Тропка в новую жизнь

После развода со второй женой, Кузьма Фалалейкин решил окончательно и бесповоротно завязать с бабами. Не везло в жизни с ними. Едва успел жениться на первой, с недельку пожили, не более, она подхватилась и умчалась с бывшим ухажёром, попутно прихватив все подарки и деньги, какие на свадьбе дарили. Но почему-то Кузьма не расстраивался, что жена сбежала. Правда, недели полторы не просыхал. На бровях домой приползал. Сам не знал, почему загулял. А потом батя, светлая ему память, за шкирку взял, встряхнул несколько раз, да столько же раз приложился своей ладошкой – лопатой по сопатке, – дурь выбивал, и Кузьма враз понял, что с пьянкой надо завязывать...
Года не прошло, как одна сбежала, Кузьма новую девку привёл в дом. Свадьбу тихую сделали. Близких пригласили и всё. Вечерок посидели, попили-поели, песни попели, в основном, почему-то грустные и разошлись. Жена досталась такая же, как и сама свадьба: тихая, неприметная, слова лишнего не скажет, взгляд боялась поднять. Живи и радуйся! Но пожили с годик-другой и теперь Кузьма взъерепенился. Не по нраву, что баба готова в тряпку превратиться, лишь бы мужику угодить. Не дело, когда готовы спину подставлять, чтобы ноги вытерли. И по-хорошему говорил с ней, и по-плохому – отлупцевал несколько раз, а она ещё сильнее стала стелиться. А батя с матерью не могли нахвалиться снохой: и работящая, и молчаливая, слова против не скажет, и каждую пылинку сдувает с сына, чуть ли не с ложечки его кормит. Всё хорошо, вот только Бог детей не дал. Пустопорожняя оказалась. Семья без детишек – это не семья. По этой причине пришлось расстаться. 
Долго ходил Кузьма в холостяках, не решаясь жениться. Опасался, что снова не повезёт с женой. И поползли всяко-разные слухи по деревне. А бабы-то какой народ – услышат на копейку, а раздуют на рупь. Так и получилось. Ославили мужика, будто руки распускал, первую бабу смертным боем бил, поэтому сбежала, едва ноги унесла, а то бы вообще пришиб. И вторая дура дурой, что за него вышла замуж. Видать, понадеялась, что с виду семья хорошая, а оказывается, что там и отец алкоголик, который свою бабу каждый день лупцует и Кузьма недалеко от него ушёл, и все родственники у них алкаши, гады и сволочи, как только таких земля носит. Поэтому вторая баба молчала, что запугали её, бедняжку, и на улице не появлялась, с соседками не говорила и душу не изливала, потому что сразу бы кулака испробовала. А детей свыше не дают – это уже Кузьма виноват. А кто же ещё? Только он и всё на этом, потому что его боженька наказал, что водку жрёт, руки распускает и над бабами изгаляется. Ну и того… Боженька поглядел, подумал и подчистую лишил его мужского достоинства, прямо под самый корень отчекрыжил, так деревенские сплетницы решили окончательно и бесповоротно.

И с той поры, не стало покоя Кузьме. Глянется какая-нибудь бабёнка, не успеет проводить до дома, как местные сплетницы начинают его славить, что связалась с алкашом, колобродником и сухостоем. Такого наговорят, что эта бабёнка в следующий раз на улицу носа не кажет, лишь бы не встретить на пути этого супостата, а ежли выходит, то проулками бежит и оглядывается, лишь бы на него не наткнуться. А дома батя с матерью чихвостят, что до сей поры не может путёвую бабу в дом привести. Замучили Кузьму, хоть домой не приходи. Мать при случае норовит ткнуть носом, батя бурчит, по пятам ходит. А потом, когда мылись в бане, батя как-то подозрительно поглядывал на Кузьму, посматривал, а потом, сидя на скамейке, ткнул корявым пальцем.
– Сынок, признайся, у тебя всё в порядке, всё ли работает по мужицкой линии? – и так неопределённо помахал в воздухе рукой, а потом к полу опустил, словно показал причину. – Бабы в деревне разное говорят…
И тут Кузьма взбеленился. Шваркнул на каменку несколько ковшиков водички, что уши в трубочку свернулись, матюгнул батю, плечом распахнул дверь, чуть не выбил её и, как был нагишом, так и помчался в избу. Мать до полусмерти напугалась, когда он в дом ввалился. Оттолкнул её, подскочил к комоду, вытащил чистую рубашку, трусы. Натянул на мокрое тело. Достал с шифоньера старенький потёртый чемоданчик. Побросал в него майки, трусы, носки, зачем-то «Капитал» Маркса сунул, на ходу натянул штаны, сдёрнул пиджак и выскочил на улицу. Скатился по ступеням и ткнулся в отца, который вслед за ним побежал, прикрываясь веником.
– Вот тебе, батя, сам полюбуйся и деревенским бабам расскажи! – Кузьма сунул отцу под нос огромную фигу. – Я всем покажу, как у меня мужская линия работает. Ишь, нашли сухостой…
И, хлопнув калиткой, аж с петель сорвалась, помчался в сторону остановки…
Так Кузьма оказался в городе. Пока было светло, походил по улицам, поглазел на витрины, на красивых девчонок, а ближе к ночи задумался, где переночевать. Домой решил не возвращаться – окончательно и бесповоротно. Надо же, в чём его обвинили, да ещё кто – родной батя! И поэтому вдвойне, нет, втройне было обидно. В парке наткнулся на заросшую аллею. Там стояла покосившаяся скамейка. Сидел, прислушиваясь, как потихонечку стал затихать городской шум. Положил под голову чемоданчик и прикорнул на нём. А ночью его подняли. Милиция наткнулась. В участок забрали. Оказалось, что в горячке забыл документы. И денег не было. Ладно, вспомнил про Семёна Петровича Калюжного, который к ним в деревню приезжал в командировку и Кузьму сватал, чтобы в город перебирался. Очень уж понравилось Калюжному, как парень работал. К утру разыскали этого Семёна Петровича. Позвонили.
– Алё, Петрович, это я, – громко заорал Кузьма, когда ему сунули трубку в руку. – Ну я, забыл, что ли? Ну, Кузька Фалалейкин из Ерёминки, куда ты в командировку приезжал года три назад. Помнишь? Нет, не рыжий. Ты ещё меня в город звал. Вот я приехал, а документы дома забыл. Меня заарестовали. Приедь, забери отсюда.
И повернулся к милиционеру.
– Ну вот, я же говорил, что не бандит. А вы – проверка документов, документов… Доверять нужно людям, доверять!
Он погрозил пальцем.
Милиционер покосился, но промолчал.

Вскоре приехал Калюжный: невысокий, юркий мужичок. Зевая, посмотрел на Кузьму. Нахмурился, вспоминая, а потом заулыбался – узнал-таки!
– Ну, что без письма-то прикатил? – заторопился Калюжный, ни секунды не оставаясь на одном месте, всё ему нужно было взять, потрогать, повертеть, заглянуть во все ящики стола и тумбы, но лишь грозные окрики милиционера, едва сдерживали его. – Как говоришь, зовут тебя – Кузьмой? Запамятовал, заработался, – и тут же повернулся к милиционеру. – Товарищ, отпустите его. Свой он, не жуликовский. Ежли понадобится, могу подтвердить под присягой или как у вас это называется…
После долгих уговоров, звонков в деревню, была исписана куча протоколов и всяких бумаг, чтобы его выпустили. И, наконец-то, Кузьму отпустили. И они с Калюжным помчались к нему на работу. Полдня просидел в коридоре, пока Калюжный договаривался насчёт работы и общаги. Потом оставил вещи в комнате, а сам рванул в деревню за документами.
А потом началась городская жизнь. В деревню не ездил. Обиделся. Сильно. Не мог простить отцу, что он так унизил, как считал Кузьма. Устроился на работу. Жил в общаге. Весело было, не то, что в деревне. Вроде работа не из лёгких, на стройке работал, чтобы побыстрее квартиру получить. А вечером вернётся в общагу и словно не уставал. И свободное время было, и зарплата намного больше, не сравнить с деревней, и работать приходилось меньше. В общем, как показалось Кузьме, он сделал правильно, что уехал в город, потому что здесь другая жизнь: лёгкая, яркая и денежная. 
Закрутила его жизнь городская, завертела. Хоть дважды обжигался с бабами, но не выдержал и пустился во все тяжкие. Хорошо, если раз в неделю забегал в общагу, чтобы помыться, побриться и переодеться, а бывало, неделями пропадал. И девки не отказывали ему. Парень-то был видный: высокий, стройный, симпатичный, как все бабы говорили, и силушкой бог не обидел, а язык подвешен – бог семерым нёс, одному достался. Кружил девкам головы, дурил, а потом бросал и снова начинал за какой-нибудь ухлёстывать. Жаль, батя не видел, сколько девок перебрал да измахратил, а может, себе хотел доказать, что в нём мужской силушки на семерых хватит…

Может. и дальше бы гулял, но наткнулся на невзрачную девчонку. Так себе с виду, вроде бы ничего особенного, но что-то в ней было такое, мимо не пройдёшь. Зацепила его. Сильно. Словно телок стал за ней бегать, а она внимания не обращала. После работы мчался к проходной завода, где работала Сонечка, так звали девчушку. Ждал её, а потом через весь город провожал до дома. Нет, до общаги, где она жила. Подолгу стоял, прислонившись к берёзе, или сидел на скамейке перед общагой, надеясь, что она выйдет. И всё же своим упорством или упрямством сломал её. Понемногу стала с ним прогуливаться по улицам. Изредка в кино ходили, но всегда держала на пионерском расстоянии. Даже поцеловать не разрешала. А если ненароком прижмётся к локтю, аж сердце бухало, словно молот. Да уж, Кузьма такого никогда не испытывал. Не думал, что станет за девкой бегать. Дожидался, когда наступит вечер, собирался и опять к ней торопился…
И была свадьба. Даже не свадьба, а в комнате посидели с подружками и его друзьями, когда вернулись из ЗАГСа. Комнатку выделили в семейном общежитии. Купили кровать и стол с табуретками. И стали жить…
Всякое в семейной жизни случалось: и хорошее, и плохое, да разве всё упомнишь. Кузьма Фалалейкин сидел, глядел в окно и курил папироски, стряхивая пепел за окно. А лёгкий ветерок налетал, и смахивал пепел, за собой уносил. Троих ребят родили. На ноги поставили. Разъехались в разные стороны. Свои семьи создали. А они остались вдвоём свой век куковать.
Всё складывалось хорошо, живи да радуйся, но беда не приходит одна. Сначала Кузьме ноги раздробило – балка сорвалась. Долгие месяцы в больнице. По кусочкам собирали. Ноги сохранили, но работать запретили и отправили на инвалидность. И всё это время рядышком была его Сонечка. Выходила его, к жизни вернула. Кузьма задурил, когда его списали. Уволили за один день и забыли, что был такой Кузьма. Правда, первое время знакомые забегали, а потом и они перестали заходить. Вот и получается, что человек нужен тогда, когда от него есть польза, а если человек заболел – это балласт, от которого избавляются. Вот так и остались вдвоём, никому не нужные. Сонечка по дому хлопотала. Кузьма пытался помочь, но она берегла его. Поставит возле окна табуретку и сиди, смотри в окошко или книгу читай. А потом с Сонечкой беда случилась. Как-то быстро всё произошло. Не жаловалась, сразу свалилась. Убиралась в квартире. Охнула и повалилась. Пока врачи приехали, пока пытались в чувство её привести, а она уже всё – потянулась и затихла. Умерла.

Дети приехали на похороны. В документах нашли записку, где Сонечка написала, чтобы её похоронили рядом с родителями в Кислице – это деревня неподалёку от города. Так и сделали. А вернулись, Кузьма заметался по квартире. Как можно, что жена там покоится, а он в городе живёт. Не бывать этому! Разругался с детьми в кошки-дыбошки, отказался с ними ехать, а заставил поменять квартиру в деревню, поближе к своей Сонечке, чтобы её проведывать.
Домик небольшой сторговали. Кузьма обрадовался. Хватит для одного, чтобы век докоротать. В доме горница да кухонька. Ещё верандочка была и крылечко с навесом, чтобы дождём не поливало. В доме подпол, а во дворе, возле толстенной берёзы был погреб. Рядом с домом небольшой огородик и банька. Напротив сарай, а туда, чуть пониже, до самой речки тянулся участок для картошки да свеклы. Сыновья перевезли его. Выгрузили вещи, занесли, немного посидели, всё пытались уговорить, чтобы к ним переехал, но Кузьма хмурился да отмахивался. Недолго сыновья сидели. Пора домой возвращаться. Дорога дальняя. Собрались и укатили, но обещали изредка проведывать, если время свободное будет. У каждого своих забот полон рот. Кузьма вышел, проводил их, а потом вернулся и уселся на крылечке, задумчиво поглядывая по сторонам.
Так Кузьма оказался в Кислице.
Вроде небольшая деревня, дома разбросаны там и сям, есть магазинчик, как он успел заметить. Это хорошо, не нужно будет мотаться за тридевять земель за продуктами. На взгорке школа виднеется. Рядом футбольное поле и ветром доносит голоса ребятишек, которые гоняли мяч. А там, наверное, какая-нибудь контора. Машины скучковались. Было видно, как оттуда изредка выходили люди, останавливались на крыльце, о чём-то разговаривали, а потом расходились в разные стороны. Одни садились в машины и уезжали, другие направлялись в сторону магазина, а некоторые спешили к автобусной остановке, наверное, в город собрались…
– Эй, сосед, здорово! – донёсся зычный голос, заскрипела калитка, и во двор зашёл высокий старик с густой бородищей, чуть ли не в пояс, на голове фуражка, в пиджаке, из-под которого видна серая рубаха, небрежно заправленная в пузырястые штаны, а на ногах глубокие галоши. – Гостей принимаешь?
И взглянул поверх очков, сползших на кончик крупного ноздрястого носа.
Кузьма покосился и пожал плечами.

Старик подошёл. Сунул широкую мозолистую ладонь, здороваясь, присел рядом. Достал из кармана пачку дешёвых сигарет. Ткнул в бородищу. Прикурил, едва не опалив бороду и запыхал. Дым, свиваясь, терялся в густой бороде. Старик молчал. И Кузьма сидел и молчал. Докурив, старик вытащил из кармана жестяную коробочку из-под леденцов. Открыл, сунул туда окурок и опять спрятал в карман.
– На прозапас, на безденежье, – сказал он и опять ткнул свою широкую ладонь. – Я дед Силантий. Твой сосед. 
Кузьма назвал своё имя.
– В деревне слушок прошёл, свою бабу на нашем кладбище похоронил, а я, между прочим, знавал твою Соньку, – неожиданно сказал дед Силантий. – Она с моей дочкой дружбу водила. А дом был через два проулка от нас. Всё друг к дружке бегали. И родичей знал. Когда мать с отцом померли, младший сын прикатил. Всё ходил по деревне грудь колесом. Видите ли, он в столицах живёт. Всё пальчик оттопыривал, когда за рюмку брался. А потом избу продал, все деньги сграбастал, ни копеечки Соньке не дал, взял и смотался. Видать, так принято в столицах жить, на обмане-то. С той поры ни слуху, ни духу. Что с ним, где он – никто не знает. Да и что ему делать в деревне, если никого и ничего не осталось, кроме могилок. А почему Сонька померла?
И взглянул на Кузьму.
– Сердце слабое, – помолчав, сказал Кузьма. – Меня выходила, а сама не выдержала.
– А что с тобой? – опять спросил дед Силантий. – Вижу, молодой, а уже с клюкой ходишь.
– На работе ноги повредил, – вздохнув, сказал Кузьма. – Подчистую списали. Пенсию дали и сиди дома. А Сонечку похоронили, я сюда переехал. Всю жизнь были вместе, и сейчас уже негоже расставаться.
– Давай-ка, помянем, – сказал дед Силантий, снял фуражку и ладонями пригладил густую гриву волос, посредине разделённую пробором. – Хорошая девка была, как сейчас помню. Серьёзная, неподступная – страсть!
– Это… – растерянно сказал Кузьма и стал осматриваться. – Это… А ведь у меня же ничего нет. Что-то не подумал про бутылку. Слишком быстро меня собрали и перевезли. Может, в магазин сходить?
– Эх, молодёжь, – закряхтел дед Силантий, заелозил на крыльце, полез в необъятные карманы и вытащил оттуда бутылку, заткнутую бумажной пробкой, потом достал две стопки и большой огурец. – Учишь вас, учишь… Всё своё ношу с собой.
Сказал, выдернул пробку, разлил по стопкам, разломил огурец пополам и протянул.
– Держи, Кузьма, – он протянул стаканчик с мутноватой жидкостью – Не боись! Сам делаю. Полезная для организма, если принимать в меру, всех микробов убивает. А крепкая, зараза! Ну, помянем…. За твою бабу и её родителей. Светлая память…
Разгладил густые усы, опрокинул стопку, закряхтел, помотал гривой волос и захрумкал огурцом.
– Хороша, ох, хороша, зараза такая! Аж слезу вышибает!
Поглядев на него, Кузьма принюхался и поморщился, а потом, решившись, медленно выпил, чувствуя, как обожгло всё внутри, словно огнём полыхнуло.
– Ух ты, и правда! – выдохнул он, зажмурившись, непроизвольно замотал головой и торопливо захрустел огурцом. – Ох ты, прям, настоящий спирт!
– Чуток не дотягивает до спирта, но неплоха самогоночка, неплоха, – утвердительно ткнув пальцем вверх, сказал дед Силантий, а потом покосился на Кузьму. – Чем в деревне будешь заниматься, сосед?
– Не знаю, – пожал плечами Кузьма. – Буду на кладбище ходить, за могилкой присматривать. Некому ухаживать, кроме меня, а сынки далеко отсюда. Я-то и приехал сюда, чтобы рядом с Сонечкой быть, а про остальное не думал. Да и зачем думать, если жизнь на закат повернула. Свой век доживу и ладно…
– С живыми людьми нужно быть, а мёртвых не надо тревожить, – приглаживая густую бороду, сказал дед Силантий и гулко хлопнул по груди. – Они будут в памяти нашей, в сердце. Пусть покоятся с миром, а живой человек должен жить. Обязан жить. Вот так-то, сосед! – потом помолчал и хохотнул. – На закат, говоришь? А не рановато ли решил закатиться? Вся жизнь впереди, а ты списываешь себя. Не успел почуять вкуса этой жизни, не успел рассмотреть её, понять, уже крест на себе ставишь. Рано! Живи, сколько свыше дадено. Не забывай о прошлом, но живи сегодня и думай про завтрашний день. О, понял, какие умные речи говорю? 
И опять утвердительно ткнул пальцем вверх.
– Силантий, где ты? – донёсся протяжный голос. – Куда умызнул, зараза лохматая?
– О, это моя благоверная кричит, Капушка, – поглаживая бороду, сказал дед Силантий. – Потеряла. Печётся обо мне…
С улицы донеслись быстрые шаги. Появилась маленькая, худенькая старушка, одетая в тёмное платье, в жакетку, на голове тёмный цветастый платок, в руках длинный прут. Она подошла к забору. Заглянула в щелку между штакетинами, а потом приподнялась на цыпочки и посмотрела поверх забора. Постояла возле калитки и нерешительно распахнула.
– Я так и знала, – покачивая головой, сказала старушка. – Не успела гусей отогнать от двора, поворачиваюсь, а его уж след простыл. Так и чуяла, что сюда подашься. И правда! Сидит на крылечке, как ни в чём не бывало, и стопочки опрокидывает. Ни на секундочку нельзя оставить. Так и норовит умызнуть. Правильно говорят, свинья грязи всегда найдёт.
– Да не мельтеши ты, сорока болтливая, – нетерпеливо сказал дед Силантий и махнул рукой. – Успеешь натрещаться, когда домой вернёмся. Иди сюда, Капитолина. Познакомься с нашим соседом – это Кузька.
– Здрасссти, – она протяжно поздоровалась, исподлобья взглянула на Кузьму и склонила голову. – Я бабка Капка. Благоверная этого кудлатого чудища. А ты, как понимаю, нашим соседом будешь, да? Вижу, тоже любишь прикладываться к рюмочке, да?
Она подошла, с любопытством поглядывая на нового соседа.
– Да, ваш сосед, Кузьма, – кивнул Кузьма, покрутил стопку в руке, тихонечко отставил в сторону и взглянул на старушку. – Сегодня перебрался. Могу, конечно, выпить, но свою меру знаю.
– Все мужики знают меру, пока донышко не покажется, – махнула рукой бабка Капка. – Вон, как мой чертяка. Не угомонится, пока бутылку не выхлестает. А что в городе не жилось? – перескакивая с одного на другое, с ехидцей сказала она. – Там жизнь лёгкая да весёлая, а у нас тоска беспросветная и зелёная, один день на другой похож, а третий на первый и пятый на десятый, и так до дня последнего, пока на мазарки не отнесут.
– От язык без костей, – забасил дед Силантий. – Угомонись же, сорока-балаболка!
– Здесь жену похоронил, – сказал Кузьма, достал сигареты и задымил. – Приехал, чтобы рядышком с ней быть. Буду жить да за могилкой ухаживать. Из города не наездишься, а здесь под боком. В любое время можно сходить.
– Да как же так – баба померла, – закачала головой старушка и тут же ткнула сухоньким пальчиком в мужа. – Во, Силантий, глянь, как добрые люди живут – обзавидуешься, а ты только и глядишь, как со двора умызнуть да за воротник заложить. – И опять повернулась к Кузьме. – А кто твоя жинка?
– О, неугомонная! – повысил голос дед Силантий. – Ну что ты к мужику пристала, как банный лист? – и махнул рукой. – Что говорить, баба – она и есть баба! Капка, помнишь Ракитиных, что через два проулка жили? Ну, у которых сынок в столицы уехал? Так их дочка – это и есть его жена, – и ткнул пальцем в соседа. – Тьфу ты, была жинкой… Ну, которая с нашей Валькой в школе училась, они ещё от медведя убегали, или он от них – непонятно…
– А, вот теперь поняла, о ком речь ведёте. С этого и нужно было начинать, – всплеснув руками, тоненько засмеялась бабка Капка, морщинки разбежались по лицу, и принялась рассказывать. – Наши девки за малиной отправились, в самую гущу залезли и наскочили на медведя. Видать, тоже малинки захотел, на сладенькое потянуло. Девчонки сидят в малиннике, а медведь поднялся и заревел, когда заметил девок. Они увидели косолапого, ещё хлеще заверещали с перепугу-то, так развизжались, аж без голосов остались. Медведь в одну сторону помчался, а девчонки в обратную понеслись, до самой деревни визжали и корзинки в малиннике побросали. Сколько времени с той поры прошло, сколько раз ходили за малиной, и никто медведей не встречал. Наверное, наши девчонки всех перепугали.
И засмеялась: тоненько, дробно, заразительно – со всхлипами.
Следом дед Силантий хохотнул, неторопливо поглаживая бороду.
Кузьма тоже слышал эту историю. Жена рассказывала. Он взглянул на старушку и не выдержал, затряслись плечи, засмеялся. Сидел, хохотал и вытирал слёзы. В первый раз засмеялся, как жену схоронил…
– Ну вот и славно, а то сидел чернее тучи, – хлопнул по плечу дед Силантий. – Оказалось, любишь посмеяться – это хорошо. А не опрокинуть ли нам ещё по стопочке, а? Ну, за знакомство или ещё за что-нибудь…
И плутовато взглянул на соседа, а потом на жену.
Бабка Капка запнулась. Нахмурилась. Посмотрела на старика, потом на Кузьму, перевела взгляд на дом и опять на соседа.
И Кузьма растерялся. Не знал, что делать, как в деревне принято приглашать в дом. И пригласишь, а там пусто. Даже вещи не разобраны. Лишь мебелишку расставили по местам и всё, а узлы да сумки в куче валяются. Даже чайник с кастрюлями не распаковывал. Не успел. А в холодильнике всё сырое да замороженное. Ничего не готовил. Не ждал гостей. Отвык. 
– Это, как его… – сказал он растерянно и пожал плечами. – Заходите, но у меня…
– Ай, отстань, сосед, – перебивая, махнула рукой бабка Капка. – Завтра придём к тебе. Поможем с вещами разобраться да порядок наведём. А сейчас к нам пошли. Какой-никакой супишко похлебаем. Яички сварю. Сальце есть с прошлого года. Огурчики похрупаем. Пошли к нам, что голодным будешь сидеть. Там и поговорим. О себе расскажешь, а мы послушаем…
И, дёрнув его за рукав, бабка Капка направилась к калитке.
– Айда, Кузька, – дед Силантий поднялся. – Если моя бабка зовёт, её нужно слушать. Пошли…
Подволакивая ногу, Кузьма, опираясь на клюку, осторожно прошёл по тропинке, толкнул калитку, и тут же загавкала юркая чернявая собачонка, кинулась было в ноги, но от грозного окрика деда Силантия, поджала хвост и скрылась в будке и грозно рычала, выглядывая оттуда. Хозяйка двора, охранница.
Кузьма прошёл в дом. Скинул обувь возле порога. Мельком оглядел кухоньку. Маленькая, уютная. Сразу видно, что здесь бабье царство. Каждая вещь, каждая тряпка на своём месте. На стене ходики. Старые. Циферблат почернел, а всё ходят. В углу икона. Тёмная. Рядом прозрачная бутылка с закруткой. Наверное, святая вода. На окне занавески. На печи подушка и ватное одеяло. Кузьма прошёл в горницу. Возле окна крепкий стол. На нём стопка журналов и несколько книжек. Рядом этажерка. Там тоже книги и какая-то мелочёвка, а сверху шкатулка, сделанная из открыток. В углу небольшой телевизор и рогатая антенна сверху, сбоку тихо гудит трансформатор. В углу кровать с пирамидой подушек, коврик на стене. Напротив старый шкаф. Дверка приоткрыта. Рубашка виднеется. На шкафу пёстрая кошка спит, развалилась и лапу свесила. А возле входа стоит диван. И на стенах фотографии. Разные. Есть в рамках, но много просто висят, кнопками приколотые. Кузьма подошёл. По фотографиям можно узнать, как жила и живёт семья, кем были. Фотографии – это история семьи. Здесь и военные в форме. Видно по форме, что в царское время фотографировали. А тут в войну или после войны. Ордена и медали на груди, а там женщина с ребёнком, а на другой чей-то класс возле школы, тут девчонки в поле, а там…
– Вот наша доченька, Валюшка, – подошёл дед Силантий и ткнул пальцем. – Это после школы. В город собиралась уезжать. Принесла снимок. Говорит, чтобы не скучали, на него будете смотреть…
– А где она живёт? – перебивая, сказал Кузьма. – В городе осталась?
– Уж давным-давно вернулась, – буркнул дед Силантий. – Сразу замуж выскочила, когда выучилась. А через год вернулась с дитём на руках. Вдоволь нажилась. Говорили же, не спеши, а она месяц погуляла и замуж собралась, нас не послушалась. Вот и принесла в юбке…
– Что ты мелешь, старый, – из кухоньки донёсся голос бабки Капки. – В юбке принесла… Не нагуляла ребятёнка, от мужика своего родила, хоть и пропойцей да гулёной мужик оказался. Не слушай его, Кузьма! Хорошая дочка, работящая, а строгая – страсть! В школе работает. Учителка. Идите сюда, почаёвничаем.
Кузьма зашёл на кухню. На столе к чаю были расставлены тарелки с супом, разнокалиберные чашки и блюдца, на которых лежало сало, зеленели огурцы и стрелки лука, краснели помидоры, горкой возвышался хлеб и посреди стола початая бутылка, две большие стопки и маленькая рюмашка. Это называется – почаёвничать.
Дед Силантий кивнул головой, присел на лавку, сразу взялся за бутылку, разлил по стопкам, подождал, пока сядет бабка Капка и Кузьма, а потом поднял стакан.
– Ну, Кузька, за приезд! – сказал он, одним глотком выпил, затряс гривой, охнул и шумно вдохнул. – Ох, хороша! Пей, Кузьма, пей, не отравишься – это всамделишная, а потом повечеряем. 
И не дожидаясь, сунул бороду в ворот рубахи, ладонью прикрыл её, чтобы не испачкать и не закапать, взял ложку и неторопливо стал кушать.
Кузьма тоже не удержался. Опрокинув стопку, быстро заработал ложкой. Самому не хотелось готовить. Последнее время всухомятку питался. Штаны не держатся, спадают. Кусочек колбасы с хлебом перехватил и ладно. Чаем запил – уже хорошо, а то просто водичку из-под крана глотнул и хватит. А здесь, он обвёл взглядом полный стол. Давно такого не видел. Жену похоронил и поставил крест на себе. Ничего не хотелось делать. На душе полегче стало, когда удалось в деревню перебраться. Что ни говори, а жена под боком. В любой день, в любое время можно сходить к ней. Посидеть, поговорить, посоветоваться…
– Давай-ка, Кузьма, ещё разочек опрокинем, и хватит на этом, а то лишку будет, – дед Силантий потянулся за бутылкой, ловко разлил по стопкам и поднял свою. – Ну а теперь за твой приезд-переезд. Живи, Кузька, жизни радуйся, а она вокруг такая, аж… Эх, красотища-то!
Он причмокнул, выпил, снова затряс своей гривой и шумно занюхал хлебом, а потом захрустел огурцом.
Бабка Капка неслышно вставала, что-то убирала со стола, опять подкладывала на тарелочки да блюдца, присаживалась и неторопливо расспрашивала Кузьму про жизнь, про жену и сыновей, что-то советовала, обрывала деда, когда он встревал в разговор, опять спрашивала, подливала в тарелки и внимательно слушала…
Отдуваясь, Кузьма вытер вспотевший лоб. Наелся. Посмотрел на стол. Потом взглянул на деда Силантия, который сидел, изредка отщипывал маленькие кусочки хлеба и жевал… нет, даже не жевал, а будто сосал их, неторопливо, долго, потом звучно сглатывал, опять отламывал крошечку, а сам о чём-то думал, поглядывая в окно, за которым была видна деревенская улица.
А бабка Капка всё суетилась. Тенью мелькала по кухоньке, выходила, снова появлялась и занималась домашними делами, а потом присела, взглянула на деда, маленькой ладошкой погладила по крепкому плечу, потом на Кузьму взглянула, морщинки пробежали по лбу и расправились. Она ушла, чем-то долго гремела на веранде и на крыльце. Снова появилась. Налила чай в стаканы, а деду в большую алюминиевую кружку. Придвинула к ним вазочку с вареньем, блюдце, на котором лежали конфетки и чёрствые плюшки. Сама взяла маленький кусочек колотого сахара (где ещё достали) и принялась неспешно пить чай, отхлёбывая из блюдца с небольшой щербинкой…
– Хорошо в деревне, – Кузьма кивнул в сторону окошка. – Тихо. Спокойно. Приехал, а чувство, словно домой вернулся.
– А куда же ещё, конечно, домой, – махнула рукой бабка Капка. – Сам же говорил, что в деревне жил, и жена деревенская, вот и получается, что к себе вернулся, где обязан жить, а не там, куда судьба занесла. Поживёшь, осмотришься. С дровами поможем, с картохой да соленьями и прочими запасами, а на следующий год начнёшь своим хозяйством заниматься. Мы рядышком. Всегда поможем. Глядишь, жизнь-то и наладится, войдёт в нужную колею…
Вечером, когда Кузьма засобирался домой, бабка Капка кивнула старику и тот, взвалив мешок на плечо, в другую руку взял какие-то пакеты и зашагал в сторону дома, не дожидаясь Кузьмы, занёс на веранду, оставил и, посмеиваясь, отмахнулся и вышел за калитку.
Кузьма посидел на крыльце, покурил, посматривая по сторонам. Там и сям были видны огоньки в домах. Стемнело. Люди готовятся ко сну. Зевнув, Кузьма передёрнул плечами, отмахиваясь от комаров, и опять зевнул. Хотелось завалиться спать. Слишком много всего за день навалилось. Отвык от такой жизни, вообще от людей отвык. Он поднялся, зашёл в дом, пощёлкал выключателем. Света не было. Не было лампочки. Чертыхнувшись, Кузьма пробрался в угол, куда поставили диван. Пошарил по узлам. Нащупал одеяло и подушку. Вытащил. Бросил на диван. Разделся. Посидел на краешке, поглядывая в тёмное окно, за которым изредка раздавался лай собак, где-то протарахтел мотоцикл, заполошно заорал петух и умолк, и снова лениво забрехала собака. Зевнув, Кузьма улёгся, укутался в одеяло. И чуть погодя, засопел.
А утром, едва рассвело, Кузьма ошалело вскинулся от громкого протяжного клича соседского петуха. Взлетев на забор, он хлопал крыльями и громко орал, а вслед ему принялись вторить деревенские петухи: с сонной хрипотцой, разноголосо и торопливо…

Наступил новый день новой жизни.
Поёживаясь, Кузьма спустился с крыльца. Рядом на столбе висел рукомойник. Вздрагивая, он умылся холодной водой. Вернулся. Разыскал среди узлов чайник. Поставил на плиту. Пока разбирал вещи, чайник закипел. Освободив краешек стола, налил в большую кружку, бросил щепотку заварки, подождал немного и стал прихлёбывать. Он сидел, посматривая в окно. А там вовсю шла жизнь. По дороге, что тянулась по деревне, изредка щёлкая кнутом, неторопливо вышагивал пастух. Впереди стадо. Две большие лохматые собаки бежали вдоль дороги, не давая коровам разбредаться. Вон парень пропылил на мотоцикле, а сам в трико и по пояс голый. Жарко ему. Молодой ещё, что скажешь. Возле окна мелькнула чёрно-белая кошка. Запрыгнула на забор и принялась умываться. Гостей намывает. Кузьма вздохнул, потом взглянул за деревню, на вершину холма, куда вела узкая заросшая колея. Взглянул и стал одеваться.
Подволакивая ногу, он медленно шагал по ухабистой деревенской дороге. Старухи, сидевшие возле дворов, провожали его взглядом, а потом начинали шептаться, кивая вслед. Кузьма завернул в проулок. Выбрался за околицу. Остановился. Устал. Нога прибаливала. Достал сигареты. Закурил. Несколько раз затянулся, огляделся, а потом заплевал окурок, бросил под ноги и растёр. Опять пошёл по заросшей колее. Вдали видна речка. Серебрится под солнцем. А за речкой, уже начала желтеть пшеница. Золото рассыпалось по бескрайним полям. А там бредёт стадо. Растянулось по лугу, не торопится. И куда торопиться-то, день долог.
Поднявшись на пологий холм, Кузьма опять остановился. Отдышался, прислонившись к корявому дубу. Под ногами земля усыпана желудями. Шуршит дуб, о чём-то шепчет, рассказывает. Закаркала ворона. Взлетела, заполошно закружилась и умчалась в сторону деревни. А там, высоко-высоко кружит коршун. Медленно парит в небе, добычу высматривает…

Кузьма зажмурился от яркого света. Протёр глаза. Поморгал. Опираясь на клюшку, пролез в узкую щель забора… Даже не забор, а слегами огорожено деревенское кладбище, и воротца сделаны из них же. Постоял возле входа, покрутил головой, а потом пошёл вдоль забора в самый угол, туда, где виднелся высокий крест, сделанный из толстых ржавых труб. На нём не было ни надписи, ни таблички. Да и могилка была запущенная. Видать, никто не приходит, некому проведать. А рядом с ней, возле забора, холмик с деревянным крестом – это Сонечкина могила. Здесь его жена похоронена. Невысокая простенькая оградка. К ней прислонены несколько венков, а на земле лежали увядшие цветы, и стояла пустая грязная тарелочка. На кресте табличка, на которой дата жизни и смерти, а между ними маленькая чёрточка. Эта чёрточка и есть человеческая жизнь. Коротенькая. Не успеешь оглянуться, а порог перед глазами. Казалось бы, вот только детство было, юность прошла, едва успел жениться, уже ребятишки выросли и в жизнь ушли, и остались вдвоём с женой, а там ещё быстрее время летит. Вот внуки приехали. Какие взрослые да важные! И сыновья поседевшие. А потом приходит время, и понимаешь, вот он – порог и пора уходить. Туда уходить, где все будем, но оттуда никто не возвратится, а если повстречаемся, то в другой жизни, не в этой. И вся наша прошедшая жизнь вмещается в коротенькую чёрточку между словами: жизнь-смерть…
– Сонечка, я пришёл, – сказал Кузьма, а потом присел на траву, вытянув больную искалеченную ногу. – Сюда переехал. Теперь буду рядышком с тобой. Да вот… Сыновья не хотели, говорили, чтобы к ним уехал, а я не смог… Как же тебя одну оставлю? Нельзя, не по-человечески получится. Да и плохо одному. Каждую ночь снишься. Каждое утро глаза открываю и думаю, что сейчас услышу, как на кухне возишься, как чайник ставишь или кастрюльку, а прислушаюсь – тишина и понимаю – один в этой жизни. Один и никому не нужен, даже детям. Нет, у нас дети хорошие. Заботливые. Но у каждого своя жизнь, своя дорожка, по которой идут, а мы бы только мешали. Значит, кто-то должен уступить дорогу и остаться, чтобы другой пошёл вперёд. Остался я, а они должны идти по жизни, по своим тропкам. Так будет лучше для них, а мы будем за ними посматривать со стороны и радоваться. Да, Сонечка?

Кузьма закурил. Потом поднялся. Неторопливо убрал мусор, подправил холмик, веночки, сполоснул тарелку, положил горсть конфет, вскрыл пачку печенья и пристроил рядышком с конфетами. Налил воду в стакан. Протёр табличку с коротенькой полоской жизни и, вздохнув, опять присел на траву.
– А ты знаешь, Сонечка, я с нашими соседями познакомился, – Кузьма разговаривал с женой, словно она рядом сидела. – Хорошие старики, интересные. Тебе бы понравились. Хотя, как дед Силантий говорил, они знают тебя. Дед словно из сказки. Ага… Бородища почти до пояса и волосы до плеч. Ему бы в кино сниматься. Вчера зашёл к нам. Посидели на крыльце, потом бабка Капка зашла. Маленькая старушка. Весь вечер у них просидели. Фотографии смотрел. Твою подружку видел, а тебя не было там. Да вот… Впервые за долгие месяцы легче на душе стало, когда с ними посидел. Словно какой-то груз стал уходить. Даже засмеялся. Правда, Сонечка! Бабка Капка вспоминала, как вы за малиной ходили. Теперь понимаю, почему у тебя голос хриплый был – это вы медведя напугали и без голосов остались. Ага… – он засмеялся, а следом поник. – Знаешь, Сонечка, плохо без тебя, очень плохо…
Сказал Кузьма, прислонился к ограде, взглянул на крест и замолчал.
Долго сидел Кузьма, разговаривая, а потом замолкал. Сидел, о чём-то думал. Курил. Снова начинал говорить, рассказывал про сыновей, про себя, вспоминал жизнь, как они жили. Неторопливо говорил. Словно по полочкам раскладывал. Здесь хорошее лежит, а там плохое. И плохого было куда меньше, так едва заметная стопочка, которую можно задвинуть в уголок и никогда не доставать, а вот хорошего было куда больше, он всё говорил и говорил: про неё, про ребят, о том, как одному плохо… Да вообще, про жизнь разговаривал…
– Здрасссти, – протяжно донеслось, и, развернувшись, Кузьма увидел бабку Капку, которая стояла неподалеку. – Я чуяла, что сюда направишься, что здесь встречу. Утром отправила чертяку лохматого, чтобы молочка отнёс, он прособирался, всё не мог свою бороду расчесать, сунулся во двор, а тебя уж Митькой звали. Потом соседки сказали, будто видели тебя, что сюда направлялся. Ну и правильно. Ну и молодец. Живые не должны забывать мёртвых. Посиди, поговори с женой, расскажи, как живёшь, а она послушает и на душе полегчает. Я вот тоже приходила к родителям да сестричкам. Поговорила, словно рядышком с ними посидела, аж душа поёт. Ну ладно, ты оставайся, а я уж пойду. Не буду мешать. Обед спроворю. На обратном пути загляни. Там кое-что собрали для тебя. Хватит на первое время. Ну ладно, я пошла…
И бабка Капка, потоптавшись, хотела ещё что-то сказать, но махнула рукой, и неторопливо зашаркала по тропке, а сама продолжала бормотать. Видать, со своими разговаривала…

Кузьма поднялся. Постоял, посмотрел на крест, что был по соседству. Подошёл к нему. Высокий крест, поболее двух метров будет. А оградка низенькая, так, чуть над землёй возвышается и всё. Ни таблички, ни надписи. Безымянная могилка. Видать, никого не осталось в этой жизни. Видать, там все встретились…
Вернувшись, Кузьма закурил. Опять убрал невидимый мусор. Погладил холмик. Оглянулся. Отсюда вся местность как на ладони. И деревню видно, и речка серебрится, поля золотом отливают, а там лес чернеет. И такое раздолье, аж дух захватывает!
– Эх, Сонюшка, – вздохнул Кузьма. – Что же мы раньше сюда не приехали. Господи, как хорошо тут! Взяли бы домик, и нам бы хватило. Глядишь, и с тобой беды бы не случилось, а так… Знаешь, меня в город не тянет. Здесь душа отдыхает, и ты рядышком со мной, а там суета, и сидишь все дни, словно в клетке, а на улицу выйдешь: народ, толпа и суматоха. Ни посидеть, ни подумать… А сейчас бабка Капка приходила. Правду сказала, что на душе полегчает, если поговорю. Так и есть. Полегче стало. Главное, что ты рядышком. В любое время могу прийти и посидеть рядышком с тобой. И буду ходить. Да вот… Завтра забегу. Расскажу, как день прошёл, чем занимался, что буду делать. Мне дед Силантий сказал, что нужно думать о завтрашнем дне и не забывать прошлое. Прошлое не вычеркнешь, не забудешь, оно здесь, – и Кузьма стукнул по груди и поднялся. – Сейчас домой подамся. Займусь хозяйством. Теперь мне нужно научиться жить. Жить одному, но в то же время, чтобы ты была рядышком со мной. А завтра опять посидим, обо всём поговорим. Ну ладно, я пойду…
И Кузьма пошёл по едва заметной тропке. Пошёл, чтобы научиться жить сегодня и думать о завтрашнем дне, и не забывать прошлое.
Высоко в небе медленно кружил коршун. Шелестела листва на деревьях, о чём-то рассказывая. Серебрилась речка, а за ней золото рассыпалось по полям. А впереди деревня. И вилась узенькая тропинка.
Тропка в новую жизнь.

Художник: А. Фокин.