Из северной тетради

Петух в Магадане

Не вовремя утро пророча,
под небом высоких широт,
представьте себе, среди ночи
петух изумленно орет.

С ветвей осыпается иней.
Колымская полночь глуха.
Зачем ты, приятель, в корзине
с собою привез петуха?

Невинная, в сущности, шалость
послушать солиста в снегах.
Но все в результате смешалось
в его петушиных мозгах.

Сместились пространство и время,
о чем он и знать не хотел
в своем пестрокрылом гареме,
среди императорских дел.

Бессилье, отчаянье гложет
обиженный перьев комок.
Ну что здесь поделать он может?
А он, понимаете, смог!

Увидев на северном небе
звезды незнакомой полет,
он в форточку выставил гребень,
решился, да как заорет!

И крик его эхом высоким
промчался в кочевья зимы
по всем замороженным сопкам,
по тропкам седой Колымы.

И так же, как ночью за хатой
осенние пахнут стога,
ромашкой, любистком и мятой
запахли внезапно снега.

И было совсем не случайным,
что ночью  среди тишины
усталым моим колымчанам
приснились нездешние сны.

Нет, видно, не столь уж наивен,
сумевший пропеть о своем,
полтавский простуженный пивень
с роскошным червонным хвостом!

Мерзлота

                    Альберту Мифтахутдинову

После теплого дождя, 
после ласкового ливня,
щебеча и шелестя,
пробуждается долина.

Вся тайга в живых слезах,
за один волшебный росчерк
зеленеют на глазах
кроны лиственничной рощи.

Просыпаются цветы
и по-детски шепчут «здрасте!»
в царстве вечной мерзлоты,
в небогатом государстве.

До сих порт в ходу молва,
байки, сказки – как угодно,
дескать, мерзлота мертва,
бесполезна и бесплодна.

Это, право, ерунда!
Наши корни в лучшем виде
закрепились навсегда
в мерзлоте, да не в обиде.

И не в сорной суете
прорастали наши стебли,
а в стремленье к красоте
возмужали и окрепли.

Да, она бывает зла,
бесприютна, вероломна,
фонд бесценного тепла
тратит очень экономно.

Но зато скупа, бедна
и упряма до предела,
скольким жизнь дала она,
сколько душ она согрела! 

Понимаем я и ты:
всё в природе скоротечно. 
Под Луной ничто не вечно.
Кроме вечной мерзлоты.

Ожидание чуда

Живешь ожиданием чуда,
свободный от вечных забот,
какое оно и откуда
в таежной поселок придет.

Понятно, что поступью зримой,
сжигая снега на бегу,
знакомый и неповторимый
апрель заполняет тайгу.

Известно, что всходят посевы
на южных пространствах страны…
Но ждет недоверчивый север
своей, непохожей весны.

Россия, ты так многолика,
что даже в соседних лесах
у каждого птичьего крика
свой трепет, восторг или страх.

А здесь, у восточных пределов
твоих беспредельных земель,
как будто и дела не сделав,
уже завершился апрель.

В туманной заре – ни кровинки.
Вокруг ни листа, ни травинки
и все же предвестьем чудес
струится вода из расселин,
и воздух по-вешнему зелен,
и ясен по-новому лес.

Стоит в ожидании лета,
невидимым пухом одет.
Еще не имеющий цвета,
уже излучающий свет.

Огурцы

Еще полна летучих льдинок
предутренняя тишина,
когда на Магаданский рынок
приходит первая весна.

Но не ручьи на южных склонах
и уж, конечно, не скворцы, –
ее на хвостиках зеленых
сюда приносят огурцы.

Они не ведают ни грядок,
ни града средней полосы,
не знают, как бывает сладок
озноб предутренней росы.

И никогда их не коснется
в раю теплиц и парников
июньское живое солнце,
тень крыльев или облаков.

И все же в стороне полночной
нас они радуют вдвойне
своей причастностью заочной
деревне, юности, весне.

Да их нисколько не пугает,
да к ним никак не пристает
ни скупость тех, кто покупает,
ни жадность тех, кто продает.

Весь Магадан встревожен ныне,
с утра твердит об огурцах.
И на прилавках тает иней,
и тает иней на сердцах.

Снег в Ялте

                    Анатолию Пчёлкину

Когда в разгар весны – 
случится же такое! – 
нас черти занесли
в субтропики с тобою,
сумятица снегов
негаданно, но зримо
свалилась с облаков
на Южный берег Крыма.

В чем виноваты мы?
Ни в чем не виноваты!
Дыхание Колымы
едва коснулось Ялты.
Ее скупых сердец
не отогрело стужей.
А нам с тобою здесь 
от этого не хуже.

Мы пьем свое вино,
мы свой табак сжигаем,
мы поняли давно  
куда и с кем шагаем.
По вечной мерзлоте,
в клубах морозной пыли
давно уже не те,
какими прежде были.

И этот снег сырой,
нагрянувший с востока,
пусть будет нам с тобой
напоминаньем срока.
Пускай тебе и мне
напоминает небо,
что мы в чужой весне,
как этот снег, нелепы.
Да, мы под стать ему,
и в нынешней тревоге,
быть может, потому
не так уж одиноки.

Лиственница

На осенних колымских просторах,
не надеясь на милость врага,
всё живущее спрятала в норах,
до весны усыпила тайга.
Даже стланик, предчувствуя стужу,
начинает по скалам ползти.
Он свою осторожную душу
не умеет иначе спасти.
Только ты остаешься на воле,
обещанием вешней любви,
будто вовсе не чувствуют боли
светозарные ветви твои.
Стужа властвует, царствует, крепнет.
Тьма торопит сверкающий день.
И когда твой невидимый трепет
повторят послушная тень,
вновь не знаю я, что безупречней,
что прекрасней – не ведаю я
облик твой, ослепительно млечный,
или тень голубая твоя…
Я хочу, чтобы ты зимовала,
чтобы снова цвела по весне
в дальней дали от лесоповала,
от промышленных зон в стороне.
Там в размахе коммерческой силы,
в лихорадке державных забот
бесконечный поток древесины
нашим пилам остыть не дает.
Но не может житейская проза
помешать мне в смолистой избе
под простуженный рев лесовоза
видеть снежный сны – о тебе. 

После стольких недель непогоды

После стольких недель непогоды,
предрассветной порой, в тишине
непривычное чувство свободы,
как обида, проснулось во мне.

Реалист и противник иллюзий,
я себе говорил: «Погоди!
Ты давно ведь не мальчик безусый,
у которого все впереди!
Ты давно не восторженный мальчик,
выбирающий жизненный путь,
и рассвет, что в окошке маячит,
не способен тебя обмануть. 
После стольких недель непогоды,
после бурь и дождей без числа
это просто улыбка природы
на рассветный лиман снизошла!..»

Да, но, глядя в бездонное небо 
и не в силах постичь глубину,  
снова падает в обморок нерпа
и идет по спирали ко дну.
Да, но ветер прощально и горько
облака над лиманом пронес
и рванулась от пирса моторка,
задирая обветренный нос.  

И я понял, что нет здесь обмана,
что далёко, в родные края
над бессмертным простором лимана
пролетела свобода моя…

Анадырский лиман

Душа приятельских костров

                    Памяти Константина Малявина,
                    ответственного секретаря газеты
                    «Магаданская правда»

Наставничество нынче в силе,
теперь наставникам почет…
Мы выпили и закусили
на скромной Костиной могиле,
и ветер нам сердца сечет.

Ну что же, вот и помянули,
сумели с горем пополам.
На глину мерзлую плеснули
свою вину, свою тоску ли
и заспешили по делам.

Дела… В редакционной спешке
мы по началу каждый день
терпели от него насмешки
за неумение и лень.

И, может быть, излишне строго,
излишне въедливо под час
внушал он нам понятье долга
и строчек требовал от нас.

Рыбак, охотник, выпивоха,
душа приятельских костров,
он понимал отнюдь не плохо,
что значит Родина, эпоха,
но избегал подобных слов.

Он знал, как может обесценить
их чистоту и высоту
пресытившая чрева челядь
и потому спешил нацелить
нас, молодых, на простоту…

А было ведь ему за сорок,
когда огнем военный вьюг
таившийся в груди, как ворог,
германский роковой осколок
у сердца шевельнулся вдруг.

И гордый, не терпевший лести,
не признававший полумер
он умер на рабочем месте,
не уронив пера и чести,
вновь подавая нам пример.

Завершена, казалось, повесть.
А он, упрямый, и сейчас,
в колымской мерзлоте покоясь,
внушает нам, что значит – совесть,
своим отсутствием средь нас.   

Ночь не реке Анадырь

                    Евгению Рожкову

За миг до наступленья темноты
на нашей лодке срезало винты. 
Река Анадырь. Осень. Мелководье.
Что делать будем, Ваше благородье?
«Их благородье», Кава*-моторист
был от природы хмур и не речист.
Река дышала глухо и промозгло – 
в ней навсегда увязли наши весла.
И понял я с другими наравне
огня непреходящее значенье,
когда на мимолетной быстрине
нас развернуло встречное теченье.
Куда нам плыть? Колышется река,
и даже там, где меж пологих сопок
раскинулся невидимый поселок,
ни звука в тишине, ни огонька.
Вокруг доисторическая мгла.
В неё всецело погрузилась тундра.
Она такой при ящерах была,
когда же наконец наступить утро?
Когда наступит утро на Земле?
Из мрака докембрийского эона
куражится, зовет нас поименно
чукотский дьявол – сказочный Келе.
А в лодке нашей вовсе занемог
бессмысленный транзисторный божок…
И заявляет Кава: «Дождались!
Моя башка одна на все заботы!
Единственный в поселке дизелист,
конечно, пьет по случаю субботы.
И нынче с вами я поехал зря – 
не выпивки приличной, ни махорки,
и некому наладить дизеля,
пустить электростанцию в поселке...»
Пронизывая сумрак сентября,
взвилась ракета. Из багровой ранки
вдруг пролилась недолгая заря
на домики, бараки и яранги.
Приветствуя желанный этот вид,
обетованный край, любимый мною,
вовсю заговорил запасный винт,
заклокотал за лодочной кормою.
И вскоре, как советуют врачи,
достойным средством изгонял простуду
я, озаренный пламенем свечи,
которую вовеки не забуду,
поскольку света жаждал в этот миг!
А Кава – черт возьми Его величество –
по случаю субботы не привык
расходовать в поселке электричество.
Я счастлив, что сумел себе помочь,
и что в чукотском сумраке стерильном
не воском, но хотя бы стеарином
в мою тетрадь прольется эта ночь.

*Кава (чукотск.) – быстрый, ловкий.

Из репортерского блокнота

Пурга притихла. Стелется поземка
по крышам заполярного поселка,
над головой послышались шаги.
Давно пора! Прошла почти неделя,
и гости приискового отеля
немного одичали от пурги.

Что делать? И суровый торгинспектор,
и пожилой международник-лектор,
и я, газетчик, все издалека,
переживая снежную блокаду,
пьем чай и от безделья до упаду
играем в подкидного дурака.

Но нам, командированным, залетным,
от жен и от начальников свободным,
не привыкать к подобным чудесам.
А по какой причине сбился с курса
и сюда попал завскладом УРСа*,
не знаем мы и он не помнит сам.

Он в состоянье шока и надлома,
в пяти шагах от собственного дома,
сдавая карты, причитает зло:
«Скорее раскопал бы на бульдозер!
Как надоел мне этот пики-козырь,
мне никогда на пиках не везло!»

А торгинспектор заклинает: «Кайся!»
А тот с его прокуренного пальца
не сводит глаз и просит тишины.
Ведь пуще всех ревизий и проверок
страшится он упреков и истерик
своей «неуправляемой» жены.

«По женской части – я сама смиренность!
Ее необоснованная ревность
гнетет меня!..» И, видно, поделом,
коль в искупленье невины он снова
сто первый круг турнира в подкидного
достойно завершает под столом…

О, память репортерского блокнота – 
скитаний беспорядочный дневник!
Пора в дорогу. Вечная забота
опять взяла меня за воротник.
Готовлюсь в путь и снова замечаю,
что в рюкзаке который раз подряд
с блокнотом рядом, рядом с пачкой чая
колода карт лежит, колода карт.

Не главная из всех моих ошибок,
не самая опасная из бед – 
колода карт, живучий пережиток,
ты вновь со мной, я рад тебе, привет!

Я просто знаю, что придется снова
тебе ли, мне ли в дружеском кругу
не раз, не два,
сражаясь в подкидного,
гонять чаи и праздновать пургу.
Нам всем с избытком хватит непогоды,
и мы еще сойдемся у стола
отнюдь не ради карточной колоды – 
во имя драгоценного тепла.

Как хорошо, что перед расставаньем
нам удалось слегка передохнуть
и что привычным Северным сияньем
вновь озарен наш повседневный путь.

*УРС – управление рабочего снабжения. 

Художник: К. Поторока.