Два рассказа

Огоньки

Судья Александр Михайлович Буркалов сидит у себя в кабинете, в областном суде, и курит одну сигарету за другой. Перед ним в пепельнице гора окурков. Сбоку от него – окно, в котором видны огромные сугробы и серое сибирское небо. 
Буркалов – мужчина высокого роста, среднего телосложения, светловолосый, с большими и почти прозрачными голубыми глазами – сидит оцепенев, потом вспоминает про сигарету, стряхивает пепел, и снова втягивает в себя едкий дым. 
Ему пятьдесят лет. Полжизни в суде. И не привык к смертным приговорам. Вот и сейчас... Вынес... Вернее, вынес неделю назад, а сейчас получил письмо от приговоренного. На пятнадцати страницах тетрадки в клеточку. Мелким почерком, в каждой строчке, с обеих сторон листа. «Умоляю... Дайте хотя бы надежду... Я исправлюсь, отработаю... Я стану человеком, полезным обществу. Христом-богом прошу… Я уважаю русский народ».
Дурак. Думает, в деле сыграло роль то, что он кавказец. 
О, Господи, как тяжело! Ведь скотина, гадина-человек, а не то чтобы жаль, а страшно отвечать за него перед Кем-то, Кто, возможно, есть. Он велел: «Не убий!», а ты приговариваешь... Нечасто, но свое кладбище у тебя уже есть. Будет ли тебе прощение? Он ведь сказал: «Аз есмь воздам». А воздаешь – ты. 
Ну а как быть-то, коли закон? 
Буркалов встает в волнении, ходит вокруг стола, взглядывает на письмо. Ровный почерк. Алик, видимо, неплохо учился в школе. Пишет без ошибок.
Живет с ошибками. 
Папку с его уголовным делом уже унесли в архив. Но судья помнит все обстоятельства до мелочей. До цветочков на ситчике убитых – в деле были фотографии жертв.

…Алик Ахметов жил с женой в поселке под Новосибирском. Зарабатывал тем, что развозил продукты по магазинам. Так и познакомился с продавцом Ларисой, одинокой матерью двух девочек – девяти и десяти лет. Часто болтали с ней о том, о сем. Лариса рассказала, что выросла в детдоме, что дали квартиру как сироте, вышла замуж, родила, муж запил и вот осталась одна, и трудно... Жаловалась. Попросила денег взаймы, на покупку стиральной машины. Алик дал. Но договорились, что Лариса вернет с процентами. 
Лариса не возвращала. Стала избегать его, прятаться. Он злился. Принялся звонить ей, угрожать. И даже жена его звонила, предупреждала Ларису: «Береги детей». Та то ли со страху, то ли по какой другой причине, квартиру продала и переехала в поселок в пятидесяти километрах, там же, под Новосибирском. А деньги, хоть были на руках, не отдала, отметил Алик. 
Он приехал к ней с большим кухонным ножом. Открыла дверь ее девочка. Алик набросился на Ларису и при детях, визжащих дурниной, нанес ей двадцать восемь ножевых ударов. Девчонки так испугались, что не додумались даже бежать из квартиры, одна побежала в комнату и спряталась в шкаф, другая – выбежала на балкон и стала кричать. Алик убил и ее, там же, на балконе. А потом ударил ножом младшую, которая в шкафу.
И ушел. Сел в машину и поехал развозить масло. В тот день, как вспоминала на следствии его супруга, она не заметила в нем ничего необычного. Кроме того, что он вечером за ужином спросил: «Ты меня любишь?»
А младшая Ларисина дочка сумела выползти из квартиры и добраться до соседней квартиры. Окровавленный ребенок сказал соседям, что всех убил «дядя Алик». Его взяли в тот же день. А девочка умерла в больнице на четвертый день.
Вышка. По закону ему – вышка, будь он хоть пудель королевских кровей, хоть трижды русский.
И Буркалов ни в чем не виноват. Он не выбирал наказание, он просто озвучил то, что по закону обязан был назначить. 
Хотя диаспора Алика так не считала. Приходили, мялись, потели, в глаза заглядывали, спрашивали: «Сколько?» Точнее, писали на бумажке и подвигали ее судье. Боялись, что в кабинете есть подслушивающее устройство.
Буркалов тихо и спокойно просил «покинуть помещение». Как у Чехова: «Позвольте вам выйти вон!» Уходили оскорбленные. Но судья уже ничего не боится. Не вынесешь на этой работе, боясь-то. Угрожает каждый третий, но их можно понять – у них близких, самых родных, сажают. В сердцах это говорится – угрозы. Одна мамаша подкараулила Александра Михайловича у остановки автобуса и накинулась с палкой... Удалось остановить, объяснить, что меньше дать ее единственному сыну не получалось. Плакала, извинялась. Судья решил никуда не жаловаться.

Если бы кто-то спросил, какое чувство его посещает чаще всего в жизни, он бы ответил: жалость. Не только к жертвам – к тем уж само собой, а к подсудимым. Больше всего к тем, чья судьба была предопределена – детям алкоголиков, сиротам. Сидят на скамье подсудимых – тщедушные, маленького роста от плохого питания, затравленные. И за что сидят? Ограбили продуктовый магазин, склад, прохожего – тоже хотели импортную куртку, кроссовки, мобильник... И передачки в тюрьму им носить будет некому.
Вот кого задушил бы своими руками, так это алкашей. В последнее время телевизор долдонит, что алкоголизм – это болезнь. Навязывают мнение, а бабы верят, возят своих благоверных по клиникам, последние деньги спускают... Буркалов считает, да что там считает, знает: алкоголизм – это распущенность. Безответственность, крайняя степень эгоизма... Пьют, как правило, когда знают, что есть кто-то рядом, кто будет кормить, притаскивать с улицы, мыть, уговаривать... А дети потом рождаются... Это самое страшное. Опер знакомый рассказывал: нагрянули как-то к молодым алкашам, у которых было шестеро детей. Но когда полиция пришла, двое уже погибли: одной, грудной девочке, мать сунула бутылку с молоком и забыла, та и захлебнулась. Другой ребенок выпал из коляски, и никто ему не помог. Осталось четверо. Здоровая была только старшая, десятилетняя девочка, а на младшего, четырехлетнего, невозможно было смотреть – обрубышек, рук от локтя нет и ног от колена. По грязному полу ползает, разлитую лапшу слизывает... Соседка видела, как ребенок съел таракана. Мать, когда ей сказали, ответила: «И что с ним будет? Не сдохнет».

Буркалов садится в кресло, берет новую сигарету и так замирает. 
…Не думать. Не думать. Пойти сегодня к Вяткиным в гости и там есть салат оливье и пить коньяк – он у них из-за границы привезенный, не паленый. Только у них душой и отдыхаешь. Друзья. Рассказывают про дальние страны – богатые, счастливые... 
Жена Буркалова, Ирина, говорит, что это они, Америка с Европой, нашу страну разрушили, доказывает ему, приводя какие-то аргументы и факты. А Буркалов не имеет по этому вопросу своего мнения, просто слушает ее и поддакивает. Потому что новостей он почти не смотрит – времени нет. Суд завален делами. Приходится брать их на дом, изучать перед сном. Это вопиющее нарушение. Но так делают все судьи. А как иначе? СИЗО переполнены, люди ждут решения своей участи.
Никогда еще не было такой лавины преступлений, как сейчас, в середине девяностых, думает Буркалов. Какая красота была в семидесятые, восьмидесятые... А сейчас все газеты полны: «ворвались», «задушили», «выкинули из окна», «расчленили», «из корыстных побуждений», «чтобы не отдавать долг», «вымогая», «в состоянии сильного алкогольного опьянения».
Недавно журналист приходил, спрашивал среди прочих вопросов, что является символом нашего времени. Браток с кастетом – вот символ нашего времени, ответил ему Буркалов. И тот ребенок-обрубышек, что лапшу с пола слизывал...
Мысли путаются. Устал.
Не думать. Или нет, думать о чем-то приятном. Вот, о жене. Хорошая она, Ирина. Другая бы ругалась, что денег нет, а эта молчит. Труд его уважает. Только просит иногда перехватить у кого-то до зарплаты. Что бы без нее, доброй, понимающей, делал? И ведь послушает она Вяткиных, и не злится, не требует с него такую же, заграничную жизнь.

А люди верят, что все судьи взяточники. Потому что адвокаты да разные другие посредники тянут с них деньги, уверяя, что надо на лапу судье дать. Люди дают. И дело выигрывают, которое и без того выиграли бы. И считают, что судья взял. А он и слыхом не слыхал ни про какие деньги.
Хотя, а может, кто и берет у них в суде. Как узнаешь? Вроде никто богато не живет, но мало ли? В суде столько всего насмотришься, сам себе верить перестаешь. Брат закладывает сестру, жена – мужа, родители проклинают детей, дети убивают родителей.
Если бы Буркалов был депутатом, он бы предложил такое решение по борьбе с коррупцией: чтобы раз в год в суд приходили сотрудники милиции под видом родственников обвиняемых, и предлагали взятки судьям. Тогда все судьи остерегались бы, а взяточники, которые не могут удержаться, были бы переловлены.
Но Буркалов не депутат, и никто его не спрашивает. А у него столько всего есть что сказать! Причем, порой по самым неожиданным вопросам. Например, по семейно-любовным...
Недавно дело рассматривал... Бабушка работала в тубдиспансере. Привела себе оттуда мужа-уголовника. Туберкулезного. В дом, где живет дочь и шестилетняя внучка. Ушла вечером на дежурство, дочь – на гулянку, ребенка оставили с уголовником. Он ее изнасиловал и шнуром от утюга задушил.
Буркалов на суде спрашивает у матери: «Какого наказания вы хотите для преступника?» В ответ: «Не знаю». Три раза спрашивал, три раза слышал это коровье «не знаю». 
Нет, не один этот изверг замучил ребенка! Это блудливая бабушка в дом смерть привела, это гулящая мать ребенка со смертью наедине оставила. Им бы тоже на скамью подсудимых, да закона такого нет, чтобы баб судить, у которых пожар меж ног. 
Буркалов давно думает над тем, что русский человек – слишком уж фаталист. Что ни случись, никто у него не виноват. Стечение обстоятельств. Рок. Несчастный случай. Крыша ли у бассейна обвалится, придавив людей, ночной ли клуб сгорит вместе с пляшущими, или любовник ребенка придушит – все несчастный случай. Некого винить... А у каждой ошибки ведь есть имя. Это имя владельца бассейна или клуба, или матери, которая привела в дом к ребенку чужого мужика... Поди, если б у нее в доме лежало несколько миллионов золотом, остереглась бы, проверила бы ухажера сто раз. А к ребенку кого попало тащут, не проверяя. Главное – чтобы бабочки в животе.

Буркалов телевизор не смотрит, но когда с женой по выходным вместе убирают в квартире, Ирина включает сериалы, и до него доносится их основной тезис – «любовь оправдывает все».
Александр Михайлович пылесосит, вытирает пыль и думает: что именно она оправдывает? Увод мужика от беременной жены? Или спланированное с любовником убийство мужа? Или ограбление банка – только чтобы свозить любовницу на Мальдивы? Вот что они, авторы сценария, имеют в виду?
Любовь, говорят они, это главное. И миллионы женщин, прильнув к экранам, впитывают, верят. Тем более что и церковь же говорит то же самое... А то, что у церкви и в сериалах речь идет о разной любви – невдомек. Буркалов – материалист, в церковь не ходит, но понимает, что Христос говорил о любви к ближнему, то есть просто к людям. Независимо от пола и возраста, а также того, что они могут дать тебе взамен. По сути, говорил о добром отношении к окружающим. А телевизор пропагандирует совсем другую любовь – плотскую, страстную. Ту, для которой нет моральных тормозов.
Главное, долдонят, это любовь.
– Дураки! – хочется заорать Буркалову. – Главное – чтобы твой ребенок на шнуре от утюга не висел! И не бежал от твоей любви с криками: «Спасите!», как бежали семилетние близнецы, мальчик и девочка, от родной мамы, которая намеревалась их убить, так как иначе любовник не хотел жениться. Дети что-то поняли и бежали от матери по лесу, а она, ведьма, гналась за ними, со сладкими речами, крича, что не хочет им зла и любит. И мальчик остановился и был убит. А потом и девочка.
Буркалов ее недавно в колонию отправил, Медею эту. Будет сидеть. А тот, ради кого она убила, быстро найдет другую. Так всегда бывает.

***

Так... Скурил полпачки. Судья прошел к окну, проследил глазами за бегущей собакой, а потом вернулся к столу и решительно сунул письмо приговоренного в стол. Затем закрыл дверь на ключ. Чтобы никто не тревожил. И лег на составленные у стены в ряд стулья. Закрыл глаза.
И как-то полетел, полетел, боком почему-то, ввысь куда-то... В нестрашную, теплую темноту. Кружился там, кружился, в голове стало пусто, в сердце – безмятежно. Как в детстве... А вот и она – деревня, в которой жил у бабушки... Буркалов видит бабкин дом – рубленую избу, тонущую в георгинах. Цветы везде, и они – выше него, восьмилетнего Саньки. Мальчик идет среди их сочных твердых стеблей, а цветы пахнут так же сильно, как разлитые духи, аж в нос шибает. 
Солнце печет. Алтай...
Буркалов во сне счастливо улыбается. Как он любил в детстве цветы! Хоть и мальчишка, а любовался «марьякорешками» – пионами Марьин корень, купальницами, которые все называли «огоньками» да «жарками». Ходил с ребятишками собирать лилии-саранки и кандыки – алые цветочки со сладкими луковицами. Вырывали корешки, ели. Не знали тогда, что кандыки – в Красной книге.
Улыбается во сне Буркалов и чуть ли носом не дергает, так отчетливо он ощущает запах нагретых солнцем алтайских цветов.
А вот и бабушка, Наталья Тимофеевна, вышла из дома и направляется к нему. А он вдруг стал взрослый, в пиджаке и наглаженных брюках, судья. Как живую видит Александр Михайлович свою «бабу».
– А ты разве живая? – спрашивает ее, севшую напротив него на маленькую табуреточку, на которой она обычно картошку чистила.
Бабушка с улыбкой отрицательно качает головой. А потом спрашивает:
– Трудно тебе?
– Нормально.
– К смерти боишься приговаривать?
– Нет, – соврал Буркалов. – То есть да, но не только...
Видя, что бабушка молчит и ждет, пояснил:
– Много другого еще... Под стражу брать в зале суда – очень тяжело. Особенно несовершеннолетних... Недавно девушка-воровка так закричала, когда ее уводили, что человек с улицы зашел и спросил: «Что вы тут с людьми делаете?»
Бабушка молчит и Буркалов вдруг воодушевляется ее вниманием и начинает с жаром рассказывать:
– И еще трудно не поддаться первому впечатлению, когда с делом знакомишься. Я стараюсь, всю жизнь стараюсь. Тут один мой коллега поделился: он, когда к нему дело поступает, читает лишь обвинительное заключение, затем опрашивает обе стороны, и лишь в конце судебного процесса изучает представленные следствием материалы. Чтобы сразу не попасть под влияние мнения следователя. Над этим опытом другие судьи посмеялись, а мне кажется, что-то в этом есть... Не должен я с самого начала становиться на сторону обвинения!
Когда бабушка была жива, Буркалов никогда не говорил с ней на эти темы. Думал, не поймет. А тут видел, что она все понимает. 
– Мучаешься, когда приговор вынесешь? Сомневаешься? – спросила. И что интересно, рта не раскрывает, а он слышит ее вопрос. Да и он тоже с ней говорит, рта не разомкнув. Как будто мыслями обмениваются.
– Нет, – заверил, – не сомневаюсь. Если сомневаешься, не имеешь права выносить решение. Но просто радости от работы нет. Одна сторона – да, выиграла, а вторая-то проиграла, им плохо, чему ж радоваться? Или посадишь кого-то, жизнь ему сломаешь... А вот когда оправдательные выношу – тут да, радуюсь.
– Чего лицо пылает после суда? – спросила бабушка.
Буркалов удивился, что она знает, но пояснил:
– Это атмосфера в зале суда. Там же, баба, сидят родственники подсудимого, друзья, адвокаты. Они садятся обычно все вместе. Сплоченная, единая группа. И я чувствую их энергетику. Тяжелую, напряженную. А я – один... А то еще табаку заговоренного подсыпают под дверь, иголки втыкают. Но я в такое не верю, ты ж знаешь...
– Тебе дед просил передать, что ты как солдат на войне – фашистов наказываешь, людей спасаешь...
– Я понимаю, баба. Но после суда все расходятся, никого не погубив, а я остаюсь со своим смертным приговором. 
Бабушка молчит, смотрит на него. А потом протягивает ему пучок «огоньков». Буркалов тянет к ним руку, но никак не может дотянуться, и все тянет, тянет...

***

Судья проснулся и посмотрел на часы. Прошло всего двадцать минут с тех пор, как он лег спать, а чувствует он себя превосходно – будто всю ночь проспал. Нет, все-таки дневной сон – великое дело.
Он идет к столу, открывает новое уголовное дело и начинает читать. Сон про бабушку он помнит от начала до конца, но что на нем сосредотачиваться, не мужское это дело – сны разгадывать.
Буркалов сидит за столом до вечера, и лишь время от времени заваривает чай – прямо в граненом стакане. И пьет его, несладкий, отодвигая языком чаинки. В шесть вечера одевается и идет домой. Завтра – суббота. А сегодня они с Ириной пойдут в гости к Вяткиным, в баню. Охлестывать себя березовым веником, слушать байки Сергея Вяткина про заграницу, потом прыгать в сугроб и пить чай с душицей. Может быть, даже наливочки дернут вишневой и останутся у Вяткиных ночевать.

***

В понедельник Буркалов приходит на работу в хорошем настроении. И видит в «предбаннике» перед своим кабинетом секретаршу суда. Она протягивает ему квадратный предмет, обернутый в бумагу.
– Вот, вам передали.
– Кто?
– Не знаю, женщина какая-то. Наверное, вы дело в ее пользу решили.
Буркалов разрывает бумагу и видит маленькую картину, написанную маслом. На ней изображен букет цветов. Оранжевых, с круглыми бутончиками. «Огоньки», – написано мелко в нижнем правом углу. Рядом подпись художника. 
Судья не удивлен. Он знает, что в жизни полно случайностей и совпадений. А потому он велит повесить картину на стену и уходит в свой кабинет. 

За что я люблю Манечку

Манечка – моя подруга. Мы с ней очень разные – внутренне и внешне. Я худая и высокая, а Маня – маленькая и полненькая. Я большую часть времени серьезна и сдержанна, Маня – эмоциональна и темпераментна. 
В женщине всегда должна быть какая-то загадка. Манина загадка состоит в том, что я, после двенадцати лет дружбы с ней, до сих пор не знаю, кто она по национальности. Нет, не то чтобы это было для меня важно. Просто Маня постоянно посылает противоречивые сигналы. Это интригует.
 Манечка иммигрировала в Канаду через Израиль. На шее она носит крупную золотую звезду Давида. Точнее, она носит ее на пышной груди и постоянно поправляет пальцем с длинным наманикюренным ногтем. Характеризуя плохого человека, Маня говорит:
– Фима – редкий мудак. Чтоб он был здоров.
Учитывая все это, время от времени я поздравляла подругу то с Песахом, то с еврейским новым годом, узнавая из русскоязычных газет, когда наступят эти торжества. 
Но в еврейках она у меня пробыла недолго. Сейчас расскажу почему. 
Маняша – натура простодушная и увлекающаяся. Она долго искала себя в новой стране проживания (не просиживая, впрочем, без дела, а убирая чужие дома и продавая пончики в популярной сети кафе). Так вот, искала-искала себя и увлеклась эзотерикой. Но ей мало было осчастливить чудесами себя, она хотела еще и осчастливить человечество – обучать других как жить.
Я убеждала ее, что эзотерика, магия – это ересь и в иудаизме, и в христианстве, и не надо заглядывать в потустороннее, но Маня не сдавалась. Она нашла в интернете какую-то профессоршу из Фрунзе с выразительной фамилией Адникова и такой же адской, ведьминской внешностью и с упоением читала ее книги, стала адептом и желала поделиться знаниями с миром. Правда, не бескорыстно. Потому что и сама она за книги Адниковой и ее уроки по скайпу выложила круглую сумму. И вообще, Маня – она же не Махатма Ганди, чтобы «за та» нести свет человечеству. Чтобы преподавать, она должна бросить работу. А жить на что-то надо – у Мани с мужем ребенок...
Маня ушла в эзотерику с головой и, как я слышала, начала обучение народа. 
– Вот о чем ты думаешь, то с тобой и будет! – доказывала она мне по телефону. – Я учу людей думать о позитиве, моделировать будущее.
Я плохо отношусь к этой, распространившейся в последние пару десятилетий, мысли – «о чем думаешь, то и произойдет». Пусть каждый вспомнит, о чем он мечтал, как представлял будущее, и сравнит с сегодняшним днем. Я все детство мечтала стать балериной и ходила в балетную школу, а стала филологом. Думала, выйду замуж за одноклассника Алешу Кваскова, пять лет мечтала, визуализировала, а вышла за канадца. Живу теперь в Калгари, работаю риэлтором, и где теперь балет, а где я...

Я читала книжку Адниковой. Бред. Пересказать не то что книжку, а даже пару абзацев было невозможно. Это были нанизанные друг на дружку «умные слова»: «нейролингвистическое программирование», «биорегуляция», «синхронное сознание». Но Маню было не переубедить. Она бросила все и открыла курсы Адниковой. Та с удовольствием приезжала на деньги Мани из Фрунзе в Калгари, проводила семинары. 

Кончилось Манино увлечение тогда, когда ее неоднократно обманули, причем Адникова приняла в обмане самое деятельное участие. Но все же это только подтолкнуло Маню к выходу из «тонкого мира» в мир реальный. 
А настоящей причиной стали... черти.
– Наташка, они меня трясут! – вопила в трубку Маня ранним февральским утром, когда я только открыла глаза.
– Кто?
– Черти! Ночью... Оооой, я боюсь... – И Манечка заплакала.
– Допрыгалась. А я тебе говорила. Толком расскажи.
– Легла я спать, а ночью кровать как давай ходить ходуном... Ты не представляешь! Наташенька, она реально крутилась! И я на ней! Я так испугалась, что стала читать «Отче наш»…
Я удивилась.
– Ты же иудейка...
– Бог один, я считаю. И Христа я очень уважаю. Всегда, когда мне страшно, читаю «Отче наш». 
– Странно.
– Я, когда с Николаева уезжала, даже в храм сходила, свечку поставила.
Маня всегда говорит «с Николаева», «с Одессы», «с Киева». Образования у нее нет. Она вышла замуж в 18 лет и эмигрировала с мужем в Израиль. Так что не успела... Приехав, сразу начала работать, а потом уже поздно было учиться, наступила вторая эмиграция и новые заботы.
Я успокоила ее, строго-настрого велев заканчивать с эзотерикой. И Маня закончила и пошла учиться на парикмахера. Заодно объяснила мне, что она на самом деле осетинка и умеет печь осетинские пироги.
Я заходила, ела. Вкусно. Но, по-моему, пироги – из магазина.
Да какая разница, кто Маня по национальности? Главное, что это свой в доску человек. Пока мы ели осетинский пирог, по русскому телевидению – единственному, которое Маня признает, начали показывать кадры из «Тени исчезают в полдень»: уральскую природу. За кадром звучал голос Ободзинского:
Гляжу в озера синие, в полях ромашки рву,
Зову тебя Россиею, единственной зову...
Не знаю счастья большего, чем жить одной судьбой,
Делить с тобой все горести и праздновать с тобой...
Маняша заплакала. Она размазывала тушь по пухлым щекам и смотрела на меня своими осетинскими глазами.
– Наташка! Как я люблю Россию! Вот не довелось мне там жить, родилась и выросла в Николаеве, но родиной своей считаю Россию! И папа мой, осетин, тоже родиной считал Россию, хоть и прожил всю жизнь на Украине. И мама у меня коммунистка... 

Ободзинский обволакивает нас влажным, теплым голосом и мы уже ревем обе.
– Нет страны лучше, чем Россия! – выкрикивает сквозь слезы Маня.
– Еще бы, – подтверждаю.
– Ну Канада тоже ниче, но душа моя в России.
– А что не поедешь, как говорят русофобы: «Чемодан-вокзал-Россия»? Я не могу, Демон ребенка не даст вывезти, а ты чего?
Демоном я иногда называю своего мужа Десмонда. Очень уж слова созвучные.
– У нас нет российского гражданства. Мы из Советского Союза уезжали в Израиль. У нас все отобрали – гражданство, квартиру. Вроде, говорят, как-то можно восстановить, но наш Борюсик вырос за границей, он по-русски понимает, а отвечает по-английски. Не говоря уж, не умеет по-русски читать и писать... Мы ж приехали и впахивали, некогда было ребенка учить... Хорошо хоть, устная речь сохранилась.
Маня шмыгает носом.
– Я сама две эмиграции пережила, не хочу сына вот так же, с корнем вырвать из страны...
– Молодые быстро адаптируются...
– Девушка у него тут. Канадка. Не поедет она в Россию, а он ее не бросит. Да и мой Виктор не поедет в Россию. Уже не то здоровье чтобы жизнь заново начинать.
Нам с Маняшкой по тридцать восемь лет. Ее мужу – сорок пять.
– Вообще-то, тут, в Канаде, неплохо, – вытирает слезы и наливает чай в розовую, всю поизогнутую чашку Маня. – А тебе в какую посудинку?
Она распахивает кухонный шкаф и показывает галерею самых разных чашек. Коллекционирует.
Я выбираю с надписью «Самая красивая». Я и духи всегда покупаю под названием «Клиник хэппи» – «кличинески счастливая». Самовнушением занимаюсь. 
– Тут неплохо, правда? – продолжает Маня. – Работать правда, ****ь, приходится, с утра до вечера, ну и ладно, чтобы не заржавели... Охохо, – хохочет, – не дай себе засохнуть!
Маня быстро переходит от слез к смеху и наоборот. Китайский доктор сказал, что это у нее от недостатка йода в организме. А мне очень нравится эта ее детская непосредственность. Будьте как дети, сказал Христос. 

Манька – чисто ребенок. Я не могу порассуждать с ней о грамматике и лингвистике, или посравнивать прозу Бунина и Куприна, но мне это и нравится. С Маней легко, тепло и безопасно. В эмиграции такие ощущения особенно начинаешь ценить.
То, что она не ребенок, становится понятно, когда она матерится. Маню возмущает любая несправедливость. До глубины души. Она сотрясает весь ее довольно-таки нехилый организм. Подруга иногда звонит мне и кричит:
– Ты видела этих ублюдков-«правосеков»? П......сы, дети сатаны! – Ну и так далее. Она орет во всю глотку – так, что мой сын выходит из комнаты и спрашивает, что происходит. Он слышит крик из телефонной трубки. Я же слушаю Маню с чувством большого морального удовлетворения и даже готова на бурные и продолжительные аплодисменты. Потому что согласна.
– Гаденыши гребанные! У них матери есть? Людей жгут! Да их самих надо на кол, на Лобное место, на дыбу, нет, – четвертовать!
– Бандеровцы на лесопилках людей распиливали, – вспоминаю.
Это Маню неожиданно смущает.
– Да?.. Ну, мы так не будем... Не знаю я уже что делать. Но как-то же эту войну надо остановить! Мы же советские люди! Мы воевали вместе! Наташенька, ну как они так могут, а? Зеленкой ветеранам в лицо! Подонки! Им осталось еще у детей конфеты отобрать, и все, достигнут дна.
Маня плачет.
Она вообще часто плачет. Наверное, устает. Увидит в интернете какого-нибудь избитого хозяином в Индии слона или замученную обезьяну – и плачет. Старушку с протянутой рукой – плачет.
Если бы могла, она бы помогла всем. Маня откликается на все благотворительные акции. Мешками тащит свою одежду и обувь в хорошем состоянии для пересылки на Донбасс. Было наводнение в Сербии – собрала вещи со всех знакомых и тоже принесла к пункту пересылки.
Я слушаю ее всхлипывания и понимаю, что она изорвала себе сердце. «Во многом знании много печали». Детям нельзя показывать насилие, это подрывает их психику, вот и Машке – нельзя. Но она никого не спрашивает и смотрит. Репортажи о том, что происходит на Украине.
– Маш, не смотри больше телевизор, а? Или смотри только комедии.
 Маня моментально меняется в настроении. Хихикает:
– Эротику.
 Смеемся обе.
– Слушай, мой нашел какую-то свою однокурсницу в интернете и завел с ней шашни, – заговорщицки говорит Маня. – А я знаю пароль к его странице в Фейсбуке и все читаю. Ой, там уссышься...
Смех серебром рассыпается в трубке.
– Она в Питере живет, художница, вся такая-растакая, интеллигенция. Спрашивает его, кем он тут, в Канаде, работает. Ну, а мой не хочет признаваться, что водителем грузовика, пишет: «У меня компания по дальним перевозкам». Попросил меня его сфотографировать во фраке, чтобы ей показать. Ну я сфоткала. Импозантный такой стоит, в белой рубашке, во фраке, а внизу – семейные трусы. Только она этого не увидит, я его от пояса и выше снимала...
Маня хохочет.
– Как ты это позволяешь? А если уведет?
– Да кому он нужен? У него зубы вставные, начальная стадия диабета и мужское достоинство на полшестого.

В следующий раз мы встречаемся с Маней, чтобы сходить в японский ресторан. Вижу у Мани – губы странные. Синие и запавшие.
– Я решила накачать себе губы, – объясняет. – Лабутенов нет, пусть хоть губы будут.
Слово «губы» она произносит с украинским «г» – глухим. Теперь представьте себе такой монолог с этим «г»:
– Доктор вкачал мне в губы что надо. А они вдруг начали проваливаться. Я не поняла почему. Я прихожу к нему и спрашиваю: «Где мои губы? Я вам столько денег отдала, где губы?!»
Я не выдерживаю и покатываюсь со смеху. Она не обижается. 
Мы болтаем о всяком-разном. Маня слушает меня с большим уважением и бесконечно верит. Она быстро перенимает мою точку зрения на то, на се, и это умиляет. Кроткие люди редко встречаются, а поскольку во мне этой черты нет и близко, в Мане она меня просто восхищает. Хочется прижать ее к себе, поцеловать в затылок и сказать: «Какая же ты милая!»
 На Маню нашел хохотунчик.
– А мой-то влюбился в однокурсницу по самые уши... Пишет ей: «Целую твои лепесточки», представляешь? 
Я вытаращиваю глаза. Маня кивает, показывая, что я правильно поняла.
– И постоянно проверяет дошла ли она вечером с работы до дому. Пишет: «Я посчитал разницу во времени, ты уже должна вернуться, а ты не вернулась, я волновался». 
– По-моему, это уже too much…
– Да кому он нужен...
– Не скажи, вдруг та фифа захочет в Канаду...
– Не захочет. Он ее спрашивал. Она ответила, что ни за что. Она любит Питер. Да кому Витька нужен? Мы с ним двадцать лет вместе. Работа у него тяжелая, скучная, пусть развлекается. На расстоянии.

Потом Маня надолго пропала из виду. Обе мы были заняты, и вдруг она звонит. Я даже не поняла сперва, кто это. В трубке раздавался рев.
– Наташка! Он ушел! Виктор! Да, к этой, из Питера. Уехал к ней, и сказал, что не вернется! 
Час я слушаю сбивчивый рассказ, перемешанный с воем. Выясняется, что в один вовсе не прекрасный день муж, который с вставной челюстью и диабетом, заявил, что ему очень стыдно и неприятно это говорить, но он вынужден признаться, что безумно влюблен в однокурсницу и хочет с ней жить в России. Маня взывала, сын перестал с отцом разговаривать, все безрезультатно. Виктор купил белые штаны и в них уехал к возлюбленной.
– Может, еще вернется?
– Наташенька, не думаю, – уже немного успокоившись, говорила Маня. – Я его понимаю... Мы жили уже по инерции. Вроде и никакой любви уже не было. Давно. Так, родственники. А в молодости он меня очень любил – подлавливал на каждом углу, поклялся обязательно меня добиться. И добился. И вот это все прошло. Я его понимаю... Сама виновата. Располнела. А та, крысючка, на каблуках. Снимки ему посылала в красивом белье... А я-то уши развесила.
– А я тебе говорила, – начала было я и споткнулась. Надо быть последней сволочью, чтобы ворчать теперь.
– Нет, ну ты понимаешь... Он правда влюбился, и мне было жаль рушить ему эту сказку. Он летал. А он же мне не только муж, а будто уже брат или сын. И я хотела, чтобы он получил немножко счастья... Я же не думала, что он полетит через океан.
Она замолчала, а потом будто заново осознала свою потерю и закричала:
– Наташка, мы были двадцать лет вместе, в двух эмиграциях! Мы поддерживали друг друга, утешали, а теперь все коту под хвост!
Она рыдала.
Я не знала, чем утешить и говорила: «Да не бойся... Сейчас та баба узнает, что он не владелец компании, а шофер, и не захочет с ним связываться... Это же мезальянс. Да, он тоже учился на художника, но когда это было... Эмиграция его потоптала. Он сейчас Ван Гога от Матисса не отличит. Тебе все равно, а ей – культурный шок. О чем он с ней будет говорить? О ценах на топливо? О том, сколько в каких компаниях платят за милю? И ты говоришь, у него на полшестого... Зачем он ей такой?»
– Это на меня на полшестого! – провыла Маня. – А на нее, может, работает...
 Я скорбно замолчала.

***

Прошел год. Виктор не вернулся. Писал Мане по интернету покаянные письма. Но, говорил, любит Людмилу и ничего не может с собой поделать. Дал Мане код от своего счета в банке, чтобы она выплачивала ссуду за дом. Дом оставил полностью ей. Просил у сына прощения и понимания. Интересовался Маниным здоровьем. Прислал со знакомым, который часто летает из Калгари в Питер по делам, подарки. Мане – золотые сережки, сыну – куртку с надписью «Россия». В общем, вел себя как порядочный человек. 
 Маня притихла, тосковала. Но ругать Виктора мне не позволяла. «Ну не любит он меня, что, сдохнуть ему что ли?» – устало огрызалась.
Одно время она начала усиленно следить за собой: покрасила волосы, маленько пособлюдала диету, правда, быстро сдавшись, делала себе невероятный дорогой маникюр в салоне. Ей рисовали на ногтях и бабочек, и лилии, и разбитое сердце. Разве что осетинских пирогов не рисовали. А на плече она сделала татуировку – змейку.
– Портрет нашей разлучницы! – говорила. – Витька столько мне о ней рассказывает, что я ее уже сама люблю.
Смеялась, конечно. Пыталась держать хвост пистолетом.
И еще, несмотря на то что Виктор дал код от счета, ей пришлось больше работать. Во-первых, деньги быстро уходили, а он же больше не ездил по калифорниям и аризонам, так что счет только таял, не пополнялся, а во-вторых, ей было неудобно, что он остался в одних белых штанах в стране, которую давно покинул, и в которой долго не мог найти работу. Шофером не хотел – стеснялся новой жены, а ни на что другое не брали. Выпал он из российской жизни, да и гражданства не было. Мане было стыдно его «обирать».
В итоге, Виктор и его пассия решили ехать в Канаду. Не в Манин дом, а купить другой. Благо, у Виктора хорошая кредитная история, и ему без проблем дадут ссуду в банке.
– Что и требовалось доказать! – рявкнула я Мане. – Зазноба твоего Вити хотела в Канаду, но ломалась. 
Маня промолчала. Ей была обидна мысль, что Витя любит Людмилу, а та его использует. Маня не хотела в это верить. Ей хотелось, чтобы у него все было хорошо. И вообще, если он приедет, с ним иногда можно будет видеться. 
Она соскучилась.

***

А потом Маня влюбилась. В молодого кубинца. Они познакомились на кубинском курорте. Я подозреваю, что он был одним из тех парней, что зарабатывают сексуальным обслуживанием туристок из Канады. Но Маня настаивала, что он хороший...
Она влюбилась так, что жила от встречи до встречи с ним. В интернете. А интернет на Кубе дорог. Так что удавалось в лучшем случае поговорить раз в неделю. Маня худела для него, делала ботокс, покупала наряды – чтобы выглядеть в скайпе привлекательной. Она говорила, что у них необыкновенная духовная связь, что их души – родственники во Вселенной, и что это не она придумала, а он ей сказал.
 Я смотрела на фото этого хлыща и сомневалась, что он знает выражение «духовная связь».
 Маня то планировала выйти за него замуж и уехать на Кубу, благо сыну уже 18 лет, то бегала по адвокатам, пытаясь узнать, как перевезти кубинца в Канаду. То переживала, что мать парня не даст ему на ней жениться.
Я все думала: зачем 22-летний парень пишет тетке, которая ему почти в матери годится? Зачем морочит голову? И ответ лежал на поверхности. Чтобы переехать в Канаду, как мечтают многие кубинцы, живущие в ужасающей нищете. Или чтобы получать от Мани посылки. Чтобы приезжала и привозила чемоданы подарков.
Маня именно этим и занималась. Ехала на Кубу, груженая, как мул. Летала только кубинскими авиалиниями – они позволяют больше багажа брать. Брала два чемодана по 23 кг каждый, на себя надевала по две-три майки (чтобы потом подарить родственницам возлюбленного), украшения (для них же), и только в носу кольца не было.
Мы часами с ней болтались по канадским комиссионкам, покупая вполне хорошие вещи, некоторые даже с этикетками, за сущие копейки. То есть центы. Все на подарки Эстебану.
Потом Маня что-то поняла. Что – я не спрашивала. Видела, что ей неприятно будет это говорить. В общем, закончились и самба, и румба. Но Маня не винила Эстебана. 
– Ты же знаешь, какая у них бедность. Разве можно осуждать нищего за то, что он хитрит, чтобы получить новую рубашку? Он хороший мальчик, просто жизнь у них такая...
Я согласилась. Я и сама очень хорошо отношусь к кубинцам. Умные, благодарные, гордые, смелые. Любят русских. А Эстебаново ремесло... Пусть американцам будет за него стыдно. Они душат Кубу санкциями.

***

Прошло два года. Маня больше никого не ищет. Сын у нее неожиданно женился. Рано для Канады. Обычно тут годам к тридцати женятся. И Маня ждет внучку. Радуется. 
Сноху очень любит и балует. Называет доченькой, и та в благодарность учит русский язык. 
Однажды, увидев русский алфавит, Мелани ткнула пальцем в букву «c» и радостно крикнула: «Сука!» Я удивилась, а Маня залилась смехом. 
– Это мы с ней фильмы российские смотрим, а там все «сука» да «сука». Ну я ей и объяснила, что это означает «самка собаки». А тут, в алфавите, видишь, у буквы «c» нарисована собака. Вот Мелани и подумала, что «сука».
Когда они сидят за столом, Мелани жмется к полной и теплой Мане, как зеленый росток к крепкому родному дереву. И Маня делает мне большие счастливые глаза: видишь?
А недавно я узнала, что Маня... дружит с соперницей. Просто Виктор пригласил Маню и сына к себе на день рождения. И встретила бывшую семью хозяина дома Людмила. 
– Я увидела, что она волнуется, глаз на меня не поднимает. Бегает вокруг, суетится, угощает... Мне стало ее жалко, – говорит Маня. – И я тогда пошла за ней на кухню, обняла ее и поцеловала. Сказала, что не обижаюсь. У нее выступили слезы на глазах. А Виктора я, конечно, люблю. И потому хочу, чтобы он был счастлив. Что хорошего он видел в жизни? Две эмиграции вместе пережили... 

Художник: Ришар Савуа.