Гроздья Реконкисты

Джордан Питерсон — канадский клинический психолог и профессор психологии, он отстаивает традиционные ценности и выступает против политкорректности и постмодернистской идеологии, не допускающей никакой «объективной правоты». Идеи Питерсона находят поразительно большой отклик у западного общества — у Джордана больше миллиона подписчиков в Instagram, 135 млн — в Twitter, 700 тысяч — в Facebook и 2,4 миллиона — в YouTube. Его видео-лекции набрали больше 120 млн просмотров.

Его книга «12 правил жизни. Противоядие от хаоса» уже разошлась миллионными тиражами и до сих пор ее каждую неделю покупают десятки тысяч человек по всему миру. Благодаря своей популярности Питерсон зарабатывает (по состоянию на конец 2018-го) около $600 тысяч в месяц. Одно его выступление стоит $50 тысяч, продажи книг приносят около $120 тысяч в месяц, еще $200 с лишним тысяч Джордан зарабатывает на бизнесе (продажа писательских и других обучающих онлайн-курсов, а также фирменного «мерча» — всякой сопутствующей хурды-мурды). Когда Питерсон вел платный блог на платформе Patreon, его подписчики в совокупности платили до $80 тысяч в месяц. 
Все это можно легко прочесть в интернете.

​

Вы заинтригованы? Я — да. И потому я не без почтения поглядываю на белую обложку крупного тома, на которой золотом оттиснуто: «12 правил жизни». И ниже черным, сильно помельче: «Противоядие от хаоса» (СПб, 2019). И еще ниже и еще мельче: «Международный бестселлер №1», «В мире продано свыше 2 000 000 экземпляров».
Я понимаю, что при таких тиражищах ничего особенно глубокого и оригинального ждать не приходится, но чем-то же автору нужно было купить эти 2 000 000, чтобы они его купили?
Кое-что сразу приоткрывается из предисловия его приятеля доктора медицины, психиатра Нормана Дойджа: 

«У него есть странная привычка — говорить на глубочайшие темы с любым, кто оказывается рядом, в основном с новыми знакомыми, как будто это обычная светская беседа»; «У него был энтузиазм ребенка, который, узнав что-то новое, тут же спешит поделиться своим открытием»; «Из него так и выскакивали одухотворенные мысли».

Это портрет скорее проповедника, чем мыслителя, но отдельным счастливцам удавалось сочетать в себе и то, и другое. Перейдем же к «Двенадцати правилам». Во «Вступлении» автор с располагающим простодушием рассказывает, как в марте 2012-го он получил письмо от своего будущего литературного агента, услышавшего его выступление на радиошоу.

«Александр Солженицын, великий документатор ужасов советских лагерей, однажды написал, что “жалкая идеология”: “человек создан для счастья” выбивается “первым ударом нарядчикова дрына”. В кризисной ситуации неизбежное страдание, которое влечет за собой жизнь, может быстро превратить идею о том, что счастье — это истинное устремление человека, в насмешку. На радио я предположил, что нам требуется более глубокий смысл».

Питерсон наивно сообщает: «Я предположил» о «предположении», высказывавшемся бесчисленное количество раз мудрецами и поэтами, а если говорить о его ближайших коллегах, то в начале девяностых у нас была в большой моде книга американского психолога Виктора Франкла «Человек в поисках смысла» (М., 1990). Его метод логотерапии был основан именно на этой идее: человек должен стремиться не к счастью, но к смыслу, а счастье должно возникать в качестве побочного эффекта. Утрату смысла (экзистенциальный вакуум) Франкл считал едва ли не самой могущественной причиной депрессии, и это с неизбежностью приводило к тому итогу, что отыскание смысла должно способствовать исцелению.

​

Франкл как классик научной и практической психологии, разумеется, и сейчас вполне авторитетен в профессиональном сообществе, но массовую популярность, мне кажется, он несколько утратил. И не в последнюю очередь, я думаю, оттого, что объективное определение смысла может быть только религиозным. Субъективным же смыслом лично я называю такую захватывающую цель, которая заставляет нас забыть о бессмысленности бытия. И как отыскать такую цель для человека, чья болезнь именно в том и состоит, что его ничего не захватывает, — этот рецепт немного отдает предложением поднять себя за волосы. (Хотя и это все-таки лучше, чем ничего.)
В решении этой задачи Питерсон, мне кажется, не очень продвинулся, хотя среди «двенадцати правил» есть даже специальная главка «Смысл как наивысшее благо». Начинающаяся с таких наставлений: 

«Стремись ввысь. Будь внимателен. Исправляй то, что можешь исправить. Не будь высокомерным в твоем знании. Стремись к смирению, потому что тоталитарная гордость проявляется в нетерпимости, мучении и смерти. Убедись в собственной ничтожности — в трусости, злобности, обиде и ненависти. Задумайся о смертоносности собственного духа, прежде чем осмелиться осуждать других и пытаться залатать ткань мира. Может, виноват не мир. Может, это ты виноват. Ты промахнулся. Ты упустил цель. Ты утратил божью милость. Ты греховен. И все это твой вклад в ничтожности и зло этого мира. И, кроме того, не лги. Никогда ни о чем не лги. Ложь ведет в ад».

Эта максима — «ложь ведет в ад» — наивна чисто житейски: в моем романе «И нет им воздаяния» мир, где все говорят друг другу правду, отнесен к одному из кругов ада. По-моему, и церковь в определенных случаях признает ложь во спасение, — притом что вся вышеприведенная проповедь носит явно религиозный характер. Тем более что дальше поминаются и Христос с Сатаной: если нечто «облагораживает Бытие» (с большой, заметьте, буквы), «способствует установлению рая, значит, это Христос. Если это направлено на разрушение бытия, на создание и пропаганду ненужных страданий и боли — это Сатана».

​

Рай, ад, Христос, Сатана… Почему бы всем миллионам слушателей и читателей Джордана Питерсона не обратиться прямо к первоисточнику — к христианству, где бы их наставляли примерно в том же? Да потому, что в глазах огромной части сравнительно образованного западного населения (и нашего тоже) религия недостаточно респектабельна, нынче религиозные наставления вызывают гораздо больше доверия под маской науки. Кажется, Маркс первым додумался проповедовать чистую грезу под прикрытием статистических таблиц; у Питерсона же наукообразие создается обильными ссылками на Юнга и Фрейда, которые и сами порядочные сказочники: желательным ему истолкованием всевозможных древних мифов, — etc.
И чем еще силен Питерсон — искренностью и серьезностью тона. Он нигде «не берет на горло», не строит из себя святого, подробно и простодушно рассказывает о своих домашних неприятностях и несчастьях, никого не судит строже, чем себя — я не заметил у него ни тени ханжества.
Думаю, при личном общении он располагает к себе еще больше.
И все-таки даже самыми чистосердечными и глубокомысленными призывами к скромности и честности миллионную аудиторию не захватишь: люди тянутся к тому, кто их защищает и вооружает против какого-то врага.

Какого же?

Обратимся к правилу 5: «Не давайте детям делать то, что заставит вас их невзлюбить». Чувствуете разницу? Религиозная проповедь требует любить, не снисходя до вопроса, по силам ли это человеческим, а Питерсон откровенно признает, что мы непременно невзлюбим того, кто творит мучительные и отвратительные для нас дела. А потому проблема в том, чтобы удержать от подобных дел тех, кого любишь, а вовсе не в том, чтобы сохранить любовь к ним, несмотря ни на какие творимые ими мерзости.
В начале главы автор без малейшего сюсюканья набрасывает несколько картинок отвратительного поведения маленьких детей и раздавленных ими родителей. Создают «маленького Бога-императора» прежде всего матери. 

«Включая тех, что считают себя защитницами полного гендерного равенства. Такие женщины будут крикливо возражать против любой команды, озвученной взрослым мужчиной, но за считанные секунды подорвутся, чтобы по первому требованию своего отпрыска сделать ему сэндвич с арахисовым маслом, пока сын самодовольно погружен в видеоигру. Будущие подруги этих мальчиков имеют все основания ненавидеть своих свекровей. Уважение к женщине? Это для других мальчиков, для других мужчин — только не для их дорогих сыночков».

Питерсон без всякого почтения разбирает и ту «гуманную» доктрину, что не бывает-де плохих детей, бывают только плохие родители. 

«Но такое отношение опасно и наивно-романтично. Оно слишком однобокое, особенно если у родителей очень трудный сын или дочь. Да и то, что все человеческое зло безапелляционно возлагается на общество, далеко не к лучшему». «Наше общество все чаще сталкивается с призывами к разрушению его стабилизирующих традиций, чтобы включить все меньшее число людей, которые не подходят или не хотят подходить под категории, на которых основано даже само наше восприятие. Это нехорошо. Не может каждое личное несчастье быть решено социальной революцией, поскольку революции дестабилизируют, они опасны». «За стенами, мудро построенными нашими предками, маячат ужас и террор, а мы эти стены разрушаем на свою беду».

Но это же вполне логично: если высшая ценность общества — это личность, то для каждой личности нужно проделать и дверь в общем доме там, где лично ей удобно. Ну а если в результате от стен ничего не останется — не беда, потомки проживут и в чистом поле.

«Я вижу, что сегодняшние родители так запуганы своими детьми не в последнюю очередь потому, что считаются проводниками гипотетической социальной тирании. Одновременно им отказывают в роли благожелательных посредников дисциплины, порядка и условностей».

И каково детям на свободе, когда их воспитатели страшатся любого конфликта и оставляют их без руководства?

«Я могу узнать таких детей на улице. Они рассеянные, несфокусированные и неопределенные. Они свинцовые и блеклые, а не золотые и сияющие. …Таких детей хронически игнорируют сверстники, потому что от игры с ними никакого удовольствия. Взрослые склонны демонстрировать такое же отношение, хотя, если их прижать, они будут это отрицать».

Это же только звучит красиво: каждый человек — король! Ведь по отношению к королю все остальные короли должны признать себя подданными — на что они никогда не согласятся. Далее возможна либо обида на всех — путь робких, либо война против всех — ее выбирают смелые и злобные. На пороге жизни таких больше всего.

«Представьте себе малыша, раз за разом бьющего свою маму по лицу. Зачем ему это делать? Глупый вопрос, непростительно наивный. Ответ очевиден — чтобы чувствовать превосходство над матерью, чтобы посмотреть, сойдет ли ему это с рук. В насилии, в конце концов, нет ничего загадочного. Мир — вот что загадочно».

Насилие естественно, а вот за мир нужно бороться.

«Статистически двухлетние дети — самые жестокие люди. Они пинаются, бьют, кусаются, крадут чужую собственность. Они поступают так, чтобы исследовать, выражать свое возмущение и разочарование, удовлетворять свои импульсивные желания. Что еще важнее в нашем случае, они делают это, чтобы найти истинные границы допустимого поведения. Как им еще разгадать, что приемлемо, а что нет? Дети — как слепые, которые ищут стену. …Последовательное исправление таких действий обозначает границы приемлемой агрессии».

И если эту границу не укажут родители, это несравненно более жестоко сделает внешний мир.

«Вы оставляете грязную работу кому-то другому, и когда этот кто-то за нее возьмется, грязи будет гораздо больше».

Все это вполне разумно, но вместе с тем слишком вроде бы очевидно, чтобы превратить человека всего лишь здравомыслящего прямо-таки в гуру, к которому обращают свои уши и души миллионы. Подобные очевидности способны зажигать массы лишь в том случае, если обычное человеческое здравомыслие оказывается подавленным каким-то идеологическим безумием. Если людей годами заставлять верить или хотя бы не возражать тому, что дважды два равно пяти, то первый, кто открыто провозгласит, что дважды два равно четырем, сделается и мудрецом, и героем.

Нечто подобное с Джорданом Питерсоном и произошло.

Он осмелился отрицать даже азбуку феминизма о мужском доминировании: да, крошечный процент мужчин действительно владеет большей частью мировых богатств, но ведь и большинство заключенных, большинство бездомных, большинство жертв ужасных преступлений и войн тоже мужчины, — какое же это доминирование? Не говоря уже о большинстве самоубийц.
Питерсон договаривается до вещей совсем уж кощунственных. Со ссылками на научные исследования он утверждает, что мальчикам в современном мире приходится хуже, чем девочкам, из-за их большей независимости, отчего страдает их доуниверситетская карьера. Гендер не социальный конструкт, он «сильнейшим образом» зависит от биологических факторов, «это не предмет для спора».
«Другие факторы тоже играют свою роль в упадке, который переживают мальчики». Если девочка вступит в мальчишескую игру и проиграет, в этом не будет ничего зазорного, зато если выиграет, ее репутация взлетит до небес. Мальчику же победа над девочкой ничего не дает, зато поражение опускает его ниже плинтуса. Иными словами, девочки могут преуспевать и по мужской, и по женской шкале, но мальчики — лишь по мужской. И только такие мальчики и привлекают девочек.
«Не становятся ли университеты, особенно гуманитарные, девчачьей игрой?». Женщин там уже и сейчас в несколько раз больше, чем мужчин, и для них все труднее завязать серьезные отношения, тем более что женщины не склонны сближаться с мужчинами, уступающими им по статусу. А между тем количество молодых женщин, считающих успешный брак одной из самых важных вещей в жизни, растет, тогда как количество таких мужчин снижается.
«Но кто решил, что карьера важнее, чем любовь и семья?». Питерсон убежден, что никакой мужской шовинизм не препятствует карьерному росту женщин — успех целиком определяется рыночным спросом, а дешевые домработницы вполне могут развязать руки, — просто многие женщины между карьерой и жизнью выбирают жизнь.
То есть смысл. «Деньги, похоже, не улучшают человеческую жизнь, если этих денег и так достаточно, чтобы избежать коллекторов».
Питерсон выступает и против тирании денег, и против тирании карьер, и против тирании детей, и против тирании новомодных идеологических сект, против которых открыто мало кто решается восстать.

Но судя по его успеху, какая-то реконкиста зреет.

Зато сам успех достался проповеднику не дешево — силы «прогресса» тоже сдаваться не собираются. Питерсон настаивает, что вопреки таким авторитетам, как Маркс или Деррида, люди разных полов и сословий больше сотрудничают, чем подавляют друг друга, и этого ему не прощают те, кто видит смысл жизни во вражде. На том же YouTube можно легко найти его интервью, в котором он простодушно жалуется, что полоумные женщины называют его нацистом, и это ему очень не нравится. Будь это мужчины, он бы знал, как защитить себя, но ведь к женщинам меры физического воздействия неприменимы. Он считает, что полоумных женщин могли бы утихомирить разумные женщины, но ведь разумные женщины заняты разумными делами…

В общем, выхода он не видит.

Патрисия Маркочча, одна из режиссеров, снимавших о Питерсоне документальный фильм, рассказывала, что он не любит свои жестко конфронтационные диалоги с журналистами, что иногда после таких разговоров он не может прийти в себя целый день: 

«Некоторые люди переносят чужую ненависть тяжелее других. Мне кажется, ему это было особенно тяжело. Ну и, разумеется, когда прошлой весной у его жены обнаружили рак, это, видимо, стало последней каплей».

С тех пор на него навалилось столько неприятностей, что уследить за ними невозможно.