«В мир лучший духом возлетаю…» Часть II
«В мир лучший духом возлетаю…» Часть II
Отечественная война России с наполеоновской Францией, вызвавшая небывалый подъём патриотических чувств, геройского духа русского народа, нашла отражение в поэтической деятельности Батюшкова. Его стихи с новыми темами, мотивами и образами в корне отличаются от довоенной лирики дружбы, любви, эпикурейского наслаждения радостями земной жизни. Поэт больше не желает «петь любовь и радость, Беспечность, счастье и покой, И шумную за чашей младость!» (154). Программное заявление, проводящее резкую границу между двумя периодами творчества, содержится в послании «К Дашкову» (1812):
Мой друг! я видел море зла
И неба мстительного кары:
Врагов неистовых дела,
Войну и гибельны пожары.
<…>
Мой друг, дотоле будут мне
Все чужды музы и хариты,
Венки, рукой любови свиты,
И радость шумная в вине! (153–154)
Поэт был свидетелем сожжения Москвы. Он видел страдания несметного числа русских беженцев из опустошенных иноземными захватчиками городов и сёл – целых губерний. «Внимая ужасам войны», по дороге из Москвы в Нижний Новгород Батюшков сообщал Гнедичу в октябре 1812 года: «Ужасные происшествия нашего времени, происшествия, случившиеся, как нарочно, перед моими глазами, зло, разлившееся по лицу земли во всех видах, на всех людей, так меня поразило, что я насилу могу собраться с мыслями и часто спрашиваю себя: где я? что я? Не думай, любезный друг, чтобы я по-старому предался моему воображению, нет, я вижу, рассуждаю и страдаю. От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог: переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя» (П 234).
Это письмо можно рассматривать как прозаическую проспекцию поэтического послания «К Дашкову»:
Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных,
Я видел бледных матерей,
Из милой родины изгнанных!
Я на распутье видел их,
Как, к персям чад прижав грудных,
Они в отчаянии рыдали
И с новым трепетом взирали
На небо рдяное кругом.
<…>
Лишь угли, прах и камней горы,
Лишь груды тел кругом реки,
Лишь нищих бледные полки
Везде мои встречали взоры!.. (154)
«Море зла», «война и гибельны пожары» на родной земле потрясли поэта. Он пишет Гнедичу о пережитых ужасах наполеоновского нашествия – «величайшего преступления против Бога и человечества»: «Нет, я слишком живо чувствую раны, нанесённые любезному нашему отечеству, чтоб минуту быть покойным. <…> Ах, мой милый, любезный друг! зачем мы не живём в счастливейшие времена! зачем мы не отжили прежде общей погибели!» (П 234). Батюшков трижды был в «спалённой пожаром» Москве:
Трикраты с ужасом потом
Бродил в Москве опустошенной,
Среди развалин и могил;
Трикраты прах её священный
Слезами скорби омочил.
«Между развалин, ужасов, нищеты, страха и всех зол» (П 241) тяжкая скорбь поэта по израненной, опустошённой родине: «Всякий день сожалею о Нижнем, а более всего о Москве, о прелестной Москве, да прильпнёт язык мой к гортани моей, и да отсохнет десная моя, если я тебя, О Иерусалиме, забуду! Но в Москве ничего не осталось, кроме развалин» (П 241) – сливается со скорбным голосом 136-го псалма «На реках вавилонских…», песни томящихся в иноземном плену изгнанников после падения Иерусалима: «Если я забуду тебя, Иерусалим, – забудь меня десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя» (Пс. 136: 5–6).
«Среди военных непогод, При страшном зареве столицы», «Среди могил моих друзей, Утраченных на поле славы!..» (154) патриотический долг, «И жизнь, и к родине любовь» призывают Батюшкова переосмыслить его литературные и жизненные позиции:
Нет, нет! талант погибни мой
И лира, дружбе драгоценна,
Когда ты будешь мной забвенна,
Москва, отчизны край златой!
Нет, нет! пока на поле чести
За древний град моих отцов
Не понесу я в жертву мести
И жизнь, и к родине любовь;
Пока с израненным героем,
Кому известен к славе путь,
Три раза не поставлю грудь
Перед врагов сомкнутым строем (154).
Поэт вновь сменил литературный труд на доспехи воина. 29 марта 1813 года Константин Батюшков был зачислен штабс-капитаном в пехотный полк, принял участие в победоносных заграничных походах русской армии 1813–1814 годов. За отвагу в сражениях был награждён орденом Святой Анны, двумя крестами.
Ты хочешь мёду, сын? – Так жала не страшись;
Венца победы? – Смело к бою!
Ты перлов жаждешь? – Так спустись
На дно, где крокодил зияет под водою.
Не бойся! Бог решит. Лишь смелым он отец.
Лишь смелым – перлы, мёд, иль гибель... иль венец (239).
«Храбрость без веры ничтожна», – с этим утверждением Шатобриана полностью соглашался Батюшков. Его религиозные и мистические настроения усиливались. Поэт-воин твёрдо веровал, что русскую землю помог сохранить Христос-Спаситель: «с ужасом и с горестию мы взирали на успехи нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в развалинах своих; но мы не теряли надежды на Бога, и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице веры, и слёзы и моления не тщетно проливалися перед Небом: мы восторжествовали».
Ужасающие картины войны не могли не потрясти сознание Батюшкова. Он писал Гнедичу о битве под Лейпцигом: «Признаюсь тебе, что для меня были ужасные минуты, особливо те, когда генерал посылал меня с приказаниями то в ту, то в другую сторону, то к пруссакам, то к австрийцам, и я разъезжал один, по грудам тел убитых и умирающих. Не подумай, чтоб это была риторическая фигура. Ужаснее сего поля сражения я в жизни моей не видал и долго не увижу» (П 259).
После окончания военной кампании летом 1814 года Батюшков вернулся на родину. Долгим было это возвращение через несколько европейских стран: «В Париж я вошёл с мечом в руке. Славная минута! Она стоит целой жизни. <…> Из Парижа в Лондон, из Лондона в Готенбург, в Штокгольм <…> в Або и в Петербург» (П 308).
Отчизна встретила своего героя неприветливо. Его маленькое запущенное имение было на грани разорения. Гражданская служба по-прежнему отталкивала: «Я оставляю службу по многим важным для меня причинам и не останусь в Петербурге. К гражданской службе я не способен. Плутарх не стыдился считать кирпичи в маленькой Херонее; я не Плутарх, к несчастию, и не имею довольно философии, чтобы заняться безделками» (П 308). Это невесёлое расположение духа, багаж знаний о трагической судьбе талантливых людей, которая в России стала закономерностью, нашли отражение в стихотворении «Меня преследует судьба…» (1817):
Меня преследует судьба,
Как будто я талант имею!
Она, известно вам, слепа;
Но я в глаза ей молвить смею:
«Оставь меня, я не поэт,
Я не учёный, не профессор;
Меня в календаре в числе счастливцев нет,
Я – отставной асессор!» (249)
В переписке поэта начинают громко звучать жалобы на жизненное неустройство, «горести раздранного сердца» (П 87): «объехав целый свет и возвратясь в горести в отчизну мою, имею нужду в покое» (П 303). Слово «горести», как можно заметить, повторяется в переписке поэта наиболее часто: «Одни заботы житейские и горести душевные, которые лишают меня всех сил душевных и способов быть полезным себе и другим» (П 307–308).
Эти лично переживаемые горестные настроения по возвращении на родину после тяжёлого военного опыта («средь ужасов земли и ужасов морей»), а также мотивы разочарования, бесприютности, материальной неустроенности, капризов судьбы: «Вот моя Одиссея, поистине Одиссея! Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному» (П 308) – выразились в стихотворении «Судьба Одиссея» (1814).
Главный герой поэмы «Одиссея», которую создал античный «песней царь» Гомер, пережил в своих странствиях множество злоключений, преодолел огромное число трудностей и опасностей, побывал даже в Аиде – подземном царстве мёртвых. Но вернувшись, наконец, к берегам родного острова, не узнал отчей земли, покрытой густым туманом. В поэтическом сознании Батюшкова сюжет «Одиссеи», древнегрече¬ские образы гомеровской поэмы лирически переосмысливаются в автобиографическом плане:
Средь ужасов земли и ужасов морей
Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки
Богобоязненный страдалец Одиссей;
Стопой бестрепетной сходил в Аида мраки;
Харибды яростной, подводной Сциллы стон
Не потрясли души высокой.
Казалось, победил терпеньем рок жестокой
И чашу горести до капли выпил он;
Казалось, небеса карать его устали
И тихо сонного домчали
До милых родины давно желанных скал.
Проснулся он: и что ж? Отчизны не познал (175).
У Батюшкова – мыслителя и поэта – вызревал трагический конфликт с действительностью, который резко обозначился во время Отечественной войны 1812 года: «Ужасные поступки вандалов или французов в Москве и в её окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством» (П 234). Размышляя о двойственности человеческой природы, поэт ужасается скрытым до времени её тёмным глубинам, которые олицетворяются в образе отвратительного, кровожадного, беспощадного хищника-«рептилоида»:
Сердце наше кладезь мрачной:
Тих, покоен сверху вид,
Но спустись ко дну... ужасно!
Крокодил на нём лежит! (113)
Грозные исторические события «посреди ужасных развалин столиц, посреди развалин, ещё ужаснейших, всеобщего порядка и посреди страданий всего человечества, во всём просвещённом мире», свидетелем и участником которых стал Батюшков, вынудили его переосмыслить своё отношение к жизни и творчеству. Рухнул романтический культ мечты («Мечтанье есть душа поэтов и стихов»), защищавший поэта от жестокой реальной действительности: «Всё, что я видел, что испытал в течение шестнадцати месяцев, оставило в моей душе совершенную пустоту. Я не узнаю себя. Притом и другие обстоятельства неблагоприятные, огорчения, заботы – лишили меня всего, мне кажется, что и слабое дарование, если когда-либо я имел, – погибло» (П 300), – признавался он в письме к Вяземскому. Пристальный взгляд на всю мировую историю от древности до современности привёл Батюшкова к пессимистическому выводу о запутанности и неразрешимости её противоречий, её бессмысленности:
Напрасно вопрошал я опытность веков
И Клии мрачные скрижали,
Напрасно вопрошал всех мира мудрецов:
Они безмолвьем отвечали.
Как в воздухе перо кружится здесь и там,
Как в вихре тонкий прах летает,
Как судно без руля стремится по волнам
И вечно пристани не знает, —
Так ум мой посреди сомнений погибал.
Все жизни прелести затмились:
Мой гений в горести светильник погашал,
И музы светлые сокрылись (197).
Со всем напряжением душевных сил поэт ищет выхода, задаётся извечными мучительными вопросами о смысле бытия, человеческого существования:
Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?
Где постоянно жизни счастье? (195)
Перед лицом неизбежной кончины все сферы человеческой жизни представляются Батюшкову бессмысленным и безумным дурачеством смертного рода людского:
Увы, мы носим все дурачества оковы,
И все терять готовы
Рассудок, бренный дар небесного отца!
Тот губит ум в любви, средь неги и забавы,
Тот, рыская в полях за дымом ратной славы,
Тот, ползая в пыли пред сильным богачом,
Тот, по морю летя за тирским багрецом,
Тот, золота искав в алхимии чудесной,
Тот, плавая умом во области небесной,
Тот с кистию в руках, тот с млатом иль с резцом.
Астрономы в звездах, софисты за словами,
А жалкие певцы за жалкими стихами:
Дурачься, смертных род, в луне рассудок твой! (130–131)
* Клио (Клия) – муза в древнегреческой мифологии, покровительница истории. – А.Н.-С.
Тема соотнесённости жизни и смерти, раздумья религиозно-философского характера наиболее глубоко раскрываются в стихотворном послании «К другу» (1815). «Сильное, полное и блистательное стихотворение», – отозвался о нём Пушкин. В этом лирическом шедевре предстает подлинный человеческий облик Батюшкова, его собственный «внутренний человек». Земные радости для «послевоенного» Батюшкова уже не имеют ценности – они преходящи, бренны. В «область призраков обманчивых» включаются казавшиеся незыблемым оплотом и дружеские узы, и отчий дом:
Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез
И место поросло крапивой.
Но я узнал его: я сердца дань принес
На прах его красноречивой.
<…>
Минутны странники, мы ходим по гробам;
Все дни утратами считаем;
На крыльях радости летим к своим друзьям, –
И что ж? их урны обнимаем (196).
Отворачиваясь от тлена земной суеты сует, Батюшков ищет в жизни прочной опоры, ценностей вечных, незыблемых:
Так всё здесь суетно в обители сует!
Приязнь и дружество непрочно! –
Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет?
Что вечно чисто, непорочно? (197)
Ответы на эти вопросы, «свет спасительный» духовного прозрения поэт обрёл в православной вере во Христа, «дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3: 15):
Я с страхом вопросил глас совести моей...
И мрак исчез, прозрели вежды:
И Вера пролила спасительный елей
В лампаду чистую Надежды.
Ко гробу путь мой весь, как солнцем озарен:
Ногой надёжною ступаю;
И с ризы странника свергая прах и тлен,
В мир лучший духом возлетаю (197).
Поэт духом постиг извечную гармонию Божьего Промысла: «ничто доброе здесь не теряется, подобно как ни одна былинка в природе: всё имеет свою цель, своё назначение; всё принадлежит к вечному и пространному чертежу и входит в состав целого». Так писал Батюшков в статье «О лучших свойствах сердца» (1815).
«В мире лучшем», согласно христианскому убеждению поэта, пребудут те, кто имеет «отзывчивое и чуткое сердце», кто «лишь для добра живёт и дышит» (444). Несомненно, в их числе и сам Константин Николаевич Батюшков. Он развил утверждение Жуковского: «Всё, всё развеется, погибнет. Как пыль, как дым, как тень, как сон! <…> Тогда останутся нетленны Одни лишь добрые дела. Ничто не может их разрушить, Ничто не может их затмить» (1) – в поэтическом послании к другу-поэту:
Жуковский, время всё проглотит,
Тебя, меня и славы дым,
Но то, что в сердце мы храним,
В реке забвенья не потопит!
Нет смерти сердцу, нет её!
Доколь оно для блага дышит!.. (239)
Примечания:
1 Жуковский В.А. Собр. соч.: В 4-х т. – М.; Л.: ГИХЛ, 1959–1960. – Т. 1. – С. 6–7.
Художник: Ф.И. Игин (с рисунка О.А. Кипренского).
