Почва деревенщика Конорева

На 90-летие со дня рождения писателя

Писатель Лев Федорович Конорев, родившийся 14 декабря 1933 г. в деревне Карасёвка Бесединского района Курской области и завершивший жизненный и творческий путь 10 марта 2011 г. в Белгороде, по сущностной природе своей, по факту и праву рождения, жизни и смерти на Черноземье, не мог на избранной им стезе не стать певцом своей земли, ее красоты и боли, не мог не стать в ряды тех, кого советская критика назвала «почвенниками», «деревенщиками», даром что почти все они были востребованы отечественной культурой и стали городской интеллигенцией.
Критикам вольно втискивать художника в какую-либо «обойму». Обижаться нечего, деревенщик так деревенщик, почвенник так почвенник, по мне так вполне лестное наименование, да и плеяда неплоха. Суть же в том, что в лучших произведениях наших почвенников, как верно подмечено, «читатели находят не только узкое крестьянское понимание природных и житейских процессов на родной земле, но и масштабное философское осмысление бытия людей и Отечества». Александр Солженицын расширительно, справедливо называл их «нравственники». В советский безбожный век они были носителями светлой духовности (подчас интуитивной, неназванной, безотчетной), их деятельность, творчество позволили нам сохранить фундаментальные русские ценности даже в тех условиях, которые были направлены на разрушение и уничтожение всего русского. И это было их служение – тех немногих, кто сумел выполнить поручение Божией красоты, гармонии, совести, нравственности, страдания и сострадания, которые, как мы понимаем, являются частью дара.
«Меня всё терзают грани меж городом и селом», – писал замечательный Николай Рубцов, но более категоричен был Андрей Платонов, полемично заметивший-де, из старообрядчества еще неизвестно что получилось бы, а из цивилизации – известно что.
Скромность, некрикливость и некичливость, совестливость, деликатность, тихий голос при внятности и глубине высказывания – в полной мере присущи таким мастерам отечественной словесности, как Валентин Распутин, Юрий Казаков, Константин Воробьев, Василий Шукшин. Ряд продолжают Федор Абрамов, Василий Белов, Виктор Астафьев, Борис Можаев, а также ныне здравствующие Владимир Личутин, Владимир Крупин, Михаил Тарковский. 
В этом ряду стоит и замечательный писатель фронтового поколения, уроженец курского cела Толмачёво Евгений Носов, оставивший нам проникновенную прозу, которую сразу по публикации в 1960–1980-х мы читали как сущностнообразующую классику и становились русскими людьми. Солженицын считал, что Носов в изображении крестьянской жизни превзошел письмо Тургенева и Бунина. Спорить не стану. 

Именно Евгений Иванович Носов, мастер поэтичной, традиционной русской прозы стал наставником в творчестве и старшим другом в жизни Льва Конорева. Без преувеличений можно сказать, что их встреча в 1962 г. на Курском областном семинаре молодых литераторов стала для молодого журналиста и начинающего прозаика Конорева судьбоносной. Потом Носов с удовлетворением отзовется о прозе младшего коллеги: «Его рассказы держатся на двух главных литературных компонентах – духовном мире человека и выразительности языка, над которым Конорев работал с особым тщанием».

Л. Конорев и Е. Носов. В поисках грибов в Городищенском лесу. 1976 г.

«Я состоялся как писатель благодаря Овечкину», – неоднократно говорил Носов. Конорев был вправе эхом повторить тезис: «Я состоялся как писатель благодаря Носову».

«От “Слова о полку Игореве” до “Войны и мира” русская литература пронесла через века священный образ Родины и думы о ее судьбе». Так говорил Носов. Этому учил и своего младшего коллегу Конорева.

Показательный пример сформировавшейся стилистики прозаика Льва Конорева – мемуарное приношение дорогому учителю, записки «С вершины древнего кургана (Из воспоминаний о Евгении Носове)», опубликованные в журнале «Наш современник» (№6, 2003), через год после кончины Носова.

Читаем: «…поездка с Евгением Ивановичем Носовым на меловое крутогорье Городища, что горбато вздымается над низинной округой моей родной Карасевки. Эта поездка, которая, как потом оказалось, навеяла писателю некоторые узловые сцены будущей повести “Усвя́тские шлемоносцы”. …Оставив машины у края дороги, молча протопали по полынной траве к подножию кургана. По крутому его склону, поросшему жесткой выгоревшей травой с вкраплениями каких-то махоньких красноватых и желтоватых цветочков, какие не встретишь в обычных степных местах, поднялись мы на плоскую, тоже травянистую поверхность курганной “тарелочки”. Только взойдя на нее и повернувшись лицом в восточную сторону, увидели, что курганный холм неожиданно обрывается вниз жутковатой, почти отвесной меловой кручей высотой метров восемьдесят, а может, и больше. И какой же простор открывался отсюда! Прямо перед нами, распахнутая во всю ширь, простиралась зеленая луговая низина, по которой, синевато поблескивая, петляла узкая лента речки Рати в окоеме курчавых береговых лозняков и ольховых зарослей; наперерез ей, по той стороне, тянулась извилистая бороздка ручья, впадавшего в речку, а за ручьем, разделявшим надвое мою Карасевку, неясно виднелась сама деревня, непривычно маленькая, с игрушечными кубиками домов, едва различимыми в буйной ракитовой поросли. Мне хотелось показать Евгению Ивановичу нашу бывшую избу, но я и сам точно не отыскал ее и указал лишь приблизительное место».

Речь повествователя словно льется сама по себе, создается впечатление простоты, даже легкости высказывания, возникает иллюзия, что иначе и сказать-то нельзя, однако это – виртуозное письмо, за которым стоят десятилетия литературного труда и работы души. Нужно было действительно иметь величие замысла и творческое дерзновение, чтобы, в самом начале пути, после слов наставника «это никуда не годится. Так писать нельзя. В общем, не обижайся, но наплюй ты на эти свои сочинения, забрось их и принимайся за новые», как Феникс, восстать к работе. 

«Много бумаги пришлось извести, чтобы хоть как-то на ощупь приблизиться к приемлемому уровню сочинительства, – вспоминал Л. Конорев. – Принесешь, бывало, Евгению Ивановичу свой очередной опус, не без внутренней дрожи отдашь на прочтение, а он, возвращая потом прочитанную рукопись и потирая переносицу, скажет в раздумье: “Ну что?.. Как будто ладнее прежнего, а все-таки еще слабовато. Не дотягиваешь до уровня...” И начинает подробный разбор написанного. …Мои упорные и бесплодные попытки выйти на должный уровень сочинительства длились долго, очень долго...»

Достиг ли старатель Конорев чаемой гармонии? Судите сами – разве это не прекрасная, поэтично интонированная, живописная, лексически отрадная русская проза: «Под нами внизу, пересекая зеленое луговое займище и затемняя травы, плыла, словно бы перетекала округлая сиреневая тень от белогрудого облака, и писатель проследил ее путь, пока не истаяла она за дальним меловым выступом…»

У Льва Конорева с Евгением Носовым были годы живого общения и длительная дружеская переписка, к счастью, сохранившаяся и частично опубликованная в наши дни. Помним поговорку «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Такой старший друг – формирует тебя как личность и ведет по спирали взрастания мастерства, и ты становишься способным дарить своим читателям суждения, чуть ли не конгениальные полотну учителя, который словно ракетоноситель вывел тебя на творческую орбиту. 

Письмо Е. Носова к Л. Конореву

Замечательной прозой Конорев рассказывает о невозможно прекрасном сочинении старшего друга: «…И вот в руках носовская повесть, которая как бы и не совсем о войне, в том смысле, что не было в ней никаких батальных сцен и даже ни единого выстрела не прозвучало, а развертывалось неспешно, словно в замедленной киносъемке, эпическое повествование-сказание о жизни глубинного села Усвя́ты в первые дни после объявления войны, о том, как усвятские мужики, миролюбивые по самой крестьянской сути, психологически переламывали себя для ратного дела и духовно готовились к новой священной роли “шлемоносцев” – защитников своего Отечества. Но как все это было художественно воссоздано, на какой пронзительной ноте велось повествование, от которого, без преувеличения, захватывало дух!..»

Вспоминается высказывание столичного, питерского жителя, Федора Достоевского: «Последнее слово скажут они же вот эти самые разные власы, кающиеся и некающиеся, они скажут и укажут нам новую дорогу из всех, казалось бы, безысходных затруднений наших. Но Петербург не разрешит окончательно судьбу русскую». Такими «власами» были и Носов, и Конорев.

***

Лев Конорев, по мнению коллег, был «из уходящей породы профессионалов и безукоризненно порядочных людей». 

Живущий в древнем городке Бирюч член СПР Владимир Калуцкий в воспоминаниях о нашем герое поэтичен: «Из всей группы писателей выделялся именно он – Лев Федорович Конорев. Был он высок, красив, аристократичен. Пожалуй, Лев Федорович был для меня первым писателем, кто внешне и внутренне соответствовал своему званию. Конечно, после встречи, среди прочих, я подошел к нему. Ни налета надменности, при таких данных, ни намека назидательности в разговоре. Я тогда сробел, не заговорил отдельно, упустил случай. Но в тот же день взял в библиотеке его книгу "Голоса за околицей". Других там не оказалось. Но эта была, как намоленная икона – зачитана до потертостей на обложке. …Всякий раз, приезжая в Белгород, я искал взглядом его небесную фигуру. …Мы не созванивались. Но я всегда чувствовал, что в Белгороде живет писатель космического замеса, который меня знает. И это делало меня как бы сопричастным небу. Я все надеялся, что еще поговорю со Львом Федоровичем, наберусь от его курского соловьиного мира…»

Ознакомимся с биографией Льва Конорева, пунктирно опираясь на заметки наших коллег.

Родился будущий писатель в простой крестьянской семье. Великая война пришла к восьмилетнему курянину в дом уже осенью 1941-го. В повести «Росные травы» Конорев расскажет: «Помню, как зябкими осенними вечерами вся наша улица выходила на бугристый выгон и оттуда с тревогой мы наблюдали за тем, как фашистские самолеты бомбили Курск... Потом были долгие месяцы оккупации, освобождение наших мест... Нас рано приучали к труду, мы постоянно помогали дома по хозяйству, а в пору летних каникул целыми днями пропадали в поле на колхозных работах. И работу эту, в общем-то, нелёгкую, выполняли радостно, с неуемным азартом...»

Писать Лев начал классе в восьмом, с сочинения стихов, но быстро перешел на прозу. Первые публикации состоялись в районной газете «Колхозная правда». По окончании школы Конорев отслужил срочную в армии и поступил на философский факультет МГУ. Активная жизненная позиция была замечена, и его избирают первым секретарем Бесединского райкома ВЛКСМ Курской области. Все же будущего писателя больше привлекает работа со словом, и в 1956 г. Лев Конорев переходит на журналистскую работу – сначала в районную газету, затем в областной Комитет телерадиовещания. 

Период его редакторства – с 1968 по 1977 гг. – коллеги и читатели и сейчас считают «золотым веком» в истории курской газеты «Молодая гвардия». Затем Л. Конорева приглашают на работу собственным корреспондентом ТАСС – сначала по Марийской АССР, а с 1982 г. по Белгородской области. В 1990-е годы Л.Ф. Конорев возглавляет службу новостей молодой компании ГТРК «Белгород». Наряду с напряженным журналистским трудом, Лев Конорев все это время продолжает писать рассказы и повести.

Гл. ред. газеты «Молодая гвардия». Курск. 1970 г.

Первая значимая публикация художественной прозы Конорева, рассказ «Хозяин», появилась в 1964 г. в воронежском всероссийском литературном журнале «Подъем». Федор Волохов, главный редактор журнала, отметил высокий литературный уровень рассказа, и в последующие годы журнал не раз выходил с коноревскими рассказами – «В метель», «Горькая патока», «Солнце играет»… 

Идя от позднего Конорева к раннему, подобно иконной обратной перспективе, прочитаем два фрагмента рассказа «Хозяин»:

«Петр двое суток не ночевал дома. На третьи объявился, сказал, что уезжает по оргнабору на Крайний Север. Марфа, заплаканная, резко осунувшаяся, собрала сыну нехитрые пожитки. Перед отъездом Петр прошел в залу, где сидел за столом отец. Прохор Кузьмич приподнял голову и, насупившись, выжидательно смотрел на Петра. В глубине души он еще надеялся на примирение с сыном.

– Вот что, – сказал Петр, прямо глядя отцу в глаза. – Не смей тут без меня мать обижать. Не тронь ее, слышишь? Узнаю – худо будет. Найду на тебя управу.

Прохор Кузьмич, уставившись в одну точку, молчал.

– Ну, прощай, что ли, – сказал Петр, помедлил и, решительно повернувшись, вышел.

Прохор Кузьмич запоздало и машинально кивнул головой. Тихо скрипнула дверь в передней и вслед за нею хлопнула наружная.

– Подлец, – процедил сквозь зубы Махотин и длинно, со смаком выругался.

Девять дней не было вестей от Петра. Марфа ходила сама не своя, бледная, с синими тенями под глазами. На десятые сутки она получила письмо, успокоилась, но стала задумчивой и молчаливой. С тех пор почтальон регулярно приносил Марфе конверты со штемпелем Воркуты.

Махотин не читал этих писем и не спрашивал никогда, о чем пишет сын. Если же кто-нибудь из макаровцев заговаривал с ним о Петре, он отвечал сердито, одной и той же фразой:

– Опомнится, сучий сын. Локти кусать будет».

Крепко? По-русски? А ведь текст мы читаем, автором изрядно переработанный после получения письма от консультанта журнала «Подъем» Гавриила Троепольского, испещрившего рукопись пометками и написавшего: «Думайте над каждой фразой, над каждым словом. Так пройдитесь по в с е м у рассказу. Он стоит того, чтобы над ним поработать. …Когда закончите, пришлите рассказ в “Подъем” на имя редактора. Не спешите».

И мы – не спеша – прочитаем фрагмент финальной части этого рассказа, явившего зачин всей будущей прозы Льва Конорева:

«…После второго сваленного дуба Махотину стало жарко. Мокрая исподняя рубаха прилипла к лопаткам. Из-под шапки, въедаясь в глаза, струился пот. Прохор Кузьмич расстегнул полушубок, снял рукавицы и вытер ладонью лоб. На минуту передохнул, прислушался. Вьюга по-прежнему бесновалась над лесом, громко скрипели деревья.

Прохор Кузьмич огляделся по сторонам. Неподалёку, через просеку, стоял на краю поляны большой стройный дуб. “Хорошая лесина, – облюбовал Махотин. – Добрая верея для ворот”.

Дуб с трех сторон был окружен низкорослым кустарником. Прохор Кузьмич вырубил у подножья несколько колких кустов терновника и застучал топором по стволу. Дуб поддавался с трудом. Махотин часто останавливался, громко отдувался, жадно, как рыба, ловя ртом воздух. И снова, собравшись с силой, ожесточенно стучал по стволу.

Сердцевина дерева становилась все тоньше. Дуб, как в ознобе, вздрагивал с каждым ударом топора. Вдруг он стремительно затрещал, и Махотин скорее инстинктивно почувствовал, чем успел сообразить, что дерево валится в его сторону. Он беспокойно метнулся прочь, но споткнулся о куст терновника и, распластавшись, упал животом на снег. В ту же секунду его оглушило тяжелым ударом в спину. Махотин вскрикнул и потерял сознание». 

Надо ли удивляться, что об этом рассказе начинающего прозаика Носов скажет: «…По письму – ничего, ладно получилось». Так и видится – как мастер прячет удовлетворенную улыбку «в усы», которых он не носил.

А ученик призна́ется себе: «Писать по старинке, как писалось до “Хозяина”, было уже нельзя, а “по-новому” – не всегда получалось... И на этом пути весомой опорой становились “носовские университеты”», – и продолжит оттачивать литературное мастерство, а также публиковаться во всесоюзных журналах «Наш современник», «Сельская молодежь», «Север», «Голос Родины», еженедельнике «Литературная Россия».

Наконец, в 1968 г. в Центрально-Черноземном книжном издательстве выходит первый коноревский сборник «Солнце играет», с посвящением маме писателя Раисе Кузьминичне. Дальше будут книжки «Деревенские вечера» (1972), «Шмелиный мед» (1977). Выходу обеих, особенно последней, в серии «Первая книга в столице», снятой из планов издательства редакторским произволом, помог, конечно же, Евгений Носов. Проникнутый грустью о несбывшихся детских мечтах рассказ 1975 года «Балалайка, которой у меня не было» из сборника прозы «Шмелиный мед» считают визитной карточкой писателя. 

«Сколько лет прошло с той далекой поры... Кажется, та детская мечта о трехструнке давно уж и навсегда похоронена под толщей времени. Но почему-то я всякий раз, как увижу играющего балалаечника-виртуоза, начинаю волноваться, что-то очень давнее, потаённое просыпается во мне, и я с грустной улыбкой думаю: быть может, тогда, в первые послевоенные годы, погиб во мне дар музыканта-балалаечника, погиб заживо, не успев даже народиться... Но что поделать, если в ту пору подержанное ватное одеяло было в доме нужнее балалайки, если корове Зорьке не хватало на зиму сена, а нашим городским родственникам тяжело пришлось в то неурожайное лето... И ещё, когда слышу я балалаечный звон, вспоминаю деревенскую горницу, полную людей, дядю Семёна с балалайкой на коленях».

В Союз писателей СССР Л. Конорев был принят в 1979 г. В белгородский период прозаик выпустил в свет сначала «Росные травы» (1989) – пронзительную книгу, основанную на личных воспоминаниях о военном детстве и послевоенном отрочестве, затем вышли «Голоса за околицей» (2001) и сборник литературных мемуаров «Люди, которых я знал» (2008).

Для русского художника всегда важен тыл, оплот, «надёжа и опора» – его семья. Лев Федорович, как отмечали коллеги и соседи, «великолепный семьянин, безгранично преданный своим девочкам», с супругой Людмилой Николаевной вырастили двух прекрасных, одаренных, образованных дочерей-красавиц, Тамару и Ирину, – заслуженно известных личностей в белгородском культурном пространстве.

Чета Коноревых. 1975 г.

***

Мои детство и юность проходили в Белгороде, и прозу своих курских земляков-соседей, а также, конечно, их духовных соратников со всей России, я уже тогда читал с упоением, внятно понимая, что это написано и обо мне, моей семье, моей земле, моей Родине. Эти рассказы и повести мне, городскому мальчишке со множеством крестьянских и мастеровых корней, сделали именно что почвенническую прививку, и сегодня я убежден, что литература «русских деревенщиков» должна прививаться школьникам России как и прочие прививки, скажем, от кори, в противном случае мы получим (уже получаем) неодолимую хворь, манкуртизированные, беспочвенные поколения «иванов, не помнящих родства», живущих с нами на одной лестничной площадке или через забор; видим, во что вылились упущения, например, на Украине, где с помощью умелых манипулятивных технологий враг добивается перепрограммирования личного и общего сознания немалой части русского народа. 

«А мои ти куряни свѣдоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелѣяны, конець копія въскръмлени, пути имь вѣдоми, яругы имъ знаеми, луци у них напряжени, тули отворени, сабли изъострени», – говорится в «Слове о полку Игореве». В ряду курян-шлемоносцев новой эпохи стоят прозаики Евгений Носов и Константин Воробьев, композитор Георгий Свиридов, скульптор Вячеслав Клыков, белгородский художник Станислав Косенков. И это ряд не местночтимый, а всероссийский. Все они, выросшие в радетелей и страдателей за Русскую землю, за ее человека, в своих сердцах перекатывали непреходящие узловые русские вопросы. Писатель Лев Конорев – приближен к богатырским рядам этой славной когорты.

P. S. 14 декабря в Белгородском государственном литературном музее прошел памятный вечер «Люди, которых он знал», посвященный 90-летию со дня рождения Л.Ф. Конорева, журналиста, писателя, члена Союза писателей СССР. Гости музея поделились воспоминаниями о писателе, журналисте, друге, отце; прозвучали отрывки из его рассказов, были представлены материалы из семейного архива. Вечер замечательно провела Наталья Крисанова. Яркой музыкальной иллюстрацией к рассказу "Балалайка, которой у меня не было" стало выступление учащихся Разуменской музыкальной школы.
На вечере присутствовала вдова писателя Людмила Николаевна, выступили дочери Тамара и Ирина.

На вечере памяти Л. Конорева

На вечере памяти Л. Конорева

На вечере памяти Л. Конорева

Фото – из архива семьи Л. Конорева и сайтов Курского и Белгородского государственных литературных музеев.