоньку вышла. Хотелось на свежий воздух. Они оба явно дошли до ручки, и задерживаться в их обществе не стоило: подобные временные регрессии не сулят ничего хорошего.

Назавтра Роберт на мой стук не отозвался. Как не отозвался и послезавтра. Дверь оказалась запертой. Я прошла на задний двор и спустилась в андеграунд через вторую дверь, которая обычно не запиралась. Внутри никого не было. И вещи не свидетельствовали о внезапном отъезде – всё оставалось на своих местах. Кроме хозяина. Ни его, ни его следов не было. Только на столе лежала та неуклюже нацарапанная Биллом записка о перераспределении эфирного напряжения. Я ещё раз перечитала её – бред сумасшедшего. Потом накормила мистера Герцога, подождала до следующего утра. Роберт не появился. Ничего не могли мне сказать и соседи: его дом уже несколько месяцев как перестал распахивать перед ними двери. 
Я пожила в доме ещё пару месяцев, продолжая поддерживать в нём порядок. Каждую пятницу мне на дебит-карту аккуратно приходила зарплата – семьсот зелёных. Кто их перечислял, я не знаю до сих пор. Потом из Польши выпустили наконец мою мать, и я тоже привезла её в Робертов дом. К сожалению, понятия пани Гражины не уложились в здешние нормы: не успела я оставить её в доме одну, она всё перевернула вверх дном. После чего… кто-то сменил замки. Может, и сам Роберт. Правда, у него ещё была куча родственников – и сёстры, и братья. И отец, который числился в розыске по подозрению в педофилии и скрывался где-то в Юте.
– Ну, зачем ты перевернула дом? – недоумевала я, растерянно разводя руками перед запертыми дверьми. Открытой для меня осталась лишь мансарда с примыкавшей прачечной. – Это ведь чужой дом.
– А что такого? – удивлённо вытаращилась на меня мать. – Я же ничего не взяла. Я просто хотела знать, не работает ли он на КГБ… Мне просто было интересно.
– Ведь из-за тебя я потеряла работу, – попробовала я ещё раз воззвать к материнской совести, когда в следующую пятницу мне впервые не пришла на карточку зарплата. – И друга!
Пожевав губами и смерив меня уничтожающим взглядом, пани Гражина невозмутимо ответствовала:
– Ради всех святых, мы должны быть начеку: у КГБ длинные руки. К тому же, мне просто было занятно. Там же всё равно никто не живёт. 
Я махнула рукой. Люди её поколения больше всего интересуются тем, что их не касается, и «бабай КГБ» был для них хорошей отмазкой. Влияла и разность менталитетов. 
Ещё через неделю я заперла мансарду, забрала Герцога и ушла на квартиру. 

Тем большую радость я ощутила, когда ровно через десять лет в одну из пятниц, как бывало раньше, мне позвонил Роберт! Позвонил с предложением встретить его день рождения вместе. У него ведь на календаре всегда пятница! А у меня именно от тех дней осталась масса впечатлений, начиная со сказочных шейков во Дворце Дожей Лас-Вегаса и кончая многоцветьем лепившихся по вертикали домиков Вальпараисо. Они висели буквально над пропастью, внизу которой плескалось море. 
– Представляешь, он приглашает нас в индейский ресторан! – говорила я матери, с которой собиралась к нему на встречу. – Этот «Кутли» (полностью – «Тлауицкальпантекутли» (7) был когда-то самым любимым нашим рестораном. 
Я говорила это, прихорашиваясь и затушёвывая тональной пудрой лёгкие складочки в уголках губ. Зачем намекать на годы, прошедшие с последней встречи?
– Он, наверное, оброс жирком, твой Роберт, – язвительно предположила пани Гражина, прилаживая на голову шляпку с пером и ярко подкрашивая губы. Она была в курсе наших романтических загулов и гонок по фривеям. – Стал «законопослушным гражданином». Сомневаюсь, что и теперь тебе с ним будет забавно.
– Посмотрим, – сказала я, запирая дверь и оставляя кота Лони в одиночестве. Я и его тогда забрала к себе. Герцог Уинстон Старлайт не пожелал расставаться с другом. Но коты живут дольше собак. Тем более таких больших, как золотистые ретриверы…

Меня встретил всё тот же светлоглазый денди в уютной курточке и лёгких туфлях, хотя на улице стояла минусовая температура. В этот раз и октябрь пришёл в своё время, и вот уже декабрь налетел снежными порывами. Судя по всему, календарь Роберта приказал долго жить и в права вошёл обычный, как у всех. С морозами.
Впрочем, и я не очень утеплялась – в машине не холодно.
– Агнешка, как я рад! – кинулся он навстречу, не забыв поздороваться и с моей матерью. Правда, окинули они друг друга критичными, не очень доброжелательными взглядами. Роберт не жаловал женщин своего возраста.
– Сколько лет, сколько зим! – воскликнула я, отметив про себя, что опоздали мы всего на десять минут, а Роберт уже согрелся парочкой бутылок маисового пива. В этой стране не очень поймёшь, когда человек хмельной, а когда как стёклышко, – нюансы способен различить разве что тренированный глаз славянина. В Америке скорее наркомана встретишь, чем пьяницу. Но в случае с Робертом были в активной фазе, пожалуй, оба случая. Я вспомнила визиты к нему загадочных покупателей, заметила, что брови его подрисованы несколько гуще, чем прежде, и глаза, уже без ресниц, тоже подведены. Когда-то я относила это странное мужское пристрастие к макияжу на счёт богемной моды.

– Что пьём, что едим? – весело спросил он в обычной царственной манере, распахивая перед нами меню «Тлауицкальпантекутли» и поднимая на каждую немного выцветшие глаза. Они были, как у Герцога в последние дни жизни, – тоскливыми. Но может, мне это показалось. Светильники, ниспадавшие с потолка почти до уровня стола, скрадывали свет из-за гирлянд цветов – символа традиционного индейского гостеприимства.
– Заказывайте, девочки, что душе угодно – сегодня мой юбилей – сорок лет! – объявил мой друг, привычно водружая на себя солнцезащитные очки. Судя по найденным после его исчезновения документам, сегодня ему исполнялось пятьдесят пять. На год меньше, чем моей матери. Не много, конечно, но и не так мало, если учесть, что с возрастом сознание показывает нам совсем другой образ мира, в котором мы последовательно перемещались во времени.
– Агнешка, а почему у многих поляков на лице оспины? – брякнул вдруг Роберт, рассматривая следы от ветрянки на лице пани Гражины, и сам себе ответил: – Не всегда удаётся попасть вилкой в рот!
Я опешила. Никогда прежде Роберт не опускался до подобных «штучек». Как хорошо, что мать ни слова не знает по-английски! Увидев моё застывшее лицо, он стушевался, извинился и углубился в меню. 
Мы назаказывали, чего душа желала, начав с вина. Хотя индейцы не пьют (так как быстро спиваются) и поэтому свои вина у них дороже французских. Во всяком случае вино из кактуса и плодов шоколадного дерева или вино из лианы «Айяваска-Х» были именно такими.
– Знаешь, Агнешка, – сказал он, когда мы наболтались про «Солидарность», похороны Брежнева, про недавний бойкот московской и предстоящий бойкот лос-анджелесской Олимпиад и Миссури с Ютой. – Я ведь глубоко-верующий человек, то есть, по сути, совершенно не гуляка. Я просто хотел хорошей, спокойной жизни. С детьми, с доброй и красивой женой. С пледом возле камина и телевизором. И чтобы было что послушать. И что рассказать. Чтобы дом мой был чем-то вроде приюта последних дней мормона.
Он глотнул ещё пива и посмотрел на меня чёрными овалами очков.
– А ещё мне хотелось, как ваши «полаксы», сидеть на месте, никуда не выезжать и пить из горлышка… Что там у вас пьют? О, вспомнил! Самогон из стула. Табуретки? Это пуфик такой? Ну, вот видишь, как интересно – самогон из пуфика! У нас про такое даже не слышали. У нас другое. У нас даже сенаторы – наркоманы, и не скрывают этого. Скоро марихуану легализуют, потому что, когда люди курят травку, они не лезут в политику и в дела военных ведомств. Правительствам неохота, чтобы под ними включился электрический стул. Вот я и отталкивался от земли обеими ногами, когда не находил в ней то, чего хотел. А хотел я вертикаль. Но время людей несоизмеримо с временем Бога. Где-то я читал, что, возвратившись из странствий, Пророк подхватил кувшин, который, улетая, задел ногой. А из горлышка ещё и капли не пролилось. Такая вот относительность у времени. Значит, много ещё лет пройдёт, прежде чем люди разберутся, что на самом деле им продиктовал Пророк о последних днях мормонов.
Похоже, Роберт стал резонёром. Он придумал самого себя, забыв себя истинного, каким я знала его, и, пересадив свой клон в прошлое, начисто забыл, как всё было на самом деле. Ведь он жил совершенно иначе и хотел жить совсем не так, как сейчас описывал. Или за эти годы он и сам стал сгустком пустоты своих незаполненных холстов?
– Так ты всё ещё пишешь время? – спросила я, чтобы как-то вернуть его в настоящее.
– Я собираюсь его писать. Я знаю, как его напишу. И назову его автографом Бога.
И он задумался. Как тогда, когда смотрел на невидимого паука.

– А ведь я здесь уже не живу, – вдруг развернулся он ко мне. – Я переехал в Солт-Лэйк-Сити.
Город мормонов. Вот это было, пожалуй, вполне в его характере – не зря ведь он исчез тогда. Где-то же он обитал всё это время.
– У тебя есть заказы? – подталкивала его я в знакомые темы.
– Есть. Я творю нечто достойное Бога. Вот, посмотри, – он протянул несколько фотографий, на которых была отснята одна из недавних работ: женская головка, созданная из вязи букв его автографа. Как крохотные золотистые муравьи, они топтали дорожки к муравейнику в виде буйных кудрей некой девы и снова спускались, обрисовывая её шею и плечи.
Автограф повторялся и повторялся, как живая тайнопись «золотых листов» Пророка, рисуя очертания чьего-то юного лица, черты которого прорисовывали всё те же тройки, шестёрки и девятки. А на шее клубилось ожерелье из букв, составлявших имя «Саския». Оригинально. Но не больше. Или я, как и прежде, не понимала его живопись. Или не живопись? Что это? Автограф художника, который мог пополнить ряды богов в одном из видов изобразительного искусства? Его попытка перераспределить эфирное напряжение?
«Чем тоньше лёд, тем больше хочется убедиться, выдержит ли он»? Или, как сказала когда-то Агата Кристи: «Это совершенно неважно. Вот почему это так интересно»?
– Так ты нашёл свою Саскию? – спросила я, заинтересованная.
– О да! – оживился он. – Ей – шестнадцать, она просто ангел. Я ей сказал: мы можем пожениться, если ты хочешь. А когда тебе надоест, я выдам тебя замуж за достойного человека. Но, сказал я ей, до свадьбы я не притронусь к тебе и пальцем. 
«Интересно, а после свадьбы ты чем к ней притронешься?» – мысленно хмыкнула я, вспомнив найденную в его доме медицинскую выписку с диагнозом «импотенция». Хмыкнула и устыдилась: дело-то было совсем не в этом.
– Вот смотри, что я для неё приготовил! – Роберт открыл велюровый футляр, из недр фиолетового бархата которого сверкнул настоящий довольно крупный бриллиант. – Видишь? Это шепчущий камень. Псионически сформированная матрица, содержащая главную мечту жизни или чувство. Как бы контур души.
Его глаза, освобождённые от тёмного стекла очков, пометались по сторонам, словно в поисках укрытия.
– Я знаю принцип действия: прикосновение к такому кристаллу на миг воскрешает это главное чувство или мечту. Если хотите – это и есть автограф Бога.
Глаза его без прикрытия были возбуждёнными, почти безумными.
– Роберт, Роберт! Ты всё так же плетёшь ерунду! – воскликнула я, любуясь бесконечной игрой граней. – И я всё так же в ней ничегошеньки не понимаю. Но почему ты один? Ведь у тебя день рождения! А где она?
– Да знаешь… – он понизил голос, хотя моя мать не понимала по-английски ни слова. Но они были почти одногодками, а сверстницам Роберт не доверял. – С Тейлор маленькая неувязка. Тейлор – так её зовут по документам – вчера взяла на часок мою машину и не вернулась, и я искал её весь день, шёл пешком в другой конец города. Нашёл там, где и предполагал, среди друзей-тинэйджеров. И мы немного повздорили. Но я всё равно люблю её. Я завтра вручу ей бриллиант.
– Роберт, а как с теми, Криттером и Биллом? – спросила я, проигнорировав рассказ: хронические исчезновения его малолеток мне были знакомы и по прежним временам.
– С Криттером? – удивился он. – С Биллом?
– Ну да, вы же вместе исчезли тогда из города…
– Да? – он посмотрел на меня озадаченно. – Я их вообще не знаю. Ты что-то путаешь. Я с ними незнаком.
– Да ну, Роберт, вы ещё вместе занимались какими-то идеями Теслы. А потом исчезли. И мне пришлось забрать к себе мистера Герцога Уинстона Старлайта.
– А ты не путаешь? – лоб моего старого друга выразил усиленную работу мысли. – Я впервые слышу и о мистере Старлайте. По-моему, я с ним тоже незнаком.
Мать непонимающе глянула на наши склонённые друг к другу головы и уткнулась в принесённый счёт. Он был не так уж и мал. Но я рассчиталась своей кредиткой. Здесь так принято – платить за именинника. Да и всё-таки на день рождения мы пришли без подарка.
– Агнешка, – тихо склонился к самому моему уху Роберт, когда мы вышли из ресторана, – понимаешь, Тейлор забрала мой бумажник. Сразу-то я не заметил, а потом уж настало время встречи с тобой, и я не стал возвращаться. Короче, мне ночевать негде. Нельзя ли сегодня перекантоваться у тебя? 
И он зябко передёрнул плечами, снова надевая солнцезащитные очки. Хотя на улице была темень.
Ко мне было нельзя: с продлёнки, наверное, уже вернулась дочь-первоклассница, а с работы – отец. Я оформила Роберта в ближайший мотель и, порывшись в багажнике машины, поделилась с ним парой коробок овсянки быстрого приготовления – всё, что там нашлось. Он застеснялся, но, потоптавшись, взял.
– Если что, звони, – сказала я на прощанье.
– Обязательно, – ответил он. – Я ведь продал дом за пятьдесят тысяч, деньги у меня есть.

– Врёт он всё, твой Роберт, – сказала мать в машине. – И никакой Тейлор у него нет, «тейлор-курвейлор». Имя бы хоть красивее придумал! Он спит в машине. В такую холодину! Заблокируй его номер, а то ещё будет названивать – помощи просить. Ты же видишь – он бомж, наркоман. И тысячи свои давно продул. И машину продует.
– А ты видела бриллиант?!
– Это наживка. Для воображаемой Саскии. На колечко у него деньги пока нашлись. И на дозу найдутся. А на еду и жильё – уже нет.
Я не стала блокировать номер. Он был вообще-то хорошим человеком, этот Роберт. И дал мне очень много. У меня остались о нём самые тёплые воспоминания. 
Но больше он не звонил. Никогда.

***

– И что же? – подняла я глаза на пани N. – Вы так его и не нашли? 
– Нет. Я даже переселялась на какое-то время в Юту, но там тоже не оказалось никакого Роберта Харриса. Вернее, их были сотни – имя-то не менее распространённое, чем Джон Смит, но именно этого Роберта не было. Более того, не нашла я ни его братьев-сестёр, ни отца… Он словно растворился во времени, мой Роберт…
– …Время действительно меняет образы, – ещё после пары стопок сказала N. – Если в юности я решила не возвращаться за «железный занавес», то потом рвалась обратно, так как верила партии «Солидарность» и хотела вместе со всеми строить новую Польшу. И хорошо, что всё-таки осталась, – теперь-то я знаю: все, кто так горячо звал нас под прапор свободы, превосходно устроились под американским звёздно-полосатым. Они ловко расселись в креслах послов, профессоров и даже банкиров. И дети и внуки их тоже создали свой тайный орден и заваривают на бывшей родине выгодную политику для своих банковских счетов. Им там лучше, чем в моей нищей Польше, хотя они по-старому мутят воду. Так что и мне лучше всё-таки в США. Я окончила художественную академию и, несмотря на все экономические кризисы, нашла интересное дело. О моей первой персональной выставке газеты писали, что она исполнена внутренней энергии и динамизма. Но дальше я нашла себя в организации выставок других художников, что и привлекло внимание мировых зубров искусства… Останься я в Гдыне – и по сей день сидела бы на бобах и к чьей-то радости ходила на нескончаемые митинги… Так что – за свободу!
Мы заполировали её призыв очередной стопочкой «Кальвадоса Бельведерского». Когда к середине обильного обеда не остаётся места в желудке, залпом выпить стопарик-другой этого напитка просто необходимо. Не пройдёт и пяти минут, как покажется, что вы только приступаете к еде. 
– …Вот я и говорю, – закончила N, – Земля – палитра, где рай и ад смешаны в разных пропорциях. Вот и не тушуйся. В неузнанном знаний больше!

…Я умылась. Слегка подкрасив губы, влезла в джинсы. Потом долго сушила волосы – свой «ржавый каштан», размышляя, бывает ли вино из плодов шоколадного дерева? И откуда в 1970-х теслы и Remington 870 на вооружении американской полиции? Вино из лианы «Айяваска» в ресторане «Тутли… кутли», серьёзно? Мистификация? Художественный вымысел? Или просто пересечения времени? И так как времени уже не оставалось, рванула к нему. Уже несколько раз я откладывала эту встречу – что поделаешь, моя жизнь состояла из дорог! На всякий случай перезвонила, чтобы ждал. Натянула ветровку – было ещё прохладно, на дворе стоял апрель. И за полчаса такси домчало меня до «Голосеевской».
– Ой, извини, опять заставила ждать, – наконец ввалилась я в его номер. – Понимаешь…
Та-та-та та-а-ам… Он изумлённо глядел на меня своими полосатыми глазами фавна и, слегка улыбаясь, проворачивал в пальцах бокал с самбукой.
– У меня почему-то весной столько работы, столько работы. Я еле успела забежать домой переодеться…
Я кинула сумку и повесила ветровку на крючок.
Всё так же улыбаясь, он чиркнул над бокалом спичкой.
– Лилёк, – сказал он, выливая этот живой огонь в стакан и вытягивая пламя вверх. – Больше ты никуда от меня не убежишь. Я решил, чтобы ты бесповоротно стала моей женой.
– Я… – я хотела было ответить что-то типа «надо подумать» и тут увидела себя в зеркале… Боже! Оказалось, ветровка моя была надета НА ГОЛОЕ ТЕЛО! 
Но… деваться уже было некуда. Я залпом выпила самбуку и, не выдыхая, втянула воздух через трубочку. Это была бомба! Это был напиток богов!
…К самому рассвету ко мне снова прилетела моя Птица. Распустив сверкающий хвост веером, она крякнула: – Мартиус, аперере, майорус!

4

Репортаж я написала, но с работы меня всё равно «ушли», сославшись на незнание державной мовы. Впрочем, это уже не пугало. Я верила своей Птице. Я обнаружила вдруг, что «лоренцовская метрика» о многообразии относительности пространства-времени пригодна и в рамках моей жизни. Если я ничего не путаю, то одна из её особенностей – наличие светового конуса, состоящего из векторов нулевой длины, которые ограничивают область будущего и прошлого относительно определённого события. Когда-то на этой учёной абракадабре я мозги сломала. А теперь её смысл мне вдруг раскрылся, как таблица – Менделееву. Я поняла, что ограничивало моё прошлое и будущее! Это мои нулевые Альфа и Омега! 
И… я попросту выкинула их из головы.

…А, между прочим, на его ладони – тоже крест дорог. Это же Одесса – морской порт!..

Примечания:

1. Жребий брошен (лат.)
2. Будем веселиться? (лат.)
3. От бога король, от короля законы (лат.)
4. Если нет – нет (лат.)
5. Lawyer: от law – закон (англ.) – юрист, адвокат.
6. Люди, которые за минимальную оплату заботятся о доме, животном или ребёнке в отсутствие хозяев или родителей.
7. Lawyer: от law – закон (англ.) – юрист, адвокат.
8. Tlahuixcalpantecuhtli – одно из имён Кетцалькоатля, индейского бога времени. Символ Кецалькоатля – змей, догоняющий и пожирающий свой хвост, то есть – кольцо. Это, как известно, символ вечности, закольцованности всего происходящего на земле.

Художник: С. Алексеев.