Оползни

Банальная история

1.

На Даче Ковалевского жара.
Уже с утра на одичавший пляж
сползают люди
по крутым ступеням
подвялить просолённые тела.

Жара рождает племенную рознь.
И галечника узкая полоска
напоминает лежбище моржей,
где бдительно матерые самцы
следят за неприступностью границ
и неприкосновенностью гаремов.

Однако всем и вся,
в конечном счете,
найдется место под июльским солнцем.
Горячий ветер гонит по траве
вчерашний мусор.
Нынешнего хватит,
чтобы с лихвой пополнить эту свалку
и ублажить осатаневших мух.

К полудню море покрывает пена.
Пыль, едкий пот 
всплывают на поверхность,
и слизь медуз становится все гуще
в прибрежной акватории. Сезон
уже в разгаре. Скука. Запустенье.

Он не был здесь
почти пятнадцать лет.
На Даче Ковалевского он прожил
не лучшие, но памятные дни
далекой юности.
Он не спешит на пляж.
Еще успеет прокоптить загаром
поблекшую в туманах магаданских
сырую шкуру.
Он ведь отпускник,
и впереди немало дней безделья.

Гораздо занимательней пройтись
по памятным аллеям. Отдохнуть
в беседке виноградной над обрывом,
узнать тропинку, дерево, скамью.
Стареет парень. Стал сентиментальным.

Тем более, что за пятнадцать лет
воды, конечно, утекло немало.
Не узнаваем облик здешних мест.
Строений стало меньше, а аллея,
шумевшая платанами, короче.
Нет той беседки, заросла тропинка
чертополохом.
Трещины в асфальте.
Все обветшало, все пошло на спад.

«Всему виною оползни, товарищ, – 
сказал ему директор. – Потихоньку
сползаем в море. Гибельный процесс.
А потому не выделяют средств
ни на ремонт, ни на озелененье.
Такие вот дела... А вы не знали?

Он знал об этом.
Как-то довелось
ему увидеть снежную лавину.
Он ехал на попутной в Сусуман,
туман клубился над Колымской трассой,
нет не морозный – черный и сухой,
а мартовский – сырой, солоноватый.
И вдруг вершина сопки пошатнулась
и медленное облако сползло
с нее на склон.
И сразу, нарастая,
в объеме и наращивая скорость,
оно бесшумно хлынуло на трассу,
и уж потом раздался мягкий грохот
и следом за лавиной
сполз в ущелье...

«Ну, пронесло! – водитель вытер пот. – 
Полкилометра – и пиши пропало.
У нас в Одессе был похожий случай
на Даче Ковалевского. Слыхал?
Но там не снег – дома сползли с обрыва,
беседки, танцплощадки и деревья,
и знаменитый наш фуникулер
уже навек – представь такую лажу! – 
без пассажиров лихо съехал к пляжу!..»

2.

Сюда он возвращался много раз
и всякий раз опаздывал. 
Одесса
была годами в памяти его
окаменевшим символом потерь.

Дыханье раскаленного асфальта,
и аромат акаций на бульварах,
и кисловатый тлен арбузных корок,
и чешуя повяленных бычков,
сирены маяка в ночном тумане
и грохот гальки
в утреннем прибое,
горячий ветер выжженных степей
и штормовые сквозняки Одессы, – 
все это проросло в его сознанье
безрадостным кустом чертополоха,
и очень долго он воображал,
что этот город для него – проклятье,
а это был первоначальный    опыт,
всего лишь жалкий черновой набросок
и верстовые первые столбы
сегодняшней и завтрашней судьбы.

Впервые возвращался он в Одессу
после недолгой и пустой разлуки,
раскаиваясь в совершенном бегстве,
но полагая, что его простят,
не сомневаясь, что его приветят
и задохнутся от такого счастья.

Он был самоуверен и спесив,
он, напевая, шел к большому дому,
в котором до сих пор она жила,
где по ночам в отчаянье писала
ему большие путанные письма,
сидела над конспектами, спала,
раскинув руки, волосы рассыпав,
и все ждала,
что он вернется к ней.

«И я вернулся, слышишь?
Я вернулся!
Я все обдумал, все решил сначала,
открой мне двери, улыбнись, прости!..»

Такой в предполагаемом спектакле
была его заведомая роль.
Он долго репетировал ее,
но режиссер решил ее иначе.

Хозяйке старой трудно объяснить,
кто он таков, зачем пришел.
Цепочка
на двери коротка. Но, наконец,
она его пускает в коридор,
пропахший чесноком и керосином,
и даже узнает его как будто,
и в комнату ведет. 

«Вы опоздали,
она вчера уехала в Москву.
Просила передать, когда зайдете,
вот эту книгу». 

Киплинг. «Свет погас».
Записка в книге:
«Заболела мама,
я уезжаю. Извини, Олег,
мой адрес: Первомайская, 15,
пиши, твоя Наташа, будь здоров».

Чужая, незнакомая рука
писала эти строки. Торопилась.
Старуха с кем-то спутала его.

«Вы помните, у вас жила Оксана,
студентка – черноглазая – филолог?..»
«Так это вы? Ах, милый, боже ж мой!
А я и не узнала. Так давненько
ты к нам не заходил. Так изменился!
Был юный и застенчивый моряк,
такой красивый – хоть пиши портреты...»

«Давно она уехала?»
«Да так,
закончила учебу и – прощайте».
«Куда?» – «Не знаю».
«Вспоминала?» – «Нет.
А может быть, и да. Не говорила...»

Старуха повела худым плечом.
Да, свет погас.
И Киплинг ни при чем.

3.

Вторично возвращался он в Одессу
гораздо позже. И совсем другая 
ждала его.
Да, вовсе не Оксана,
хотя была похожа на нее
тем незаметным, тем неуловимым
подобием улыбки или взгляда,
походки, жеста, запаха волос,
или, короче говоря, проклятьем,
которому покуда нет названья
ни на одном подлунном языке. 

Та, первая, забытая, чужая,
успела, исчезая, отравить
его влеченьем к своему подобью –
стереотип возрос до эталона. 

Итак, его ждала совсем другая.
Да и ждала ли?
Просто он решил,
что Дача Ковалевского имеет
к нему опять прямое отношенье,
поскольку там присутствует она.

И под крылом ночного самолета,
и за окошком позднего такси,
и у чугунной запертой калитки
она, она мерещилась ему.

Конечно же, никто его не ждал,
но сторож был давно ему знаком.
Глоток спиртного – и замок открыт,
еще глоток – и рассекречен адрес,
и вот стучит он в запертую дверь.

«Да, я вернулся! Слышишь, я вернулся!
Я все обдумал, все решил сначала,
открой скорее, улыбнись, прости!..»

Знакомая, заученная роль,
но вновь в предполагаемом спектакле
неоспоримой волей режиссера – 
совсем иная расстановка сил.

«Нет, не теперь, – она его просила. –
Нет, завтра, милый, 
подожди до завтра,
ведь я тебя ждала гораздо дольше!
Пусть эта ночь послужит искупленьем
твоей вины хотя бы в самом малом –
ты тоже должен научиться ждать...

А на рассвете протрезвевший сторож
сказал ему: «Ты, парень, долго спишь!
Ведь час назад приехало такси,
я помогал грузить ей чемоданы.
Уехала, такие вот дела...»

«Куда?» – «Не знаю».
«Вспоминала?» – «Нет.
Спешила, чай, не до того ей было.
А может быть, и да. Не говорила».

4.

И третье возвращенье в этот город
он помнит. Но не стоит повторять
один и тот же тягостный спектакль
на сцене прогоревшего театра.
И вот теперь, через пятнадцать лет,
здесь не осталось ни одной души,
которая могла б ему напомнить
об этих возвращеньях впопыхах,
об этих опозданьях ненароком.
Старуха умерла, а дряхлый сторож
не узнает его.
Уже по пояс
он сполз в соленый и сухой суглинок – 
необратимый, гибельный процесс.

Гигантской бритвой срезаны аллеи,
оборваны тропинки. Пустота
на месте прежних встреч образовалась.

На Даче Ковалевского жара.
Сползает дача понемногу в море
и обнажает скрюченные корни
в небытие поверженных деревьев,
бетонные фундаменты строений,
исчезнувших в процессе катастрофы,
обрывки канализационных труб.
На ржавом колесе фуникулера
произрастает куст чертополоха,
и мимо по продавленным ступеням
сползает к морю одуревший люд...

– Всему виною оползни, товарищ, – 
он объясняет самому себе, –
невидимые оползни души,
что обнажают скрюченные корни,
фундаменты и ржавое железо.
Одно лишь утешение, что каждый
найдет в себе незримые следы
подобной катастрофы и сумеет
историю, похожую на эту,
кому-нибудь 
с начала до конца
пересказать.
От третьего лица.

Художник: В. Мухар.