«Горчайшие цветы крапивы…»

Апрель в январе

Каплет с крыш, и ручьи во дворе
изумляют собак и мальчишек.
Ну к чему нам апрель в январе
и тепля неучтенный излишек?

Эта, кажущаяся, весна,
с вековыми законами ссорясь,
пробудилась, как чья-то вина,
как больная похмельная совесть.

Все ведь знали, что время придет,
и зима свою кашу доварит,
и ручьи исковеркает лед,
и проталины снегом завалит.

Не поверили люди весне,
призывая привычную стужу,
как и ты не поверила мне,
когда я предлагал тебе душу.

Пожимала плечами: «Смешной!
Это сказка твоя, а на деле
надо нечто иметь за душой
повесомей и звонче капели!..»

Этот вечный житейский букварь
ты давно до конца пролистала.

Но, не будь фантазер я и враль,
что бы помнила ты про январь
и над чем бы теперь хохотала? 

Аргонавты

Итак, Троянская программа
исчерпана. Трубят орлы,
и златом старого Приама
карманы греков тяжелы.
Все подвиги совершены
и что желанней тишины,
коль возвращается из плена
домой прекрасная Елена?
Но все непрочно, все отчасти.
Десятилетняя война,
добыча, слава, тишина
не принесли ахейцам счастья.
Простим беспомощным богам,
они ни в чем не виноваты.
Но счастья – нет! И аргонавты
плывут к далеким берегам...

Так проследил я их пути,
так понял бранную науку.
К чему еще такую муку
через столетия нести?
Но, чтоб невежей не прослыть,
в Колхиду знойную приехав,
стою и жду отважных греков,
«Зачем пришли?» – хочу спросить.

Уллис

Не будь этой сказки, то чтоб я увидел в сне?
А так мне приснилась мелодия песни прощальной,
и рыжий зверек, что, как пламя, скользит по сосне,
и белый корабль, покидающий берег песчаный.

«Уллис, до свиданья! Уллис, да хранит тебя Бог!
Склонившись над прялкой, я сон позабуду и отдых,
покуда корабль твой в родных не покажется водах
и пыль твоих странствий не ляжет на милый порог...»

Когда это было? Всегда. Никогда. Оглянись:
твой след исчезает, исчез, растворился во мраке.
И только лишь ветер в снастях повторяет: «Вернись!»,
и чудятся слезы в росе, осыпающей маки.

Не будь этой сказки, то как бы я мог умереть?
А так в этом мире, что мною навеки покинут.
И солнце твое никогда не устанет гореть,
и губы сухие твои никогда не остынут.

И тонкая пряжа – исток бесконечных дорог
струится, как время, становится тканью пространства.
И ветром в снастях повторяется боль постоянства:
«Уллис, до свиданья! Уллис, да хранит тебя Бог!..»

Игрушечный город

В долине игрушечный город.
Он мог бы казаться живей,
 но – морось, предутренний холод,
тоска лютеранский церквей.

И вся эта сырость сочится,
стекает на уличный хлам
по древней его черепице,
по тысячелетним стенам.

Вот – спящее средневековье,
вот – памятник тем, кто в бою
платили свободой и кровью
за новую веру свою.

Как дорого место под солнцем!
Ты мог бы под страхом тюрьмы
с амвона швырнуть крестоносцам
налитые гневом псалмы?..

Послушно и благоговейно
которое утро подряд
вдыхаю я запах глинтвейна,
кофейный густой аромат.

С улыбкой слежу за монахом,
Что, перекрестясь кое-как,
с апокалипсическим страхом
у стойки лакает коньяк.

И мнимое средневековье
по дряхлой своей мостовой
стекает не верой, не кровью,
а просто водой дождевой... 

***

К полудню город утомлен,
нелепо охрою раскрашен
и ни тобой не удивлен,
ни мною не обескуражен.

Куда уж нам! Со всех сторон
пожары, войны, наводненья
и даже легкого волненья
не обнаруживает он.

Один глухой, слепец другой,
тот параноик, тот пропойца,
и каждый занят сам собой
и сам в себе не разберется.

И город мечется, скрипя
на поворотах тормозами,
и созерцает сам себя
прямоугольными глазами.

Крапивный мед

Горчайшие цветы крапивы
среди иных цветов земли
не столь, быть может, и красивы,
но что поделать – расцвели.
Цветенье не дается даром,
вот и они в моем саду
готовы заплатить нектаром
за эти радость и беду.
Но, зачаровывая росы
и пчелам головы кружа,
плодит повсюду медоносы
весны беспечная душа.
Какое торжество свободы,
какое царство красоты –
луга, поля и огороды,
поляны, парки и сады!
Но это все не для крапивы.
Ее свобода, хоть умри,
лесные тайные тропинки,
задворки, свалки, пустыри.
Крапива, падчерица лета,
дурнушка, жгучка, анекдот.
И все же, несмотря на это,
есть в ульях и крапивный мед!

Мой сад давно зарос крапивой.
О том нимало не скорбя,
я рад и ей, неприхотливой,
похожей только на себя.
Из леса ближнего за данью
сюда сегодня и вчера
летала предрассветной ранью
одна угрюмая пчела.
Трудилась с явной неохотой,
был гул ее тяжел и зол.
Наверно, каторжной работой
зовется это среди пчел.
А рядом цвет иного сорта,
пора жасмина настает.
Но горечью струится в соты
совсем иной – крапивный мед!

Конечно, мудрая Природа
не причинит себя вреда
и ложкой дегтя бочку меда
не обесценит никогда.
Любым цветам Природа рада.
Но источают неспроста
за много лун до листопада
немного горечи и яда
ее медовые уста.

Красная книга

Днем и ночью в благородной панике,
отложив насущные дела,
честные зоологи, ботаники
повсеместно бьют в колокола.

Дарвина достойные наследники,
донкихоты прерий и болот
создают повсюду заповедники
и берут природу на учет.

Многие уже почти что семьями,
искупая общие грехи,
дружат с крокодилами и змеями,
истово разводят лопухи.

Славно, что страница за страницею
получает стойкие права
даже здесь, не только за границею
Красной книги новая глава...

Я не знаю, вытерпит бумаги ли,
но осмелюсь попросить о том,
чтобы занесли в нее и Маугли,
вскормленного волчьим молоком.

Для него прошу охранной грамоты,
вижу, что под натиском гроша
вымирают на Земле, как мамонты,
бескорыстье, мужество, душа.

Ведь спросить-то после будет не с кого,
если вдруг насмешник и пострел
попадет под пулю браконьерскую
или узаконенный отстрел.

Он, что предан джунглям, как отечеству,
думая, что все это – игра,
ох как нужен будет человечеству
в скудном заповеднике Добра!

На переходе

Плавбаза наша – польская мадам
скользит неутомимо к цели близкой
по молодым охотоморским льдам,
как Роднина к медалям олимпийским.
А ледокол хватает воздух ртом:
«Куда же ты торопишься, каналья?
Пше прашем, пани, десять тысяч тонн – 
изрядный вес для парного катанья!
Не наступай на пятки, погоди!
Эх, незадача, был бы я моложе...»

Плавбаза отвечает: «Не гуди,
не прибедняйся, старая калоша!
Все хитрости твои известны мне,
тебе ведь просто хочется подольше
с рыбачкою побыть наедине.
Але, холера ясна, мы не в Польше!
К тому же без меня за кромкой льда,
уловом щедрым заполняя тралы,
скучают промысловые суда – 
мои оруженосцы и вассалы.
А чуть южнее – только позови – 
бесстрашный рыцарь, кавалер, попутчик
на якоре ржавеет от любви
изящный иностранный перегрузчик...»

И, слушая фривольный этот треп,
радист сопит и морщит бледный лоб.
Он выключит свою аппаратуру
и рухнет в койку с болью в голове,
чтобы в сне позвать на УКВ
какую-то неведомую Нюру.
Но, черт возьми, в эфире только свист
да баритон эстрадного пижона...
Средь ночи просыпается радист,
в иллюминатор смотрит отрешенно.
А том луна – латунная луна,
а под луной – расколотая льдина.
И – тишина. Пока что – тишина.
Холера ясна, впереди – путина!

***

Над черной мартовской рекой
я целовал ее, я плакал.
Она светила мне, как факел,
над черной мартовской рекой.

Река несла обломки льда,
повелевала берегами.
А женщина была горда,
и небо было между нами!

Она могла с рекою плыть,
глазами провожая воду.
Она могла рабыней быть, 
но – сторожа свою свободу.

Играть, не трогая струны,
лгать, ожидая откровенья.
Сходить с ума и в то же время
все наблюдать со стороны...

Я после не встречал такой.
О, Господи, скажи на милость:
какая тайна мне открылась
над черной мартовской рекой?

Октябрь

Устали страницы от слов до банальности вечных,
в них все лишь о том, для кого и зачем я живу.
Стоит на пригорке березовый белый подсвечник,
и воск золотой, остывая, струится в траву.

И это прекрасней, чем тысяча смелый попыток
сказать о прекрасном, найти ему место и ранг.
Здесь слово бессильно, здесь грусти и счастья избыток,
здесь тихий ручей углубляет и губит овраг.

Здесь, стоя под небом, шатаясь по травам и пашням,
следя за полетом бесшумной октябрьской листвы,
я, может быть, вскоре смогу позабыть о вчерашнем,
о чем уж давно позабыть постарались и Вы...

Петровы батоги

Много преданий и тайн сокровенных,
странных историй
ты услыхал от степных суховеев,
дикий цикорий.

Солончаки поседели от зноя,
выдохлись росы...
О, как свежо полыхали весной
первые грозы!

Сколько цветов по степям расплескали
вешние ливни!..
Все сожжено, все смешалось с песками,
кроме полыни.

Но не иссякли, не стали покорней – 
только окрепли,
ожесточились в борьбе твои корни,
хлесткие стебли.

Чтобы поля заметая снегами,
больно и вдосталь
грешную землю учил батогами
Петр-апостол.

Птицелов

Я всю зиму готовил силки,
изнывал от тоски и печали.
Знал, что выси твои высоки,
далеки твои дальние дали.

Проклиная морозную тишь,
привыкая к сырому туману,
я предчувствовал, ты прилетишь
на мою золотую поляну.

Призрак хрупких и трепетных крыл,
оперенье твое, недотрога,
я заведомо боготворил,
как язычник, не ведавший Бога.

Прилетела в чужие края,
разбудила ручьи и капели – 
долгожданная птица моя,
синеглазое чудо апреля.

Я прошу тебя, птица, молю:
не испытывай страха и гнева!
Я поймаю тебя, изловлю,
приголублю и – выпущу в небо.

Ты вспорхнешь, ты расправишь крыла,
не скажу на прощанье ни слова,
чтобы поскорее смогла
позабыть своего птицелова.

Ручей Пшеничный

Ручей назвали мы Пщеничным.
Он протекал навстречу нам
по отложениям третичным,
по четвертичным валунам.
В пределах нашего маршрута,
стараясь из последних сил,
он трижды выгибался круто,
под землю дважды уходил.
Ручей, запутвшийся в травах,
рожденный в трещинах скалы,
был, помнится, одним из правых
притоков речки Джелгалы. 
Его названье и границы
рука на карту нанесла,
хоть никакая там пшеница,
конечно, сроду не росла.
А было так: на дневке нашей
в верховьях этого ручья
питались мы пшеничной кашей – 
вкусна была и горяча!
И все казалось нам отменным:
чуть перезревшая трава, 
вода ручья с отливом медным,
и отмели, и острова.
И на песке вдоль побережья,
за гребнем галечной гряды,
глубокие следы медвежьи,
отнюдь не робкие следы...

Нам, как всегда, пилось и елось,
и чуда не было окрест.
Так почему же не хотелось
нам уходить из этих мест?
Ведь испокон веков доныне
неподневольные – ничьи
в любой нехоженой долине
есть безымянные ручьи.
И ты, как своему ребенку,
придумай имя или стих,
\чтоб хоть не под одну гребенку,
осваивая, стригли их.
Не долго ждать – размах привычный,
и вскоре, траками пыля,
воздвигнет здесь карьер «Пшеничный»
свои отвалы-эфеля.
Что – время? Всплеск и дуновенье.
И совместить не в силах ты
мечту остановить мгновенье
и не реальность той мечты.

Костра свеченье голубое.
Таежный сумрак смоляной.
Лазурный зной над головою.
Мерзлотный холод под спиной.

Художник: Л. Прыгунов.