«Мне снится туманное лето…»

Танец в порту

Срывая серьги и браслет,
одежды душные срывая,
плясала женщина рассвет
так, что звенела мостовая.

Запястье поднеся ко рту,
сдержав рыдание немое,
она плясала маету,
раскачку утреннего моря.

Как будто слыша дальний звон, 
ступая медленней и тише,
она плясала горизонт,
литые мачты поглотивший.

Да, в трюмы сброшена руда,
качнувшись, выравнялись звезды.
Надолго или навсегда
ушли на запад рудовозы.

И потому не рассвело,
а только капельку блеснуло,
всех заманило, увлекло,
но никого не обмануло.

Все знали, что, не веря в ад,
на целый порт, на всю планету
она плясала свой закат.
Всю ночь плясала. До рассвета. 

Гудок теплохода

Приходят минуты, когда бесполезны слова.
Нас двое на свете, и память прощает плохое.
На это разлука, такие имеет права 
гудок теплохода.

Ты скоро исчезнешь, как призрак в безрадостном сне.
Качнется на клотике тусклая желтая лампа,
и Черное море зачем-то протянет к мне
бесшумные лапы.

Какие причалы тебе уготовит судьба,
в какую минуту настигнет тебя непогода,
кому ты поверишь, и с кем же разлучит тебя
гудок теплохода?

Живи как умеешь и насухо вытри глаза.
Пусть дни разлетаются в вихре причалов и станций.
Я правильно сделал, что нынче тебе не сказал: 
«Останься!»

Но как-то однажды, без всяких на это причин,
забыв твое имя, глаза твои, голос, походку,
сюда я приеду, чтоб только услышать в ночи
гудок теплохода.

***

За лесом Долгим и за лесом Круглым
бесшумно по равнинам, по яругам,
росу роняя, стелется туман.
И, соблюдая вековой обычай,
на юг, на юг с негромким стоном птичий
невидимый уходит караван.

За лесом Круглым и за лесом Долгим
под молчаливым месяцем двурогим
стучат копыта по ночным дорогам,
внезапный вой пронизывает тишь.
И вновь безмолвье, горькая прохлада,
и с шелестом ночного листопада
сухой перекликается камыш...

Где ты теперь? Ты и теперь со мною.
Ты стала тьмой, туманом, тишиною,
смятеньем крыл на трассе вековой.
Услышь меня! В слепых глазницах ночи
твою улыбку вижу я воочью
и различаю хрупкий облик твой...

За лесом Долгим и за лесом Круглым
бесшумно по равнинам, по яругам,
росу роняя, стелется туман.
Мы люди, мы правы – народ вполне оседлый.
Спят хутора Широкий Яр и Светлый.
Тревога – ложь, бессонница – обман.

Когда-нибудь нам станет много легче
переживать прощания и встречи,
и ты, припомнив эту осень вдруг,
вновь про себя отметишь с интересом,
каким смешным и странным был твой друг
за тысячей холмов, равнин, яруг,
за Долгим лесом и за Круглым лесом. 

«Крымские сонеты»

Адам Мицкевич. «Крымские сонеты».
Летящая над скалами звезда,
и белых теплоходов силуэты,
и юность, и прощанье навсегда.

В далеком прошлом, как в стране далекой,
в далеком прошлом, как в чужой стране,
возник мотив и оказался лодкой
и девушкой, что подплыла ко мне.

Как огонек бессонной сигареты,
светил маяк на мысе Ай-Тодор.
Адам Мицкевич, «Крымские сонеты»,
костры на склонах, тихий разговор.

Чужая речь и листопад согласных.
Чужая боль и тот горбатый мыс,
где постепенно строк его прекрасных
я постигал значение и смысл.

Где постепенно в зареве рассвета
из волн всплывало солнца колесо.
Адам Мицкевич, «Крымские сонеты»,
взволнованное девичье лицо.

Она сказала: «Жегнай! Нех назавше
зостане снем пшелендык, може, ноц
и тамте верше, и споткане наше,
и гвязд дзвенчонцих незлицона моц!»*

Она сказала: «Жегнай! Пшибуй завже,
и, може, ютро альбо за лят сту
чийсь обцы шляд отбиянсе на пляжу
и инне верше забжмен вкрутче ту...»**

И я увидел звезд рассветных льдинки,
и донеслись до слуха моего
ее шаги у моря на тропинке
да всплеск весла и больше ничего.

Так пусть же, пусть не повторятся больше
ни наяву и ни в одном из снов
взволнованная девушка из Польши,
печальный шелест листьев, волн и слов!

Так пусть же, пусть ничто мне не напомнит
под серым небом или голубым,
как понимал я, как я не был понят,
как я любил, как не был я любим...
_______________________

*Прощай! Пусть навсегда
останутся сном эти мыс, море, ночь,
и эти стихи, и наша встреча,
и бесчисленное количество звезд.

**Прощай! Вскипит прибой,
и, может быть, завтра или через сто лет
чей-то чужой след отпечатается на песке 
и иные стихи прозвучат здесь. 

***

Молва из города гнала
нас в край сугробов небывалых,
и тьма такой вокруг была,
что вьюга путалась в кварталах.

В ночном такси зевал шофер.
Никто не бросился в погоню.
О чем вела ты разговор – 
о прошлом, будущем? Не помню.

Но помню бешеный скачок
через хребты, распадки, пади
и самолетный сквознячок,
твои расшевеливший пряди.

И приземление на грань
меж тьмой и светом, сном и былью,
и стужу, рвущую гортань
невидимой наждачной пылью.

Судьба нас в угол загнала.
Спасибо ей за то хотя бы,
что не жалел для нас тепла
«отель» районного масштаба.

Что дни и ночи вновь и вновь
сменялись в нем попеременно,
что горе, счастье и любовь
пронзали нас, как три рентгена.

Спасибо всем, кто в этот раз
швырял вдогонку нам проклятья.
Они не разлучили нас,
а снова бросили в объятья.

Природы вышний черновик

Как правило, в конце апреля,
по заливным лугам кружа, 
светлеет, обнажает мели,
сужает русло речка Мжа.
Послушно отражая солнце,
забытые в траве рекой
встречают путников озерца
болотной голубой тоской.
На берегах реки просторно.
Без передышки, целый день
в кустах шиповника и терна
щебечет птичья дребедень.
На подступах к большому лесу,
среди лещины и берез
царит наперекор прогрессу
доисторический хаос.
Здесь по ночам, неделю кряду,
довольное своей тропой,
бесчинствует кабанье стадо,
спускаясь к Мже на водопой.
А глубже, в первобытной чаще,
где не стучали топоры,
озер серебряные чаши,
полян роскошные ковры...
Я не рыбак и не охотник,
не ягодник и не грибник.
Но как понятен мне сегодня
природы вешний черновик.
Кавычки к месту и не к месту,
местоимений плутовство...
Она стремится к совершенству,
оттачивает мастерство.
Она прекрасно знает тему,
творит для взрослых и детей.
Так пусть же дописать поэму
ничто не помешает ей!
Ни очерствевшая сверх меры
заготовителя душа,
ни подлый выстрел браконьера,
ни лихоимство торгаша.
Пусть в норы, заводи и гнезда
безмолвно, с высоты большой
заглядывают только звезды,
плывущие в ночи над Мжой. 

Самара

Я не о городе – о речке,
я о поре бесшумной той,
когда свивается в колечки
туман над утренней водой.
Когда над соснами лениво
на гребень моего плеча 
всплывает утреннее диво,
лучи косые волоча.

Я о высоком небе полдня,
о том, как в тишине лесной,
теплом зеленый сумрак полня,
сквозь хвою проникает зной.
О том, как медленно струится
поток прохлады голубой,
смыкая дремою ресницы
и увлекая за собой.

А ночью смысл ее неведом.
Темна и тяжела, как ртуть,
она ведет беседы с небом
и отражает Млечный Путь.
Но кто, незримый, мне внушает,
кто шепчет мне: «Повремени!
Ведь это небо отражает
реки глубинные огни!..»

Странный вальс

Мне снится туманное лето,
беспечные ночи и дни,
больших кораблей силуэты,
портов отдаленных огни.

Я с кем-то надолго расстался,
и, струнами бойко звеня,
мелодия странного вальса
по улицам гонит меня.

Мне снится: я тихо сгораю
от яда разлуки в крови,
на пирсе постом умираю,
представьте себе, от любви!

Со мной это было, со мной ли?
Я даже во сне изумлен.
И сладок мне, сладок до боли
такой удивительный сон.

Но хмурое утро стучится
в прямоугольник окна,
и нет даже сил ухватиться
за нить уходящего сна.

И только в сознании где-то
предчувствием скорой тоски –
больших кораблей силуэты,
портов отдаленных огни.

Смута

В какое проклятое, подлое время
посеяно смуты недоброе семя?
И где же тот сеятель, в русскую почву
внедривший силком небывалую порчу?

Во градах и весях враждебных окраин,
народ мой, ты всеми гоним и охаян,
и вновь тебе в спину наносят удары
жемайты, валахи, огузы, хазары.

Конечно, тебе эти козни не внове.
Но в чем же ты, в чем перед ними виновен?
В пожаре всемирном, затеянном наспех,
бесчинствах опричнины, княжеских распрях?

Российская смута замешана круто.
На пастбищах сплошь белена и цикута,
орет воронье над пустыми полями,
и храмы загажены нетопырями.

Нет, видимо, мы позабыли о Боге,
коль беженцы вновь наводняют дороги,
коль зреет урод в материнской утробе...
Ах, сеятель, сладко ль вам спится во гробе?

Вокруг, растлевая заблудшие души,
вопят фарисеи, гнусавят кликуши,
потворствуют злобе взбесившейся черни.
Довольно. Пора собирать ополченье.

Художник: В. Шиляев.