«Не отвергаю то, что было…»

***

Еще одна осень. Пьют осы варенье из банки,
и ветер уносит листвы пожелтевшей останки.

Еще хорохорится хоста, безвременник, Грея осока.
Все ясно и просто. А птицы курлычут высоко.

Улетный их клин – как предчувствие вьюг и мороза.
Прочь немочь и сплин! Еще не завяла последняя роза.

Не сбросил плоды коренастый сенсей хеномелес.
Прозрачны сады, но в иней пока не оделись.

На фото без фильтра краснеют глазами рябины.
Как кадры из фильма про тех, кого мы любили.

Сквозь мглу пробивается солнечный ласковый лучик.
Плохое вдруг все забывается, верится в лучшее.

Счета оплатили, чтоб снова смотреть это шоу.
В работе упорными были, и куплен билет недешевый.

Еще одна осень. Нить тонкая, может порваться.
Жить хочется очень, чтоб все-таки лета дождаться.

***

Последним поцелуем бабье лето.
Еще трепещет в теплый полдень бабочка,
не выкручена на веранде лампочка.
Но ручейки минут уже стекают в Лету.

Сосед по даче гонит самогон
из слив, что все давно уж падалица.
Весь вид его, цвет носа, склад лица
мне говорят, что крепко принял он.

Эх, взять бы и уехать на Бали!
Но на неделю – только губы мазать...
С соседом что ли самогонки вмазать?
А вдруг тоска, вдруг сердце заболит?

Нет, не поеду, толку там торчать?
Милее мне родное Подмосковье.
Но после бабьего наступит лето вдовье,
и зазимки начнутся по ночам.
Последним поцелуем - бабье лето...

***
                         Сусальным золотом горят
                         В лесах рождественские елки,
                         В кустах игрушечные волки 
                         Глазами страшными глядят. 
                                             О. Мандельштам

Перестали ставить елку.
Что-то с возрастом не ладно.
Нет, не то чтобы накладно,
просто ставить перестали.
И не то чтобы устали,
а не стало как-то толку.

В удивленье космонавты,
и обижены Петрушки.
Как без елочной игрушки
пережить январь кромешный?!
Правы, сироты, конечно.
Ты забыл их, и не прав ты.

В ящике на антресоли
плачет брошенка Снегурка.
Зайца ватная фигурка
ей промакивает слезы.
И гадают Дед Морозы,
где же Ирочки и Оли.

Тут, пожалуй, нет загадки –
просто выросли дочуры.
В завитках овечьей шкуры
затерялись три иголки
прежней новогодней елки.
Праздник стал совсем несладкий.

Стойте, нет плохой погоды,
подрастает внук наш Тима!
Ставить ель необходимо?
Но мальцу всего год с малым,
он за ручку ходит с мамой
и не водит хороводы...

Тлеют в банке два окурка,
один красным, другой синим.
За окном пейзаж незимний,
гул на МКАДе без умолку.
В следующем поставим елку,
потерпи еще, Снегурка!

***

Какой на Крещение теплый и солнечный день!
Нет снега, нет льда на реке. Иордани
в отсутствии льда в этот раз не создали,
но было из досок построить купальни не лень.

Плюс пять в атмосфере, не жжется в купели вода.
С Атлантики ветер проник и попутал прогнозы.
Крещенские были когда-то морозы,
а нынче зима это так – ерунда.

Давно не заходят медведи бродить на Арбат,
и барышням негде выгуливать теплые шубы.
Гостям иностранным картины такие не любы,
наверное, больше в Московию не прилетят. 

Что ж, раз катаклизм происходит, готовы к нему.
Согласен, пожалуй, лиловым я стать эфиопом.
Меняется климат на зависть мерзлявым Европам,
привыкшим в нас видеть лишь холод сибирский и тьму.

Но все же без снега зима – это как-то не то... 
Давайте допросимся милого снега у бога!
Без снега природа московская очень убога.
Висят на крючке не гуляя кашне и пальто.

В стакане заварен на случай простуды имбирь,
добавит эффекта в напитке еще и корица.
Когда загибалась в недуге родная столица,
всегда приходила на помощь большая Сибирь.

Осадков вымаливает ЖКХ у икон –
объема работ нет, какая тут радость и нега.
А если не даст нам Сибирь прошлогоднего снега,
то есть в госрезерве богатый на снег Оймякон!

*** 

Москвы нечищенные дворики,
от люков к небу блеклый пар.
И с крыш косых слетают дворники
к земле, крича «Аллах акбар!»

Я тоже без петли страховочной,
дитя диаметров и хорд,
луплю железкой монтировочной
по леднику, спасая «Форд».

А рядом двое обывателей
(их матери, поди, в слезах)
чего-то пьют из омывателя,
синея прямо на глазах.

Наверно, в этом искушенные
и знают, как не падать ниц.
Лежат тела припорошенные
петардами убитых птиц.

Собака воет одинокая,
кто потерял, не знаем мы.
Не вой! И так тоска глубокая
от нашей матушки-зимы.

В Кусковском парке что-то ухает,
в Кузьминках ухало вчера.
Мероприятие промухали.
Кричали женщины «Ура!»

и в воздух чепчики бросали.
Как запретишь бросать им, ведь,
наверно, где-то были сани,
и пьяный танцевал медведь,

отведав крепкой медовухи.
Гулянка славная была!
И заливались молодухи, 
задрав до пупа подола.

Но как-то это мимо, мимо
и по касательной прошло.
Вот с Мандельштамом было б мило
поехать в Царское село!

Царицыно – туда чего же?
У нас Москва, не Петербург.
Завидовать, корнет, негоже,
поди, своих хватает пург.

Спала б имперская столица...
Но все-таки, какой урод,
не пожелав угомониться,
придумал старый Новый год?!

***

В кафе торгцентра «Перекресток»
сидит с утра Хемингуэй.
Над ним пластмассовые звезды
и мишура пяти морей.

Он выжил в душных дебрях Кубы,
средь джунглей карточных столов.
Макая в пену пива губы,
глядит старик поверх голов.

А в банке голубых марлинов
мелькает призрачная тень.
Каких ловил он исполинов!
И дольше века длился день.

Спущусь в подвал, где бычьи яйца,
армянский сыр и трупы кур.
Там я сойду за иностранца
средь дев молдавских, прочих дур.

Мои подружки лишь торговки.
Кишмишу, Гюльчатай, шолом!
Я знаю все ваши уловки.
И кот трехцветный под столом.

Давай уедем, Хэм, далече,
и жизнь в Москве перекуря,
на сердце раны все залечим,
увидим новые моря...

Да только он не знает моря.
Бородка Хэма, да не та.
Простой сюжет: старик и горе.
И одиночества черта.

***

Пластинки скрип долгоиграющей 
вдруг вспоминаешь, постарев.
Мне жаль газеты умирающей,
но больше – срубленных дерев.

Меняет мир свои носители,
формат былой перековали.
Всё, даже крестный путь Спасителя
пошагово оцифровали.

Жаль книг, томящихся на полках,
писатели ведь сплошь хорошие.
Все меньше от бумаги толка,
прочитаны и позаброшены.

Но где найти такие нервы,
когда в любимом магазине
вдруг видишь вместо книг консервы
и что-то для утех резиновое?

Мне жаль вещей под старой крышей
и звуков русского романса,
которые уж не услышишь
из в уши вставленных девайсов.

На пропыленных антресолях,
где от тоски сдыхает мышь,
останки гриновской Ассоли 
и крест мальтийский детских лыж.

Мне жаль истерших краски слайдов
и диафильмов целлулоид.
Тут не утешат десять лайков,
что кинет, как бомжу, андроид.

Глаз зрит печальную картину...
А может, будет больше толку
смахнуть с гардины паутину
и сделать влажную уборку?

То, что отжило, то отжило.
Закроем старую скрижаль.
Не отвергаю то, что было,
но жаль, что это мне не жаль.

***

Рубцов задушен, Прасолов повесился,
Губанова психушка довела…
Поэзия высока и светла,
когда ты кровью под строкой отметился,

когда ты вынул сердце напоказ
не ради ласки власти. Раб корыта
за хавку выполняет их заказ.
Душа поэта не должна быть сыта!

Молюсь за всех распятых и сгоревших,
растративших себя до сорока,
здоровье растерявших, поседевших,
тоску и боль глушивших в кабаках.

Зачем ты, родина, поэтов не любила?
Тепла жалела и мела сугроб,
не замечала, мучила, гнобила.
А после розы им бросала в гроб.

Без них здесь торжествует недосказанность.
Эпоха недомолвок и пустот!
Забиты полки виршами, рассказами –
процесс идет, но хиленький, не тот.

Поэт в России уж не тот поэт,
а прежние – в реестре убиенных.
Покойтесь с миром там, в иных вселенных,
где вечность есть, а слов живящих нет.

***

Я в метро сочиняю стихи.
Час туда, час – дорога обратно.
Временами бывает отвратно,
будто в рот понабилось трухи.

Чувство локтя, бьют сумкой в сустав,
и жопастая тетка нависла.
От дороги изрядно устав,
вкус теряешь и рифмы, и смысла.

Видишь только мышей и хорей.
Скунс испортит вдруг всем атмосферу...
Ну какой тут вам ямб и хорей
про царя, про Отечество, веру?!

Но бывает езда, что люблю.
В чистом, светлом, просторном вагоне
оторвешься от этой погони,
едешь славно, как кум королю.

Топ студентки решили надеть.
Или что-то такое в обтяжку.
Поглядишь на красивую ляжку,
на веснушки и хочется петь!

Табунок их на Пушке сходил,
видно, едут они на экзамен.
Ну а я уж анапест родил,
амфибрахий и даже гекзаметр.

Художник: Р. Ренедо.