О национальных общинах, «центрах», землячествах

От редакции. В имперском теле — имперский дух

Похоже, многие здравые, очевидные истины могут сперва казаться парадоксом. Например, пристальный взгляд Александра Мелихова фиксирует: «Мир в былые времена обеспечивался отнюдь не равноправием, но именно неравноправием». Банальное недосознание привыкло держать на общей полочке всяческие «позитивы», в том числе: равенство, мир (в смысле не война). Но припомним, как именно строился наш дом?

Россия включала аристократию покорённых, присоединённых народов в имперскую элиту. Миллион раз повторяя: «Россия сохранила все 190 своих самобытных народов, народностей», не задумываемся, а как она это исхитрилась? Остаться евразийским островом в океане геноцидов, работорговли…? Сохраненные «самобытности» = сохраненные социальные структуры. От первых татарских князей, нойонов, после присоединении Казанского ханства ставших русским дворянством, до вождей, шаманов на самых дальних точках нашего движения у берегов Тихого океана.  

​

О национальных общинах, «центрах», землячествах… Неожиданно

После побоища в Кондопоге в подобный же северный город меня пригласили поговорить за круглым столом о все той же навязшей в зубах толерантности, и глава тамошней азербайджанской общины — милейший улыбчивый адвокат и бизнесмен с золотыми зубами, золотой мобилой и золотым внедорожником — очень дружелюбно мне объяснял, что у них такое невозможно. Потому что надо работать с силовыми органами. Появляется отморозок — община сама сообщает начальнику милиции: такой-то скоро что-то натворит, прижмите, пожалуйста. Если кто-то не хочет вступать в общину — тоже никто не заставляет. Но когда случится неприятность, прибежит. И ему помогут. Но если забудется, напомнят: ты что, хочешь для нас неприятностей? Смотри, получишь их первым. И авторитет главы не оставляет сомнений в вескости его обещаний — он не из тех пожилых, явно никем не управляющих интеллигентов, каких мне случалось видеть в Петербурге во главе национальных общин.
Не стану утверждать, что эта система безупречна с точки зрения либерального права, требующего равенства перед законом и отсутствия каких-либо внегосударственных правовых структур, но несколько лет назад она работала вполне эффективно, создав некие квазиимперские структуры.
Ведь мир-то в былые времена обеспечивался отнюдь не равноправием, но именно неравноправием: те национальные общины, которым удавалось привести своих членов к миру с социальным окружением, каким-то образом поощрялись, те, которые не сумели обуздать своих жуликов, насильников и экстремистов, лишались этих поощрений… И все это — как тогда, так и сейчас — по силам осуществить лишь «имперской» элите, заинтересованной в сохранности и процветании многонационального целого. Если же такая элита оказывается неспособной укротить кнутом или пряником неизбежные амбиции отдельных народов, она открывает путь конфликтам всех со всеми. По крайней мере, прежде всегда бывало так: или все ненавидят центральную власть и воображают, что без нее жили бы в мире и дружбе, или все грызутся друг с другом и мечтают о центральной власти, у которой они могли бы найти управу на наглость соседей.
Для более или менее безопасного диалога культур необходимо прежде всего реабилитировать слово «империя», в определенных кругах уже давно превратившееся в ругательство. Главная функция имперского сознания заключается не в том, чтобы побуждать народ подминать под себя других, но, напротив, жертвовать этническими интересами во имя общегосударственного целого. То есть имперское сознание вовсе не высшая концентрация национализма, как сегодня многие привыкли считать, но, наоборот, его преодоление во имя более широкого и многосложного единства.
Когда Пётр Великий открывал самые высокие государственные поприща инородцам всех мастей — это и было проявлением имперского сознания; когда российская власть включала аристократию покорённых народов в имперскую элиту, позволяя «плебсу» сохранять культурную самобытность, — это тоже было проявлением имперского сознания. Зато принудительная русификация стала торжеством национального сознания над имперским.
Хотя при этом нужно вспомнить, что националистический напор сверху в значительнейшей степени был реакцией на национально-освободительные движения снизу — проще говоря, порождался страхом утратить роль «хозяина страны».
Я вовсе не хочу кого-то осуждать — экзистенциальные интересы национальных меньшинств настоятельно требовали обретения своего угла, где доминировали бы их собственные сказки, а экзистенциальные интересы русского большинства не менее властно требовали сохранения привычной роли. Примирить эти интересы было бы чрезвычайно трудно даже в самых благоприятных обстоятельствах, а уж в условиях распада государства, когда на волю вырываются самые безумные фантазии, и вовсе невозможно. Тут уж каждый действует в меру своих физических сил как в национально-освободительном реванше, так и в национально-охранительной мести.
Зато после всех этих кошмаров те национальные меньшинства, которым удалось сделаться большинством в собственной стране, принялись добиваться национальной однородности куда более рьяно, чем это делалось и при старом, и при новом российском режиме. Ибо в двадцатые годы едва ли не главным врагом коммунистической власти сделался русский патриотизм, окрещенный великорусским шовинизмом, поскольку именно русская химера была главной соперницей химере интернациональной. Политика «коренизации кадров», в сущности, и была невольным реваншем имперского духа. А сталинская русификация стала отступлением от него.
Хотя, вполне возможно, националистической лестью Сталин всего лишь хотел подкрепить имперский дух русского народа, давая ему понять, что он по-прежнему главный. Ибо угроза государственному доминированию неизбежно порождает националистический реванш, иначе просто не бывает.
Еще почти век назад первые сионисты, прибывающие в Палестину, всерьез обсуждали, как бы им так поделикатнее себя вести, чтобы не вызывать раздражения коренного населения, и Жаботинский тогда же с присущей ему беспощадностью ответил: никак. Никакие реверансы не помогут: 

«Каждый туземный народ, все равно, цивилизованный или дикий, смотрит на свою страну как на свой национальный дом, где он хочет быть и навсегда остаться полным хозяином; не только новых хозяев, но и новых соучастников или партнёров по хозяйству он добровольно не допустит».

Согласитесь, и в царской, и в советской империи имперский дух русского народа всё-таки допускал немалое количество соучастников и партнёров по хозяйству. Немцы, грузины очень заметно присутствовали даже в имперской аристократии. В евреях, правда, власть ощущала сильного и недостаточно лояльного идеологического и экономического конкурента и придерживала на всех поприщах, в особенности на государственном, вызывая раздражение, которое ещё более усиливало как еврейскую нелояльность, так и государственное недоверие. И это было, мне кажется, как раз не по-имперски. Имперский дух требует предельно облегчать индивидуальные карьеры наиболее одарённым и честолюбивым инородцам, дабы оставить недовольные национальные группы без потенциальных лидеров. Разумеется, никакой народ подкупить невозможно — ничего равноценного бессмертию предложить нельзя, но всё-таки выдающиеся успехи представителей национальных меньшинств заметно снижают их национальную уязвлённость, а также представляют соблазн для других нарождающихся вождей не поднимать соплеменников на борьбу, но пуститься в одиночное плавание на ловлю счастья и чинов. И наиболее упорные и одарённые евреи вполне могли достичь очень немалых высот в свободных профессиях, а обитатели еврейских гетто располагали значительной культурной автономией.
Понятно, что всё это казалось очень и очень недостаточным, но — в те буколические времена люди ещё не знали, с чем сравнивать. Прогрессивная общественность не могла простить империи кишинёвского погрома, во время которого погибло около пятидесяти человек, — власть и впрямь проявила, очень мягко говоря, преступную нерешительность. Но когда эта власть пала — счёт погибшим пошёл на сотни тысяч.
А в Западной Европе за гражданское равенство евреи расплатились Освенцимом… 
Так и напрашивается призыв к национальным меньшинствам: берегите империю!
Но когда пассионарии, они же отморозки, слушались разумных призывов? Их могла бы привести к повиновению разве что собственная национальная аристократия — демократия же для них самое удобное орудие.

На обложке: картина В.Васильева «Пётр I в Дубровицах»