«Тебе однажды всё вернут…»

Уроки осени

Не может быть урока проще:
научит, если подобрать,
любой листок в осенней роще
меня науке умирать –

чтоб я себя преображала
освобождаемым огнём
и малодушья избежала
при угасании своём.

Тепла земля, хрустальна муха,
зеркальна черная река,
и тяжелейшая наука
пока обманчиво легка.

Пока ещё не умираю,
хотя уже вполне живу –
живу, брожу и подбираю
и возвращаю на траву.

Зима в старинном городке

Я в русском городке, где церкви и дома – 
ровесники церквей иль веком помоложе.
На царство в нём теперь уж венчана зима – 
крута царица, но – и милостива тоже.

Калёной солью свод сверкает по ночам,
Но вот густая мгла растворена рассветом – 
и звучен каждый шаг. И льнёт к своим печам
почтенный домосед, гадая по приметам –

узорам на стекле, движениям кота,
количеству сорок и цвету небосвода – 
надолго ли теперь – до Нового ли года – 
а то до Рождества! – такие холода.

Опять иду, скрипя, вдыхая хваткий мраз
и выдыхая пар, который сразу иней –
в нерастворённой мгле, лиловой, серой, синей – 
на звон колоколов, благодаря за нас – 

за город и за то, что в нём зима такая,
за всех, кто в нём живёт, тепло его храня…
Сей летописный град, меня в себя впуская,
свою во мне узнал – и отогрел меня.

***

На почте плачу я за свет и за воду…
А чем заплачу я за эту погоду,
за спелый, за липкий пахучий подсолнух,
за небо, в которое нас, полусонных,
зовут петухи на осеннем рассвете,
за все паутинки, пушинки, за эти
цветы у дороги, в канавке, на горке,
за дождик, за каплю на каждой иголке
согбенной старухи-сосны у сарая,
за здешние звуки и запахи рая?

За это мы платим любовью одною…
Не чудо ль теперь происходит со мною? 
Ну что бы мне раньше цветок у дороги?..
И улочки наши, просты и убоги,
и все петушиные крики – ну что бы
они означали для прежней особы?
А нынче всё это мне в радость – такую,
что я об одном только рае тоскую,
а здесь ничего уже больше не чаю:
любовью плачу и любовь получаю.

Лоскутное одеяло

К лоскуту лоскут, к лоскуту лоскут –
одеяла собрана только треть… 
На село с названьем Берёзов Кут
хорошо с вершины холма смотреть.

Всё в берёзках жёлтых оно теперь,
всё в рябинках красных и золотых,
и калитку видно, и двор, и дверь,
за которой из лоскутов простых

шьётся ныне чудо… Снуёт игла,
на живую смётывая куски,
на доске-приступке, что так тепла,
серебрятся жидкие волоски,

доцветают бархатцы у крыльца,
тарахтит железный сверчок в избе…
Одеялко смётано до конца:
– Прострочу да враз постелю себе.

Вот и мне найти бы такую нить
да ещё иглу – чтоб и я смогла
из остатков радости первой сшить
скатерть для торжественного стола.

Возвращение

Сухие звоны степных ветров,
овечьи крики, большие стаи...
Рюкзак надену, возьму ведро,
буханку хлеба в него поставив:

«Остановите вон там, где куст».
Ушёл автобус. Ирга поспела:
вернёт ли в детство забытый вкус?
Откос белеет полоской мела,

при каждом шаге хрустит кермек,
и странно видеть всё небо разом,
и не постигнет, похоже, разум
того, что чувствует человек,

внимая звуку сухой травы,
следя за белым небесным стадом...
То чувство в сердце бесценным кладом
до срока скрыто от головы.

Чаша Троицы

Пойдём на Троицу в ту церковь на горе,
где справа, в мареве и в чёрном серебре –
три этих ангела за низеньким столом;
ни ждать не надобно, ни плакать о былом:
минута полная, как чаша на столе,
три наших времени в единстве бытия...

Тоски и ужаса в себе не одолев,
Туда, где старая целебная моя
икона Троицы – на Троицу пойду,
и, не готовая ни к Божьему Суду,
ни ко Причастию, ни к жертве... ни к чему –
сигнал из Вечности во времени приму.

И мне ль не ведомо – вне времени она,
та Чаша полная, что к нам изнесена
из мира горнего – земного алтаря.
И я вне времени – когда, благодаря,
иду по скошенной, по вянущей траве
к ней – от неё уже – и вижу: во главе
стола Один из них, и Два – по сторонам;
и я не продана в неволю временам.

Бывшее небывшее

Вот забор из камней, а за ним, во дворе
в оплетённых бутылях гуляет вино;
ну а я собираю кизил на горе
и колючки на юбку свою заодно.

Я вчера в лесотундре морошку брала – 
к сентябрю в табунки собрались кулики…
А ещё я звонила в колокола
на осеннем рассвете в селе у реки.

Я топила сосновыми шишками печь,
перед ней на некрашеном сидя полу, 
мне в ночном лошадей доверяли стеречь…
Как со мной это было – сама не пойму,

Но, однако, ведь было! – ни с кем-то, со мной,
или ждёт меня там, далеко впереди…
Руку, чувствую, сводит – поток ледяной;
отпускаю упругую рыбу – всходи.

Запах валенок

Запах валенок – прошлое наше…
За Ветелкой валяльный сарай,
мы идём туда к дедушке Саше,
с нами радостный пёс наш Карай.

Не зима ещё – осень сырая,
через речку мосток без перил,
все в лишайнике доски сарая…
– Докурю, погоди. Докурил.

– Ей вот, внучке. Найдётся колодка?
– Два рубля.
– Лишь бы ей подошли… 
Всё село благодарно и кротко
отдаёт тебе, Саша, рубли, 

А о той, навсегда неоплатной,
о великой работе другой – 
лишь молчи да постукивай ладной
свежеструганной левой ногой…

Шерсть в мешках под окошком немытым,
телогрейка на ржавом гвозде, 
мы, убогим счастливые бытом…
Почему этот запах везде? – 

я ж домой уже еду с базара, 
где готовые валенки в ряд…
Что ещё она деду сказала?
Вот, я слышу – они говорят:

– Как дела-то?
– Как видишь, с обновкой – 
ногу сам себе сделал вчера.
– Помирились мы, Саша, с золовкой.
– Так пора бы уж!
– Верно, пора.

Не ждала я того, не просила
в наш далёкий вернуть меня мир…
– На вот сахар. Хорошая псина – 
я похожего в Праге кормил.

Журавель

На листве холодной роса блестит,
от луны таинственно и светло;
журавель колодца во сне летит,
над селом раскачивая ведро.

Он, курлыча, кружится над собой,
наяву торчащим серёд села – 
так и я кружу над своей судьбой, 
а над нами горняя даль светла.

Я кружу и тоже курлычу – про
то, что подняло-таки над бедой.
Мне опорожнить бы ещё ведро
горькой переполненное водой.

…Или мы с колодезным журавлём – 
он во сне, а я-то, надеюсь, нет – 
не за кругом круг над землёй кладём,
по спирали всходим туда, где свет?..

Лошадь в небе

Пустил попастись и треножить не стал:
старуха и так далеко не уйдёт.
Ковыль серебрился, алел краснотал,
шмели собирали с татарника мёд,

лягушки кричали на дальнем пруду,
а лошадь, седая гнедуха, брела,
по брюхо в траве, задремав на ходу,
стояла и снова брела от села – 

туда, куда весь свой безропотный век
тянула телегу, несла седока, 
стремила невольный ли, вольный ли бег: 
к черте, что обманчиво недалека – 

туда, где смыкается с небом земля…
Знакомо горчила степная трава,
кричали орлы, колыхались поля, 
а лошадь была всё жива и жива,

и шла, и дошла, и уже при звезде – 
как в озеро, в небо… Летела? Плыла?
…Зарыл, где нашёл – от села в полверсте, 
добычу отняв у степного орла.

Благословение

Благословляю тех, кто меня счастливей,
всем вам велю на полную жить катушку…
Ветер колеблет кроны и гонит ливень,
птицы умолкли, слышно одну кукушку.

Благословляю, рада за вас – и верю,
что за себя не менее буду рада:
всякую нашу восполнит Господь потерю…
Вон, по траве поскакали крупинки града.

Благословляю тех, кто меня моложе:
время своё цените превыше злата –
я ведь его тогда не ценила тоже –
и не покрыта мною его растрата.

Радуга встала над лесом-болотом-полем,
пресная соль на мокром лежит асфальте...
Благословляю тех, кто пока не понял,
не оценил, не выбрал... Не опоздайте!..

Михайловка

Колючей стернею, в осеннем тумане
бредёт за своею коровой старик.
Свечою в молитве истаяла Маня,
святой обновился в избе её лик.

На митинг зовёт большевик Николаич:
на каждой калитке белеет листок.
А что ж ты, Шарапка, всё лаешь и лаешь,
и что ты мяукаешь, Вася-коток?

Не выставишь вместе с избой на продажу
кота и собаку! Изба на замке…
Открою калитку, обоих поглажу,
сухое печенье найду в рюкзаке.

Дорога на кладбище. Скирды сырые,
осинник трепещет, горит, полугол.
На свежем кресте, что в ногах у Марии,
сидит ненаглядная птаха щегол.

Старик возвращается вслед за коровой,
хрустит под его кирзачами стерня.
Он, дым выдыхая, хрипит мне «Здорово!»,
хотя совершенно не знает меня.

А я-то сама себя знаю? И что я
простой и прозрачной Марии скажу,
на нищей могиле в Михайловке стоя?
Скажу я ей вот что, и слёз не сдержу:

– На избу нашёлся уже покупатель, 
Петровы забрали твой лук и свеклу,
а лик обновлённый – у Паклиной Кати,
сестры Николаича – в красном углу.

Спокойной ночи 

Спокойной ночи вам, и далее всегда –
спокойных вам ночей. Да будет вам дарован
целительный покой в часы, когда вода
колеблет Млечный путь; когда земным коровам,
вздыхающим во сне, ночное молоко
не срок ещё отдать; когда стоит Венера, 
туман, слоясь, плывёт, и где-то далеко
кричит уже петух… 
Необходима вера,
что сон даёт нам Бог; не брать из этих рук,
Не доверять Врачу, лишать себя покоя,
назначенного Им – как это можно, друг?

Бессонье – навсегда отставшая погоня,
когда мы доверять умеем до конца,
и, скрипнув на заре дощечкой крыльца,
благодарим за ночь без боли и печали,
за день благодарим, который лишь в начале,
за голоса коров, калиток и скворца.

Китайская роза

Я нашла измеренье, в котором лежит
в заповедную давнюю зиму дорога:
там белеет мой валенок, дедом подшит,
на верёвочном коврике возле порога,

а всходящее солнце горит в серебре
небывалых лесов живописца-мороза…
Извините за рифму, но в том декабре
расцвела в нашем доме китайская роза.

Потому и приснился тогда мне Китай,
но словами свой сон рассказать не могла я…
– Дома, вновь обретённого, не покидай –
чтоб сухие поленья палили, пылая,

и протаивал лес на стекле, и бутон
становился цветком темно-красным, и чтобы
путь обратный нашла ты, ушедшая в сон,
по ванильному тёплому запаху сдобы.

***

Тебе однажды всё вернут:
цветущий сад, осенний пруд
с огромным клёном надо водою…
Ты выйдешь прямо в снегопад
зимы, что много зим назад,
и снова будешь молодою.

И в гости к тем, кого уж нет,
пойдёшь опять – на жёлтый свет
в недвижных сумеречных волнах,
прихватит кожу щеколда, 
на стук ответят: 
– Да-да-да! –
и тех минут, любовью полных,

уж не отнимут у тебя
ни зло, ни время. Жить, любя
всю жизнь свою. Дойти до края 
бескрайней памяти своей – 
а там всё тот же соловей 
в листве над крышею сарая.

Художник: О. Щербаков.