«Эту жизнь я жила несмотря, вопреки...»

***

Сижу на брёвнышке, смотрю на муравейник –
как он далёк от неба, звёзд и птиц.
Он мне напоминает человейник – 
вот так же копошатся в поте лиц.

Кто веточку, кто листик, кто травинку –
бегут по кругу, обгоняя смерть.
И некогда обнять свою кровинку,
и некогда на звёзды посмотреть.

Желанье поплясать в себе стреножа,
живут они под знаком трудодня.
И я тащу свой крест, поклажу, ношу…
А кто-то сверху смотрит на меня.

 

***

Эту жизнь я жила несмотря, вопреки.
Выходило мне боком всё и не с руки.
Оставалась я часто в таких дураках,
но зато я витала в таких облаках,
что отсюда не видно, и вам не понять,
сколько мёртвых там можно вживую обнять…

Говорю на родном, но чужом языке.
И поймёт его тот, кто в такой же тоске.
Мои замки так зыбко стоят на песке...
Только то, что ещё эти тени хранит – 
на поверку прочнее, чем сталь и гранит.
Жизнь проходит как сон, что сама себя снит.

 

***

Живу на этом свете наугад,
людей распознавая по наитью.
Мой опыт и загашник небогат.
Зато умею как никто любить я.

Пусть крылышки случалось опалить,
бикфордов шнур по жизни – красной нитью...
То, что другим удобно «удалить»,
то навсегда стараюсь «сохранить» я.

Пусть взгляд ружья нацелен и свинцов,
их на стене вывешиваю снова.
И в телефонных списках мертвецов
я не хочу вычёркивать ни слова.

Бог – адресат и даже визави.
Молчит, не отвечая на записки.
Никто живьём не выйдет из любви.
Пожизненно, без права переписки.

 

***

Стань родником, если всюду пустыня,
светом, лучом прорезающим тьму,
стань для неверующего святыней,
необходимой душе и уму.

Милого нет, но остался, остался
мир, где вы счастливы были вдвоём.
Мир, что однажды судьбе твоей дал всё,
жив, если всё мы ему отдаём.

Кто испарился – дождём выпадает,
слёзы целует твои на лице.
Лёд твой от тёплого взгляда растает,
самое главное будет в конце. 

Снег в волосах – как наряд подвенечный...
Просто любить, словно петь или пить...
Помни одно, что любовь бесконечна,
смерти её нипочём не убить.

 

***

Я кофе варю с шоколадом
и кутаюсь в ласковый плед – 
в мир лада с собой и слада
незамысловатый билет.

Быть может это плацебо,
когда всё внутри раздрай, – 
единственная зацепка
за бездны шершавый край.

Квадратики шоколада,
что плавятся на языке – 
смешная, но всё же плата
за ночи в глухой тоске.

Когда душа на голгофе
и рядом с тобою никто,
глоток ароматного кофе – 
попробуйте – самое то!

Под пледом за книгой грезя,
зароешься, как в дупло...
Спасёт тебя от депрессий
лишь сладкое и тепло!

 

***

Вновь слышу – в груди что-то торкает – 
жалеть, понимать, обожать...
Без этих хватательных органов
вселенной мне не удержать.

И слова не ведая ложного,
на этом горючем парить...
А счастье из корма подножного
привычно себе сотворить.

Да, голый король снова здравствует,
да, сраму не имут верха.
Но нет их и духу в том царствии,
где самоуправство стиха.

 

***

Не жди блаженства или пира,
не в том нирвана.
Ведь ты просвет на теле мира,
сквозная рана.

Пускай ты выглядишь нелепо,
служа запчастью,
но сквозь тебя лучится небо,
сочится счастье.

Ты будешь скважиной замочной
на двери рая,
чтоб приникали люди к строчкам,
на свет взирая.

 

***

Это что-то из соли и перца,
от чего не бывает житья,
это бог, уместившийся в сердце,
как вселенная в капле дождя. 

Это что-то меж адом и раем,
с чем живём и уносим в гробах,
с чем навеки мы не умираем,
поцелуем горя на губах.

Что нежданно приходит весною,
что в сугроб превращает кровать...
Это всё-таки было со мною,
чтоб уже никогда не бывать.

 

***

Я верю, верю, верю,
что было всё не зря – 
от нежности апреля
до дрожи декабря,

от детской колыбели
и школьного двора – 
до облачной постели
из пуха и пера.

Живу и ожидаю
того, чему не быть.
Душа, не увядая,
обречена любить.

Как занавес, отдёрну
я на окошке тюль
и март, как мат отборный,
приму взамен пилюль.

 

***

Чай заварила, цветы полила.
А говорила, что жизнь не мила.

Сладок мне звук погремушек её,
что заглушает небытиё.

Пусть освещает мне мрак впереди
ёлка рождественская в груди.

И поджидает с букетом из роз
мой небожитель, мой бог, дед Мороз.

Вы по волнам не плывите, венки.
Ёлочка-жизнь, не гаси огоньки.

Дай мне поверить в тебя без затей,
главная сказка для взрослых детей.

 

***

В детстве дружила с девчонкой «плохой». 
Я оставалась к запретам глухой.
Мы убегали тайком со двора, – 
школьные прописи – что за мура! 
Мы, на троллейбус вскочив голубой,
ехали до остановки любой
и, выходив чёрте где: вот те на! – 
шлялись по городу с ней дотемна.
Мы хохотали и ели пломбир.
С ней я узнала, как выглядит мир
тайных лазеек, глухих закутков,
сорванных с клумб незнакомых цветков,
дальних окраин, оврагов крутых,
где совершали в пути передых.
Мы забредали в такие края…
Это край света! – кричала ей я.

Прошелестело полвека с тех пор.
Где эта улица, где этот двор?
Где эта девочка? Где эта я?
Где мне грозившая пальцем семья?
Лишь обнимает холодная ночь
и ничего не вернуть, не помочь.
Вот он, край света, и я на краю…
Мы и не знали, что жили в раю.

 

***

Жизнь моя, прекрасная маркиза,
вру тебе на голубом глазу.
Полюбуйся прелестью эскиза,
что пишу у смерти на носу.

Слишком поздно, без толку, напрасно,
ненадёжны замки на песке,
ну а в целом жизнь моя прекрасна,
хоть давно висит на волоске.

И под этим облаком лазури
голосят во мне на все лады
никому невидимые бури
в маленьком стаканчике воды.

Вижу холмик из кофейной гущи,
разгадать пытаюсь ту фигню.
Вот как будто силуэт бегущий…
Наконец тебя я догоню.

Сколько ты в пути своём ни странствуй,
но вернёт ко мне, ты ни был где б – 
резонанс тождественных вибраций,
квантовая спутанность судеб.

Только б жизнь ко мне не охладела,
в окна улыбалась поутру…
Смерть красна, но это лишь полдела,
красной жизни нам бы на миру.

 

***

Уж если мы больше не вместе – 
не нужен сценический грим.
Союз с одиночеством честен,
естествен и неоспорим.

Без туши, румян и помады
легко обойдутся стихи.
Их бледному лику не надо
насильственного хи-хи.

Стихи, обвинённые в грусти, – 
что им благолепный совет,
ведь их не находят в капусте,
а в муках рожают на свет.

Но если мне на люди выйти – 
глаза нарисую и рот,
пусть хочется на небо выти,
а сделаю наоборот.

Живите же жизнью отдельной,
в толпу посылая заряд,
пусть радует мой рукодельный – 
чужой невзыскательный взгляд.

Но вам я открою секретик – 
запомните этот совет:
слезам – и невидимым – верьте,
глазам нарисованным – нет!

 

***

Асоциальна, антиколлективна,
от суетных забот отрешена,
я на земле присутствую фиктивно,
лишь в зеркалах небес отражена.

Воспоминанье ластится как кошка,
скребёт когтями, ищет своего.
С надеждой летом выглянешь в окошко – 
а там январь и больше ничего.

На этом свете не к чему цепляться,
но есть тоннель к невидимому дну.
Уходит жизнь – не как вода сквозь пальцы,
уходит словно айсберг в глубину.

Свиданье душ без личного контакта,
существованья заресничный сон...
Так больше шарма, лёгкости и такта,
мир эфемерен, тонок, невесом.

О смерть, ответь, ну где же твоё жало,
я одного хочу теперь в ответ:
чтоб ничего мне не принадлежало,
а только слово, музыка и свет.

 

***

«Я Вас слышу, – мне пишут из штата Огайо, – 
я Вас слышу, Наташа, и чувствую Вас».
А в родном городишке меня лишь охаят
за художества и независимый глас.

О спасибо вам, люди, я тоже вас слышу
и на блюде несу вам души потроха.
Как прекрасно, что ваши я души колышу
дуновеньем летящего в небо стиха.

Ну а всё, что меня в эти годы гнобило – 
вознесло над рутиной и силами зла.
Вы свидетели, что я жила и любила
и ни слова неправды не произнесла.

Холст судьбы так хотелось узорами вышить,
в каждом встречном прохожем искала родни...
Как же важно друг друга понять и услышать,
и поверить, что мы на земле не одни.

 

***

Боже, друже, старче, человече…
Как прекрасен звательный падеж.
Жаль, на этот зов ответить нечем.
Ну, хотя бы в книгах нас утешь.

Канули давно, уплыли в Лету
те слова, что можно напевать...
Есть глагол и правило, но нету
тех, кого душа устала звать.

Отче, муже, сыне, сестро, брате…
Словно эхо дальних голосов,
словно плач о горестной утрате 
давних лиц, имён и адресов…

 

***

Сны говорят на другом языке,
всем переводам не верьте,
что-то такое, о чём мы в тоске
силимся вспомнить до смерти. 

Там наше тело как птица парит,
дышим привольным и высшим...
Каждую ночь с нами Бог говорит,
только его мы не слышим.

Жизнь наяву – это временный сбой.
Сны – это бред без обмана.
Счастье, которое вечно с тобой,
только под слоем тумана.

Дар никому и любовь в никуда,
музыка, лёгкое пламя...
Щёлочка в мир, где бессильны года,
где все любимые с нами.

 

***

Улыбка-бомж искала лица,
где ей найти себе приют,
где можно было б притулиться,
но ей приюта не дают.

Она приклеиться пыталась,
но тут же делалась мертва,
поскольку жизнью лишь питалась
и засыхала как листва.

Улыбка-друг, куда ты делась?
Как лицам без тебя темно.
Но озариться – это смелость,
оно не каждому дано.

Любовь, как раненая птица,
блуждает среди лиц и тел,
всё ищет, где бы угнездиться,
кто б приютить её хотел.

О где ты, где, большое сердце,
что не боясь разбиться вновь,
отважно распахнуло б дверцы,
впустив улыбку и любовь!

 

***

Множится прожитых лет поголовье,
им не забыться, не слиться.
Цифры окрашены собственной кровью
и проступают на лицах.

Да и поэзия вовсе не праздник,
не мелодичная читка.
Если писать – то как в ночь перед казнью,
выдав секреты под пыткой.

Только любовь мотыльком легкокрылым
в воздухе летнем порхает
и улыбается сумрачным рылам,
ластится, нежит, кохает.

И нипочём ей ни годы, ни смерти…
Реет над грузом былого,
в клюве неся драгоценный конвертик,
где три заветные слова.

 

***

Как Обломов в беседке всю ночь под дождём
просидел, от любви умирая...
И казалось, что заново был он рождён,
что в глазах его – отблески рая.

Ну и что же, что толст, неуклюж и смешон,
что любил помечтать на диване,
что наивен и светского лоска лишён,
но всю ночь он купался в нирване.

Мне отсюда нельзя, – говорил он слуге,
что пришёл к нему с зонтом и пледом.
Как все были они от него вдалеке,
за любимой летевшего следом…

– Вы всю ночь просидели? Один? Под дождём? 
Сумасшедший… и смех-колокольчик.
Ах, как жаль, Гончаров был в другом убеждён!
Пусть роман бы на этом закончил.

 

***

Луна стоит светящимся блином – 
далёкая безликая планета.
Не ведает ни духом и ни сном
о жизни, что там не было и нету.

Бессмысленный и бесполезный шар,
зачем тогда он крутится на небе?..
Седой как лунь, бездомный как клошар,
он наши сны окутывает в неге.

Но знают больше сердцем и чутьём
собаки, на луну ночами воя – 
там дышат души всех, кого мы ждём,
пространство согревая мировое.

Но никогда не получить ответ,
не увидать единственные лица...
И потому безжизнен этот свет,
пытающийся к окнам притулиться.

 

***

Когда кругом одна кромешность – 
мне свет невидимый ясней.
Как в облако вплываю в нежность
и обволакиваюсь ей...

О ты, души моей потреба,
пари и плачь, гори вдали.
Земля в дожде – жилетка неба,
а небо – эталон земли.

Зачем и кем дано нам это – 
забытый запах, прошлый снег,
размытый контур силуэта
и эхо слов, которых нет?

Чужих людей родные лица,
обрывки непонятных фраз,
всё это было или снится,
и сбудется ещё не раз...

Пойти опять на наше место,
надеть твой жемчуг и финифть,
стихи затеять словно тесто,
день словно песню сочинить...

Чтоб было светлым без печали,
весёлым облако из грёз,
чтобы в конце всё как вначале,
и праздник хоть бы раз без слёз.

 

***

Да, жизнь такая, селяви – 
в обломах и промашках.
И ищем мы слова любви
в сиренях и ромашках.

Не от того, кто был жесток,
в любви пигмей и хлюпик.
Но каждый пятый лепесток
шептал о том, что любит.

Он слаще пения сирен – 
тот шёпот еле слышный.
Как хорошо, что есть сирень
и лепесточек лишний…

 

***

Глаза цветов фиалкового цвета,
душа их непорочна и чиста,
полна любви, прощенья и привета.
И мы им улыбаемся за это,
жизнь начиная с чистого листа.
 
Цветы нежны, наивны и невинны,
как лики рафаэлевских мадонн,
свои приоткрывая сердцевины...
Погрязли во грехе, в грязи, в крови мы,
зев преисподни алчен и бездонн,
 
но тянутся к нам тоненькие шейки
и лепестки полуоткрытых губ,
тревожа, ворожа и хорошея...
Взгляни на них, вглядись же хорошенько,
и не посмеешь гадок быть и груб.
 
Открой окно и выгляни наружу, 
взгляни вокруг без шор и без понтов -
немыслимо кромсать планеты тушу,
стрелять, взрывать, бесчинствовать и рушить,
когда с утра глядят нам прямо в душу
глаза небес, любимых и цветов. 

 

***

Цветок в окне. Профессор Плейшнер.
Он так по глупому погиб.
Не распознал сигнала слежки...
Где этой улицы изгиб?

Но в Берне нет Цветочных улиц,
как говорил экскурсовод…
Смешно хромая и сутулясь,
ушёл профессор в неба свод…

Но можно ль не заметить этот
цветок и девушку в окне,
пронзённые горячим светом
на вечном Фалька полотне?

Вне чинности и политеса,
прекрасна, как весенний сон,
художница и поэтесса,
стоит Раиса Идельсон.

А на окне – цветок герани,
горящей раною в груди,
как страстное любви признанье,
как знак, что можно, заходи.

В глазах недолгая печалька
и ожиданье рандеву...
А позже, став женою Фалька,
она уедет с ним в Москву.

Мой двор – по улице Цветочной.
И на окне стоят цветы.
И кажется, сегодня точно
их, наконец, заметишь ты. 

 

***

День старится к ночи, он жил на износ,
очки фонарей нацепляет на нос,
чтоб лучше увидеть прохожих.
Он очень устал и лицом потемнел
от мысли, что столько всего не успел,
и уж не успеет, похоже…

Цветы и деревья под вечер не те – 
их ночь растворяет потом в темноте,
как время любимые лица.
Но я научилась глядеть сверх голов – 
приманивать радость на удочки слов,
чтоб сердцу не дать запылиться.

День умер, оставив нам песни и сны.
И юность уходит до новой весны,
на круги своя возвращаясь.
Мы были когда-то с тобою на мы,
и я выкликаю твой образ из тьмы,
навеки с тобой не прощаясь.

 

***

Я научилась говорить «прости»
всему, что прежде плакало и пело,
и жизни пряжу нежную плести
из пауз, многоточий и пробелов.

Шептать вдогонку и смотреть вослед,
в графе желаний проставляя прочерк,
и больше не вытаскивать на свет
всё то, что затаилось между строчек.

Как мёда золотистого струя
стекала из стиха у Мандельштама – 
так будет тихо течь судьба твоя,
в элегию переливая драму.

Оттаивать в надышанном тепле,
пить медленно, любить не поспешая,
и жизнь в конце раскроется тебе – 
бесшумная, безгрешная, большая.

 

***

Не надо мне – карету-мне-карету, 
а дайте жить единственному бреду,
всему, что есть во мне, а не вовне.
Мне зеркало – пречистый лист бумаги,
куда могу глядеться без отваги,
душа живёт, когда она в огне.

Покой и воля – счастию замена,
ушла за Ладой следом Мельпомена,
оставив незапахнутою дверь.
И вот стою на сквозняке вселенной
как под мечом дамокловым – селеной,
под светом нескончаемых потерь.

У строчек не бывает обесточек.
Восходит в сердце аленький цветочек,
весною, летом, осенью, зимой,
слезами счастья щедро поливаем,
он никогда во мне незасыхаем,
поскольку знает, что навеки мой.

Мне опахалом над балконом ветки,
под ним цветы весёленькой расцветки
и птицы назначают рандеву.
Раскрытая страница на коленях…
Объятая задумчивою ленью,
тиха как тень, я всё-таки живу.

Казавшийся крюком когда-то месяц
сейчас в окно заглядывает, весел,
раздвинув рот в улыбке до ушей.
И небо цвета радости и горя
опять со мною побеждает в споре
и всё даёт, что надобно душе.

 

Художник: Дмитрий Меркурьев.