По морям, по волнам

ПУТИНА

Охотское море, банный день

К середине рейса, как всегда,
пресная кончается вода,
опреснитель пашет еле-еле.
Глухо ропщет и дичает наш
доблестный рыбацкий экипаж,
не видавший бани три недели.

А путина – это вновь и вновь
рыбья чешуя и рыбья кровь,
это море пролитого пота.
Их не смоют, честно говоря,
ни приказы, ни выговора,
ни пропагандистская работа.

Понимая это, капитан
нас ведет сегодня по пятам
за плавбазой. Говорят, что точно
где-то здесь, средь невысоких гор,
в тихой бухте есть водозабор –
чистая струя воды проточной.

О, как лихо наши удальцы
закрепили за валун концы,
шланги подвели к водозабору.
После со старпомом во главе
повалялись малость на траве
и – цепочкой по тропинке в гору.

Там, касаясь кронами небес,
что-то шепчет лиственничный лес,
белый мох пружинит под ногами.
Здесь в цистерны наши без труда
льется родниковая вода,
пахнущая талыми снегами.

А когда с победою назад
возвратится славный наш десант,
как-то вдруг – во сне ли, наяву ли? –
не проклятой рыбьей требухой,
а июльской молодой тайгой
все вокруг запахнет на «Гуцуле». 

– Ты пытай-хлещи меня с плеча
веничком из чудо-кедрача.
Больше жизни да побольше пару!
– Эх, сейчас бы чарочку пронять,
да покрепче милую обнять,
да потом в копнушку с ней на пару!..

Эту сказку об иных мирах
ты в себе попридержи, моряк.
Ждет тебя знакомая картина,
и завет тебя судьба твоя –
рыбья кровь и рыбья чешуя,
милая по имени Путина.

Ты сегодня за свои труды
получил достаточно воды,
Так на то отчетливо надейся,
Чтобы и водицы, и сырца
нам с тобой хватило до конца.
Позади лишь половина рейса. 

Копна в океане

          Альфреду Антошкину,
          капитану траулера «Сковородино»

Мы вышли из бухты Отрадной
до света, в положенный час.
Она оказалась отравой
в итоге для многих из нас.

Мы прятались от урагана,
а вышло наоборот.
Вредна рыбакам Магадана
экзотика южный широт.

Вредна и во многом опасна.
Рыбацкая жизнь не мила,
когда на глазах ежечасно 
творятся такие дела.

Представьте: 
на солнечном склоне
высокие травы встают.
Пасутся веселые кони
и песни девчата поют.

Нелепо под ласковым солнцем
(и это ведь каждый поймет!)
затеять в краю сенокосном
унылый текущий ремонт.

В душе капитана проснулась
крестьянская ревность и злость.
Не юность ли вам улыбнулась,
загадочный северный гость?

А может быть, та, в сарафане?
А может быть, эта, в шелках?
И вот уже мы на поляне,
и косы сверкают в руках!

Не бойким шутам на потребу –
во имя Любви и Добра
на острове выросла к небу
рыбацкая наша копна...

Мы вышли из бухты Отрадной,
покинули новых друзей
для нашей привычной и жадной
работы – ловить ивасей.

А там, за чертою тумана
исчезла, осталась одна
копна посреди океана – 
рыбацкая наша копна.

Стаканов стеклянные грани
пусть высекут искры не раз
за то, что по-прежнему ранит,
печалит и радует нас.

За то, что на солнечном склоне
высокие травы встают,
пасутся веселые кони,
о счастье девчата поют.

За тех, кого мы провожали
под желтой японской луной,
за тех, кого мы обнимали 
под нашей рыбацкой копной. 

Чтоб вовремя травы косили,
чтоб крепла в любви и труде
душа необъятной России
на Малой Курильской гряде.

ОСТРОВ ШИКОТАН

Травим крыс

На судьбу, конечно, не в обиде мы – 
сделать план почти что удалось.
Но, представьте, видимо-невидимо
крыс на пароходе развелось.

Каверзно, расчетливо, продуманно
эти твари начали вредить.
Съели туфлю у второго штурмана – 
в чем ему на вахту выходить? 

По каютам в подволоках мечутся,
дважды подлым удалось на днях
опрокинуть в обморок буфетчицу,
на завпродшу навести столбняк.

Снова со слезами на глазах
проверяю в санжурнале записи.
Как она бесчинствуют в низах,
боже, что творят они на камбузе!

Надо тайну этих новостей
сохранить нам до поры до времени.
Коль дойдет она до санвластей,
снимут с рейса, не видать нам премии...

Прижился стукач на корабле,
и у капитана на столе
радио: «Оказываем помощь!»
И санврач товарищ Рабинович
к нам уже спешит на «Хрустале».

Ах, «Хрусталь» – удачливый, фартовый,
вездесущий теплоход портовый.

Подвалил нежданно и непрошено.
Не поспоришь с вредным мужиком.
Подволоки вскрыли, как положено,
начинили судно мышьяком.

Яд крысиный – чепуха в сравнении
с ядом премиального рубля.
Услыхав, что не видать нам премии,
побежали крысы с корабля.

Первой (глаз хитринка голубая,
пегая кривая борода)
крыса под названьем Колупаев
распрощалась с судном навсегда.

А за нею вслед... Короче, к ужину,
празднуя крысиную корысть,
в общем-целом сгинуло с полдюжины
всяческих ему подобных крыс.

А Василий-кот на солнце греется,
черный кот, любимец поваров.
Что ему, коту морскому, грезится
вдалеке от городских дворов?

Ведь ему-то на кошачьих вахтах
безусловно и наверняка
паразитов ржавых и хвостатых
хватит – даже после мышьяка. 

***

Собачью вахту – черную, с ноля
не каждому доверят рулевому.
И льстит доверье сердцу молодому,
оно в согласье с сердцем корабля,
но все-таки печалится по дому.

Четвертый штурман юн и толстогуб.
И, подражая грозному старпому,
он в разговорах холоден, как труп,
в распоряженьях – нарочито груб,
но все-таки печалится по дому.

Он видит, как прищурился старпом.
Но ведомо ли сердцу молодому,
что, всматриваясь в льдины за бортом,
табачный дым глотая мудрым ртом,
он, как и все, печалится по дому?

А что же остается мне, ответь,
коль даже облака летят вдогонку грому
в глаза родным озерам посмотреть,
осыпаться дождем и умереть – 
они ли не печалятся по дому? 

И эта чайка над охотским льдом,
взмывающая по ветру крутому,
разводье отыскавшая с трудом, –
она не знает, что такое дом,
и все-таки печалится по дому.

И я бы не писал вот этих строк
и вспоминал тебя бы по-иному,
хотя бы хоть на миг – помилуй Бог! –
вдруг позабыл моей души исток
и смог бы не печалиться по дому...

Льды

В зимних сумерках лед фиолетов.
Третий штурман поспорить готов,
что, пожалуй, никто из поэтов
не видал фиолетовых льдов.

А по курсу, как страшная тайна,
словно варево в адском котле,
возникает и пенится майна,
клокоча, исчезает во мгле.

Ночью лед непрогляден, как сажа,
лед невидим во тьме, потому
закаленная вахта, как стража,
сквозь локаторы смотрит во тьму.

Но зато в ожерелье торосов
ясным утром и солнечным днем
этот лет, словно девушка, розов,
и разводья синеют на нем.

Боже правый, тебе ли не стыдно
обесценивать наши труды?
Месяц в море, а моря не видно,
только льды – разноцветные льды.

На огромном соленом просторе
на какой-то неведомый срок
превратилось Охотское море
в бесполезный пустынный каток.

Рыбаки превратились в туристов,
сейнера – в ледяные шатры...
Пригласить бы сюда фигуристов,
развести бы повсюду костры!

Мы за все наперед заплатили,
перед нами они должники.
Или пять промысловых флотилий
стоят меньше, чем Лужники?

Мы включили бы их в экипажи,
подработайте, куча делов!
Мы бы им обязательно даже
посвятили наш первый улов.

Только б музыку не исказили,
пусть звучит, как в больших городах.
Только б юные пары скользили
и кружились на паковых льдах.

А народ, одичавший без ласки,
и ревел бы, как сивучи,
и в ладоши бы хлопал, как в ласты,
в озаренной кострами ночи... 

Танец смерти

Стая кеты погибает на глазах.
Ястыки в эмалированных тазах
тускло светятся кровавым янтарем.
Я склоняюсь перед этим алтарем.

И ножи в руках, конечно, не тупы,
и жрецы на приношенья не скупы:
десять тонн сырца подвахтами тремя
заморожены и сброшены в трюма.

После смерти в розоватой полумгле
пляшет сердце на разделочном столе.
Семь попыток, семь рывков уйти в крови
к нерестилищу – святилищу любви.

Эта пляска, этот танец роковой
пробуждают нечто в памяти моей.
То, что пряталось в пучине вековой,
в глубине доисторических морей.

Я – плыву, в погоне жабры кровеня,
мне – секунда этой жизни дорога,
и у цели так безжалостно – меня
останавливают щупальца врага.

И когда стального клюва острие
жадно плоть мою терзает в темноте,
не смирившееся с гибелью – мое
сердце пляшет на базальтовой плите.