Моему мужу

Надежда МА ДИНЬ 07 марта 2023 1375

Ма Динь Тхангу

Без тебя

Всё отняли: и дом, и могилу.
Бога в небе и сад на земле.
Дайте мне чудотворную силу,
Стать слезой на зажжённом стекле.

Омут льда. И обвального сыска.
Черный порох на жилке виска.
Жизнь на мушке январского риска
И дверного, под сердце, звонка.

Что молчишь? Ты не видел, как плачут
Жены битых и рваных в куски?
Боже правый, ты сам это начал
От божественной с дури тоски.

От беспамятства и до
моленья,
Белый сад и январский подвал, –
Станьте пеплом второго рожденья!
Может быть, он уже и позвал

В скорбный путь мою грешную
душу.
В скорбный час мои слёзы
на миг?
Боже милостивый, не слушай
Этот страшный зачеркнутый крик!

Не смотри, как у мёртвых затворов
Прорастала сквозь пепел и боль.
Бесконечность тюремных заборов.
Горькой нежностью – в яростный сон.

Горькой памятью мне зазеркалье
Не случившегося теперь.
Жизнь раскаявшаяся скалится
И стучится напрасно в
дверь.

В этот чистый висок для пули.
В кандалах золотую суть...
Всё отняли, ничем не рискуя,
И сказали: «Имя забудь».

Ах, зачем я ещё по свету
Ни жива, ни мертва иду?
День, ты будешь свидетелем третьим,
Как сожгли имена
В саду.

Ни багрянец, ни пепел тусклый…
Просто алую кровь – в огонь!
Может, Боже, уже ты отпустишь
Мою душу на милость крон?

Может, здесь, у немого камня,
Обнимая хрустальный сон,
Без божественной глупой тайны
Жизнь войдёт с четырёх сторон.

Что ты плачешь? Не видишь, – молча
В тишине имена несут.
Убедись же и сам воочью –
Даже смерти уже не ждут.

02.02.94 – 14.06.2001 – 17.05.02

Черные жалюзи. Верная смерть.
Из безоконья – безвременья плеть
Влажных туманов, слепых фонарей,
Вечных обманов, кровавых дождей.

Мука – не мучиться. Смертью – не жить.
Господи Боже, не дай мне забыть
Вечную память. В расстреле покой.
Пулю в затылок. Погонный разбой.

Вечное слово на славу кладу.
Голову – плахе. Печать – по суду.
Солью – на слёзы. Молчаньем – вослед.
Сорок на сорок засуженных бед.

Сорок на сорок застуженных слёз.
Господи Боже, здесь камень не рос.
Не проросла лебеда в тишину,
В синюю просинь, в молитву одну.

В цепкие жалюзи. В гиблый туман,
В сорок изорванных катаньем ран.
Памятью – камень. Собором – позор.
Каменный суженый чёрный забор.

Господи Боже, – во власти твоей.
Дай мне подвластных сорок смертей.
Стану я камнем. Взойду лебедой.
Всем – не покорна! – Божьей судьёй.

5.08.94 – 8.08.94

Страшный город.
Стеклянный воздух
Пропитан слезами и
кровью.
Ворот рубашки тесен и
Душит
Улицей. Окнами. Новью.

Боже мой, я ещё плачу
Слезами вчерашней жизни...
Кофе под автоматами,
значит:
Ныне, вовеки и присно –

Холод продрогшей под
утро камеры,
Бетон под ногтями –
в крошку.
Памяти, памяти…
Дайте мне памяти
В разбитое насмерть
окошко!

В детское «боже». Ещё не
умеет.
Где ты на этом свете?
Память январская
Порохом тлеет, сжигая
Петлички и петли.

Нашивки. Погоны. Погони.
И ярость.
Господи, где же ты?
Где ты?
Сон, арестованный кровью
алеет
На черном погоне смерти.

Вся невозможность январская
рядом
Глухими часами молчанья.
Господи Боже, я стану
садом
Мужского в ночи рыданья.

Вечной дорогой назад неизбежно.
Нежность, о, нежность…
Нежность.
Страшный город, уже
Нездешний, –
Наотмашь зияющей брешью.

14.04.94

Когда так жадно ловят взгляд
В моей испепеленной муке,
А небо серое молчит и моросит
Осенней мутью, тогда понятно,
Что уже всё выше глупости и страха,
Смиренной просьбы и мольбы,
Дорог над пропастью судьбы
И ворожеи жизни – свахи.

Лёд февраля мне шепчет вслед,
Луна кидается под ноги,
Из всех невыносимых бед
Я этой горстью чёрных лет
Всю жизнь перепишу по слогу.

Нагих деревьев скорбный ряд
Февральским шёпотом укрою.
Двенадцать улиц, как солдат,
Уже готовых прямо к бою,
Я выстрою. Веди, судьба,
Моля дойти до переулка,
Где с хлебом смешана беда,
Холодно – чёрная вода,
А сердце бьётся в память гулко.

Ночь ляжет на земной чертог,
Не зная сна и сожалений,
Лишь только Господа веленьем
Переступлю я твой порог.

Ни ты, ни я, ни даже бог
Ещё не знали, что же будет,
Что эти пепельные будни,
Как вальс серебряный из лютни,
Всё пепел, только не заря.

Лишь отголосок странных дней,
Где счастье туфелькой ступало,
Кисейным, лёгким покрывалом
Окутывало сон и смех, – деля
Всё поровну на всех.

Но мы с тобой ещё не знали,
Что счастье – это, как рассвет,
Прозрачный оклик орхидеи,
Взмах крыльев бабочек в полёте…
И лишь потом, не зная, кто ты,
Зачем на этот час и суд–
Тебя, как пленника, ведут.

Как эти зимы вдруг легли
Простуженным круговоротом
На ожидание судеб, на слёзы,
Горький вдовий хлеб...
Кликушество со всех сторон.
Предательством – в один вагон.

Я дни надежды собирала
И клеила в свою тетрадь,
А боль осиным чистым жалом
Сверлила нёбо, гроздь рябины,
Пылающие взгляды в спину
И в руки просто наугад
Ложилась звёздным чистым эхом
Как три столетия назад.

Беспечной юности на всех
И искусительного яда,
Луной осыпанного сада,
Любви, переполнявшей нас,
Так было много. Этот грех
Отмаливать без покаянья,
Без малой толики надежды
Мне дали в руки, все, иди
Дорогой, самой длинной в мире,
Такой не видывала прежде:

Из ночи, света и слюды,
Лохмотьев пепельного снега, –

До этих лунных берегов,
Где казней нет и лишних слов.

18.10.04

Красной сыпью Новосибирска
Все тетради мои черны.
Эти скорбные женские лица
Из пугающей вдруг белизны,
Без опаловой дрёмы уюта
С чёрной ночи и до утра
Всё пытают меня: «Куда ты?
Может, ты и была богата,
А сейчас у тебя лишь бирки
С номерами февральской вьюги.
Наше горе – почти подруги.
Разве ты – немая волчица?
Выплюнь сон безумный в сугробы
И кровавую пыль проклятий,
Помолись, и тогда приснится,
Как стоишь ты одна у гроба,
Пламенеющая закатом».

И тогда в немой веренице,
В этой иконописи позора,
Ветер брызнет кровавою мутью
В нищету поднадзорного слуха
И на камни – слепым узором.

Этот город сильнее яда,
Сладковатого тлена смерти,
Он страшнее райского сада,
Перечёркнутый накрест ветром.

Боль окуклилась в чёрные ночи
И шагнула в февральскую прорубь.
Я тетрадь разорвала в клочья,
Разделив между ними ровно:
Этот воздух стеклянный в горле,
Всю холодную суть обмана…
По расстрельным проспектам города
Я иду, как по старым ранам.

Может, я и была волчицей,
Потерявшей в ночи ребёнка.
Я готова стать мёртвой птицей
И лежать возле стен казенных.
Старых дней песочная сладость
Беспричинного богохульства
Мне теперь уже просто в радость
Старым платьем на ветхих стульях.

Всей вины, что любовь сильнее
Жадно ищущих, подлых глаз.
Там в конце золотой аллеи
Ангел Света, повёдший нас
Вдоль сурового братства послушниц
У забора и стертых плит…
Здесь душа, каменея, слушает,
Как звенящее эхо молчит.

А с небес осыпаются звёзды,
На погоны, взлетая вверх,
Пламенеют рябиново гроздьями
За него, за меня, за всех.
Этот шёпот февральской изморозью
На платках, рукавах, челе...
Это мы все, безгласные, изгнаны,
Остываем пеплом в золе.

О, февраль, поседевший с горя
И сошедший тихо с ума,
Заболевший кровавой корью
И испитый мною до дна.
Горький сон, изнуренный страхом,
Стал светлее и чище дня.
Отряхну тебя чёрным прахом
В беспогоние бытия.

В этом обморочном сиянии,
Когда ночь уже выше смысла,
Выше пепельного багрянца
И в обнимку уснувших листьев
Этот бег, измельчённый в крошево
Ослеплённой немой волчицы,
Весь покрытый кровавой ложью,
По ночам, озираясь, снится.

Только месяц все небо узит
И сдвигает на край кровати…
В этом городе страшном хватит
Солнца всем и кипящей стужи.

Десять лет я стою, нагая,
Сквозь туман, окликая небо.
А в ногах листва золотая
Даже жизни уже не требует.

18.10.04 – 21.10.04

Может, я погибла там
Без единого вопроса,
Расплетая в горе косы,
Я совсем не помню, – чья
Это горькая земля,
Перечёркнутая сном
В заооконье голубом.

В зыбких проблесках рассвета
Вся растерзанная ветром,
Окольцованная льдом.
Ты забыла, – это я,
Дочь, покинутая богом,
Пережившая себя
Безупречностью огня.

Может, я не родилась,
А прошедшее – лишь снится,
Пережитое – лишь будет:
Рысьим бегом, хлёстким ветром
В чутких трепетных ноздрях
И крадущихся шагах…
Помнишь этот странный вальс

В летнем парке, где сирень,
Изнемогшая под ливнем,
Отряхнувшая «бе-моль»
На песочные дорожки,
Перепутав ноты сна,
Охраняла чью-то тень,
Домиком, сложив ладошки?..

Он ещё придёт ко мне,
Распахнёт наружу двери,
Солнце в брызгах ледяных

Затуманит фиолет,
Тронет губы чуть слегка
Вальса лёгкая рука:
Серебристая оса, –
Майская, в слезах, гроза.

Может, всё ещё придёт:
Эта боль на целый век
С чуть дрожащих влажных век
Нежностью – венцом печали? –
В предсказуемости дня,
Пленом ровного огня,
Разрывая сон и явь
Выстудит багрянцем трав.

И не станет больше лжи,
Чёрных, в смокингах, ворон,
Подневольного «прости».
Здесь на выжженном пути,
Год за три считают вдруг,
Ставя всех в казённый круг;
Там без окон, без дверей
Насмерть били всех друзей,
А янтарная заря
В пытках умирала зря,
Не оставив мне любви,
Даже храма на крови.

Может, и не нужно мне
В этой звонкой тишине,
Раздвигая ночь и сон,
Небеса со всех сторон,
Голубиную тоску,
Приложив, как лёд к виску,
Возвращаться к вам, зачем? –
Став предтечей странных тем.

15.02.05

Поэт! Тебе ещё не время
Двуглавых птиц в ночи кормить.
Мой муж, возьми чужое бремя,
Пусть головы и не сносить.

Пусть божеокаянство грянет,
Смертельным пеплом тронет лоб.
Другие птицы утром рано
Подставят небу сизый зоб.

Смотри, – как им легко и вольно.
Послушай, – горизонт звенит.
Неважно, что кому-то больно
И сердце бедное горит.

Гори, тебе ещё не время.
Душа, безвременье терпи.
Беспаспортного примет племя,
Всем будет, где поесть и пить.

А ночь уже длиннее стала…
День короток и глух во сне.
Как этих птиц осталось мало
В голубоватой тишине.

В сиреневом глотке надежды.
Пить, пить, захлёбываясь впрок...
О, трижды, не уже, как прежде, –
Поэту вымолила срок.

Бесценному. Алмазом станет
В глухую темень. Время есть.

Карнизы пропастью поманят,
Пообещав чужую честь.

Чужую радость. Жизнь. И волю…
Своя вольна, – как два крыла.
О, Господи, уже не больно
В непредсказуемости зла.

7.08.94

Я из другой, нездешней жизни,
Слепящей болью и свинцом.
Там мокнут старые карнизы,
Вздыхая шорохом и сном.

Всё – голубиное пространство.
Сирень в окно. И даль чиста.
Божественное постоянство,
И мужественная простота.

Нет страха и оков погони,
Вчерашней пустоты зарниц,
Как люди, – смертны все погоны
В божественном мельканье спиц.
О, простота! Не проще смерти,
Разбитого стекла в руке.
А где-то ветер, ветер, ветер
И чайка, мокрая в песке.

Свобода. И свобода снова
Сегодня, завтра и – потом.
За вечно торопливым словом
В ночи зажженным фитилём

Январские уже вокзалы
Из намертво глухих больниц…
О, Господи, как я устала
Отогревать замёрзших птиц

На вымокших к утру карнизах.
Дождь, дождь без меры и конца...
Вниз, вниз летят чужие птицы
На тень любимого лица.

Им нет стыда и нет позора,
Дорога вдаль, вдаль... куда ещё?
Жизнь вечную вчерашним сором
Бросают женщине в лицо,

В ладонь, где только тень надежды
И чайки мокрое перо.
Зачем? Уже не быть, как прежде.
Не умерла. Не повезло.

27.05.94

Впереди свободы той –
Только смерть вольнее птицы,
Станут плакать голубицы
Над пылающей зимой.

Станет шёпот рваться вдоль
Тишины и полумрака…
Дайте мне такую боль,
Чтобы не было и знака.

Ни приметы, ни огня,
Ни вчерашнего проклятья.
Кто сказал, что люди – братья?
Это знаю только я.

Это знает только он,
Бездыханный и безгласный.
Кто сказал, что жизнь – прекрасна,
А у смерти нет погон?

Что не будет тишины
И не возгласов печали…
Из такой далёкой дали
Выплывают тихо сны,

Голубиная тоска
К полыхающему саду,
Это жизнь ещё пока
В старых снах тоскует рядом.

В снах, где всё живёт и так
Без печали и без боли,
Где безгрешный птичий шаг –
Знак последней божьей воли,

Пламенеющий зимы –
Ободка янтарной боли...
Это знаем только мы, –
Впереди своей неволи.

30.07.94 – 15.08.97

По второму кругу, – как по Дантову.
Говорила: «Не смогу».
Это мне теперь Атлантами
Там, на дальнем берегу,
Жить не требуя награды
Садом, садом, милый мой,
Выпить дал такого яду, –
Не расстанемся с тобой
Ни в аду, ни в рае светлом,
Ни у бога под рукой,
Нынче нас венчали смертью
До печали гробовой.
До несбывшихся прощений,
До еще горячих губ…
За тобою горькой тенью
В наш последний скорбный путь
Увели, забыв, что жизни –
Ни на вздоха, ни на крик.
Это завтра наша тризна
Ляжет сердцем ровно в стык
Всех прощаний, Боже Святый…
Вот теперь-то я – одна.
Дети, сестры, и без брата,
Словно в дом пришла война.

16.06.08 – 17.06.08