История одного портрета

– Ты ведь в Москве в нашем поспредстве жить будешь? – отозвав меня из корректорской в коридор редакции, утвердительно спросила длинноногая Галка Петрова, небрежно, с высоты своего роста, водя перед моим носом внушительным конвертом. – Дружбаны-архитекторы передали для одного чувака. Он тебя сам найдёт. Не вздумай только с ним кокетничать...
Я недоуменно пожала плечами. Меня ждала очередная сессия на журфаке МГУ и передать этот дурацкий конверт кому бы то ни было труда не составляло.
«Чувак» объявился быстро. Небольшого роста, усато-носатый интеллигент в очках искрился приветливым темпераментом и тембром обволакивающего баритона, где чеканилась грамотная, по-дикторски отточенная речь, из которой я успела понять, что Ашхабад очень милый город, в нём живут очень милые люди, что есть они и в Москве, в частности, там, куда сейчас мой гость направляется и куда приглашает и меня. 
Сражённая, почти загипнотизированная таким напором, я послушно, без тени кокетства, проследовала за новым знакомым.
И вот «милая» провинциалка-заочница спускается по крутым ступеням в неведомое ей царство «милых» людей, восседающих за щедро раскинутым столом посреди полуподвальной, внушительных размеров художественной мастерской с населяющими её замысловатыми скульптурами. 
Среди них особо выделялся застывший в трогательной позе железный Дон-Кихот, трепетно нюхающий железный цветок.
При появлении на лестнице очередного гостя хор голосов за столом неизменно взрывался песенным приветствием под аккомпанемент гитары в руках веселого бородача с грустными глазами. 
Глаза я успею разглядеть позже, когда будет рисоваться мой портрет, а пока, поддерживаемая своим галантным спутником, я не помня себя ступила на бетонный пол, смущённо прошла за стол и вздрогнула. 
За ним, ровно напротив меня, в грустной задумчивости восседала самая настоящая, живая Татьяна Самойлова. 
В её карих раскосых глазах, сводивших с ума весь Советский Союз после выхода фильма «Летят журавли», я успею разглядеть глубоко залегшую усталость и отстранённость от происходящего вокруг...

Между тем веселье за столом, прерванное деловой передачей конверта из Ашхабада, продолжилось. Словно в назидание мне, девушке «на выданье», поплыл в таинственном подземелье старинный городской романс «Белые туфельки», как торжественно объявил его бородач с гитарой. Солировал мой обаятельный спутник. Пряча улыбку в пышных усах, он потешно задирал свой выдающийся нос вослед собственному выдающемуся баритону,
Этому солисту будет горячо аплодировать переполненный зал Центрального дома архитекторов, куда я тоже буду любезно приглашена на очень смешной концерт сатирического хора «Кохинор» – по названию знаменитого чешского графитового карандаша. 
Смелость, с которой профессиональные архитекторы, вооруженные гигантскими карандашами, высмеивали огрехи своего, и не только своего, цеха, их высочайшая музыкальная культура снискали им оглушительную популярность в столице. 
«Чтоб вы так строили, как поёте», – отозвался о «Кохиноре» Леонид Утёсов.
В ресторане Дома архитекторов, куда после концерта дружно переместились его постояльцы, я постараюсь не пялиться на сидящих за соседним столиком сестёр Вертинских в оголённых нарядах с разницей в расположении декольте – у одной на груди, у другой – на спине, что примерно поровну делило направленность мужских взглядов.

Когда следующим летом на улице Горького в Москве я решительно подбегу за автографом к Марианне Вертинской, она приветственно кивнёт мне, и я пойму, что тогда в ресторане не смогла утаить от неё своего восхищенного взгляда. 
К тому времени мы все переболеем только что вышедшим фильмом Марлена Хуциева «Мне двадцать лет», дружно влюбимся в старшую Вертинскую, а сам фильм провозгласим гимном своему поколению, где символы революции, войны и 37-го года преломлялись в глубинном, подчас мучительном для молодых умов поиске новых и вечных смыслов.
Творческой мыслью, воплотившей в себе этот поиск, откликнулось советское кино. С какой самоотдачей, пропуская через себя гражданскую позицию великого Сергея Герасимова, смотрели мы его фильмы тех лет – «Люди и звери», «Журналист», «У озера», «Любить человека»...
Перед нами разворачивалась живая, настоящая, лишённая ложного пафоса, близкая нам действительность, где жили, любили, творили преданные своей стране подлинные советские интеллигенты. Добрые, умные, образованные, честные, искренние, простые...

Почти полвека спустя, смотря и пересматривая герасимовскую классику на подаренном дочерью модном планшете, я вновь увижу лица тех самых усачей-бородачей из той самой мастерской, где разворачивалось начальное действие подзабытого мною фильма «Любить человека».
...Только что завершился международный архитектурный симпозиум. В его кулуарах развернута экспозиция наиболее выдающихся работ современного советского зодчества. 
На экране – центральная площадь Ашхабада, замыкаемая с её западной и южной сторон двумя монументальными зданиями – высоткой «Каракумстроя» со знаменитым бетонным барельефом «Покорение пустыни» и величественной, в виде угловых вертикалей на горизонтальном фасаде публичной библиотеки имени Карла Маркса со множеством резных настенных мозаик и зелёных внутренних двориков. 
В сочетании с пышной зеленью водоёмов и системой водных каскадов на самой площади, в условиях Средней Азии, согласитесь, поясняюще звучит за кадром, это настоящая находка. 
В кадре – гости симпозиума. Они согласны и продолжают с профессиональным интересом взирать на другие смелые архитектурные решения, где бьётся живая творческая мысль.
Вечером гости приглашены на чай к известному архитектору-педагогу, взрастившему целую плеяду талантливых учеников. 
На экране – утонченная героиня Тамары Макаровой – учительницы из «Первоклассницы», некогда пленившей моё детское сердце. 
Та же грация, осанка, та же струящаяся из красивых глаз любовь к людям. Только теперь это взрослые дяди и тёти, тоже нуждающиеся в любви. 
Весь фильм – об этой любви. К профессии в том числе. И к стране, где на её северных широтах, в зоне чуть ли не вечной мерзлоты, должна быть возведена удобная для человека зона вечного проживания...
Этажом ниже, приглашающе звучит за кадром, мастерская Силиса – Лемпорта, куда, столпившись, и направляется дружная ватага гостей...
Ни знать, ни ведать не могла я, нечаянная гостья из «милого» Ашхабада, какие гиганты своего дела скрываются за лицами тех самых развесёлых усачей-бородачей в той самой мастерской, где, судя по фильму, царит всё та же притягательная, духоподъёмная атмосфера. 
На экране – панорама работ уникального творческого дуэта, создавшего шедевры монументальной живописи, украсившие архитектурные фасады во многих городах мира, включая Ашхабад. 
«И всё это они сами, вдвоём?» – звучит вопрос в кадре. 
«Да, сами, вдвоём. Исключительно талантливые ребята», – следует ответ.
Камера ненадолго задерживается на документальных героях фильма. 
Вот благородный, почти застенчивый Николай Силис, автор того самого Дон-Кихота – на редкость доброжелательный человек, в глазах которого не иссякает какой-то особенный, идущий из глубины души свет. 
Вот запечатлевший мою скромную персону Владимир Лемпорт, в чьих грустных глазах не меркнет всё тот же неизбывный интерес к жизни. 
А вот и искрящийся прежним темпераментом мой добрый спутник архитектор Лев Соколов. По сюжету он даёт некоторые разъяснения своим коллегам – художественным персонажам фильма...
«Интересные мужички, опрокинули мир, сидят, покуривают...», – бросает на ходу кто-то из гостей, передвигаясь по мастерской. 
Остальные понимающе улыбаются: ведь эти мирно сидящие на дружеской лавочке «мужички» – гениальные спорщики от квантовой физики Эйнштейн и Бор. 
Гении мечтательно застыли в металле под руками Владимира Лемпорта – скульптора-интеллектуала, поэта-переводчика, виртуоза-гитариста, неутомимого живописца и рисовальщика, не устающего запечатлевать мир и людей вокруг себя.
 – А теперь Мексика! – призывно звучит в кадре, – Лёва, давай!
Гаснет свет. 
«Лёва» послушно крутит ручку кинопроектора, и аудитория вся превращается в слух и зрение, ловя каждое чеканное слово комментатора, демонстрирующего свой же фильм о достопримечательностях Мексики и о выдающихся мексиканских живописцах-монументалистах Диего Ривере и Давиде Сикейросе.
 С Сикейросом Лев Соколов ведёт непринуждённую беседу. Иллюстрацией к ней мелькают яркие фрагменты монументальной фрески «Марш свободы». 
В две тысячи квадратных метров по диаметру растянулось это живописное панно на здании грандиозного дворца с символами свободы – сильными, натруженными человеческими руками и выразительными человеческими лицами, полными скорби, надежды и решимости в красивых мексиканских глазах. 
Главный символ мозаики – женщина-мать как вечный символ жизни, призывающий к спасению и сохранению рода человеческого.
Металлический рельеф каменной мозаики, звучит разъяснение, пришлось покрыть несмываемой краской после того, как его попытались испоганить местные фашисты. 
В кадре оба собеседника профессионально орудуют специальными приспособлениями, демонстрируя этот филигранный процесс.
Крупным планом – благородное, породистое лицо Сикейроса. Тронутое годами, но мудрое, чуть уставшее от жизни лицо. Видно, нелегко далась титану-монументалисту, мексиканскому коммунисту схватка с фашистами. 
Оказывается, именно там, в солнечной Мексике, зародилась монументальная живопись как социальный вызов прогрессивно мыслящих художников грозящему засилью разрушительного буржуазного ада с его эгоизмом, пошлостью и обречённой человеческой безликостью. 

…Не пройдёт и полвека, подсчитаю в уме я, плохой математик, как в этом же аду сгинут и светлые родники моей благословенной юности.
Погружённая в грустные размышления, я нахожу в том же планшета позднее выступление «Кохинора». Другие, но уже успевшие поседеть интеллигентные лица, тот же высочайший профессионализм, глубоко спрятанный в умных глазах юмор... 
Рухнула великая страна, к преобразованию которой было приложено столько сил, энергии, любви и таланта. И несётся в зал горькое и безысходное, но музыкально безупречное переложение знаменитой «Тёмной ночи». Я не поленилась и записала его.

Тёмная ночь, только пули свистят в городах
и на башнях седого Кремля
тускло звёзды мерцают...
Тёмная ночь залегла в глубине наших глаз,
словно чёрный задрипанный кот
пробежал между нами...
Как я люблю Украину, Литву и Кавказ,
как я хочу прогуляться по Руставели...
Тёмная ночь развела независимых нас,
даже флот Черноморский сейчас 
поделить не сумели...
Тёмная ночь, ни умом, ни душой не понять,
и никто бы не мог предсказать, 
что случится сегодня.
Тёмная ночь, в двух шагах ничего не видать,
отвернулася Божия мать, видно воля Господня...
Смерть не страшна, только хочется малость пожить,
хочется знать, что же завтра со мной случится...
Верю в тебя, только дай путеводную нить,

надоело в потёмках бродить, то плевать, то молиться...

…Что касается самого портрета, то, исполненный в строгой чёрно-белой графической манере, он долгие годы занимал почётное место на стене нашей квартиры. 
Утратив в критический момент семейной жизни статус семейной иконы, он незаметно исчез со стены, а потом, в связи с переездом, и вовсе затерялся. 

Сохранилась фотография, где с маленьким сынишкой на руках я щелкнута на фоне слегка усечённого портрета, откуда продолжаю с наивным, простодушным доверием взирать на разверзающуюся передо мной такую очевидную, такую прекрасную и загадочную жизнь...
Потерю этого портрета я воспринимаю как невосполнимую утрату, мистическим образом олицетворившую утрату моей большой Родины. Воспринимаю с горечью и покаянием.

Художник: Ю. Мурзин.