Серафим, Александр, Николай. Русское «Цельное дуновение»

Пушкину — 225 лет! «Магия числ и соответствий», как сказал наш современник, побуждает поглядеть на эту дату под несколько необычным углом. Вообще-то, Пушкин — человек майский, ибо родился 26 мая. Но мы уже целый век рвёмся жить, как «цивилизованное человечество», потому и календарь поменяли, перевели, так сказать, стрелки. Теперь празднуем Пушкина 6 июня. Как бы то ни было — празднуем, спустя два с четвертью столетья. И размышляем о нашем национальном гении, о его удивительном феномене.

Уроженец Киева Николай Бердяев в трактате «Смысл Творчества» (1916), в главе «Творчество и аскетизм. Гениальность и святость» сделал замечательное наблюдение: два величайших русских человека, Александр Пушкин и Серафим Саровский, жили в одно время в начале XIX в. Годы их кончин очень близки — 1837 и 1833! Но философ не ограничился простым называнием, а дал свою (разумеется, обсуждаемую) экспозицию:

Пушкин и св. Серафим жили в разных мирах, не знали друг друга, никогда ни в чем не соприкасались. Равно достойное величие святости и величие гениальности — несопоставимы, несоизмеримы, точно принадлежат к разным бытиям. Русская душа одинаково может гордиться и гением Пушкина, и святостью Серафима. И одинаково обеднела бы она и оттого, что у нее отняли бы Пушкина, и оттого, что отняли бы Серафима...
В творчестве гения есть как бы жертва собой. Делание святого есть прежде всего самоустроение. Пушкин как бы губил свою душу в своем гениально-творческом исхождении из себя. Серафим спасал свою душу духовным деланием в себе. … 
Я верю глубоко, что … гениальность есть иной религиозный путь, равноценный и равнодостойный пути святости. Творчество гения есть не «мирское», а «духовное» делание. …. Для божественных целей мира гениальность Пушкина так же нужна, как и святость Серафима. … Идея призвания по существу своему идея религиозная, а не «мирская», и исполнение призвания есть религиозный долг. Тот, кто не исполняет своего призвания, кто зарывает в землю дары, совершает тяжкий грех перед Богом. К пути гениальности человек бывает так же избран и предназначен, как и к пути святости. Есть обреченность гениальности, как и обреченность святости. …
Гениальность и есть иная святость, но она может быть религиозно осознана и канонизирована лишь в откровении творчества. Гениальность — святость дерзновения, а не святость послушания. (Выделено мной, — С.М.)

Оставляя до поры свои возражения автору не цитировавшихся здесь пассажей об умном делании и «иогизме», о «старости Христианства», о «нежизненности призывов к покаянию» и т.п., начну с малых быстротечных замечаний, поскольку их сделать проще.
Отчего-то Бердяев помещает св. Серафима в губернию Тамбовскую, хотя праведник родился в Курске, а подвизался в Нижегородчине. И Пушкин — родился в Москве, затем учился и жил в Петербурге и лишь восемнадцатилетним юношей (ровно в середине своего земного пути) впервые попал в Михайловское, то есть во Псковскую губернию. (Хотя, конечно, родовые и, полагаю, духовные корни его — именно в Святогорье.) Но это — био-географические детали.
И вот слова, сказанные уже после смерти поэта, праведником Иоанном Кронштадтским: 

«Даров Господних не должно удерживать в себе, но изливать на других… … Не должно ни у кого и спрашивать, нужно ли распространять славу Божию пишущею рукою или словесно, или добрыми делами. Это мы обязаны делать по мере сил своих и возможности. Таланты надо употреблять в дело. Коли будешь задумываться об этом простом деле, то дьявол, пожалуй, внушит тебе нелепость, что тебе надо иметь только внутреннее делание». 

Пожалуй, и внушит. 

Отсюда и пушкинская «слабость духа» в сочинении «Дар напрасный, дар случайный…» Но эти строки (как и состояние, их породившее) не только — свидетельство гордыни (уж самолюбия и амбиций Пушкину было не занимать), но и понятной по-человечески рефлексии художника, усомнившегося в совершенстве собственных сочинений и в действенности его слова в среде людей, в нужности и востребованности этого слова. 

«С мирской точки зрения талантами считаются ум, ученость, музыкальные или художественные способности. Они не греховны, и хорошо, когда такую способность совмещают с христианской жизнью, когда посвящают ее Богу. Если же эта способность мешает жить по Богу и спасать свою душу, то ее следует оставить. Лучше быть поглупее и попроще, но спастись. Что пользы тебе, если ты весь мир приобретешь, душу же свою погубишь»? (Преп. Никон Оптинский). 

О том, что не все так просто в творчестве, что оно может иметь греховную природу, дерзновенно пародируя Творца (а за сие полагается воздаянье) хотя бы и эти пушкинские строки:

Что с тобой, скажи мне, братец.
Бледен ты, как святотатец, 
Волоса стоят горой!
Или с девой молодой
Пойман был ты у забора,
И, приняв тебя за вора,
Сторож гнался за тобой,
Иль смущен ты привиденьем, 
Иль за тяжкие грехи,
Мучась диким вдохновеньем, 
Сочиняешь ты стихи?

Самоиронично сказано, и вдохновенье названо «диким». Кто бы мог ждать такого понижения штиля? Ан у Пушкина оно столь же естественно, как и возвышение, именно в этих волнах, в этом чередовании и есть композиторское искусство. Воистину — «веселое имя Пушкин»!
Вот — из того ж Михайловского, из письма к возлюбленному другу П. Вяземскому — на эту же тему, трезвого понимания ограниченности своих полномочий, своего дара (к слову, в таком трезвении тоже — прямо христианское смирение): 

В глуши, измучась жизнью постной,
Изнемогая животом, 
Я не парю — сижу орлом
И болен праздностью поносной.
 
Бумаги берегу запас,
Натугу вдохновенья чуждый,
Хожу я редко на Парнас,
И только за большою нуждой.

Но твой затейливый навоз
Приятно мне щекотит нос:
Хвостова он напоминает,
Отца зубастых голубей,
И дух мой снова позывает
Ко испражненью прежних дней.

Кто еще так вольно мог говорить о творчестве? Только тот, кто сам есть воплощение творчества. А в «испражненьи прежних дней» немало шедевров — стоит лишь взглянуть на список пушкинских сочинений до 1825 года. Но Пушкин-то, в «Разговоре книгопродавца с поэтом» вдохновенье назвавший «признаком Бога», знал, что «…крайнее безумие — гордиться Божиими дарованиями». (Преп. Иоанн Лествичник.)

И наконец, главное в нашем продолжении бердяевской тезы «Пушкин — Саровский». 

Мне не кажется достаточным это «дуо». Когда речь идет о двух, всегда есть соблазн впасть в противопоставление частей, составляющих пару, в ущерб пониманию их взаимодополнительности. 
В чем не может быть вольного или невольного противопоставления, так это в троице. 
Николай Пунин в слове о рублевской иконе Святой Троицы сказал: «... пусть это — одна душа, но у нее три формы, и она трепещет в приходящих по-разному этих формах... тончайшее разделение внутренне и внешне связанных состояний духа...»
Я клоню к тому, что с преп. Серафимом Саровским и Александром Пушкиным должен быть третий. Непременно должен. 
Ученый муж Д. Менделеев писал в «Заветных мыслях»: 

«Хочется-то мне выразить заветнейшую мысль о нераздельности и сочетанности таких отдельных граней познания, каковы: вещество, сила и дух; инстинкт, разум и воля; свобода, труд и долг. Последний должно признать по отношению к семье, родине и человечеству, а высшее сознание всего этого — выраженным в религии, искусстве и науке. Выкиньте что-то из каждой троицы — будет лишь анализ без полного синтеза, получится неустойчивая и слащавая шаткость, а в образовавшуюся пустоту, того и гляди, проникнет отчаяние либо ворвется какой-то вздор, не выдерживающий первичной критики».

Что ж, это нам близко. Поищем третьего — исходя из троичности, учитывая триаду, «русскую Троицу». Отводя, по Менделееву, преп. Серафима Саровского — религии, Александра Пушкина — искусству, следует дополняющего триаду русского космоса разглядеть в науке. Эпоха, разумеется, должна быть той же. 

***

Как нам покажется в этом ракурсе Николай Иванович Лобачевский? Математик, всемирно знаменитый создатель неевклидовой геометрии, родившийся в 1792 г. — гораздо позже Прохора Мошнина (преп. Серафима Саровского, род. в 1754 или 1759 г.), но на семь лет раньше Александра Пушкина. Умерший последним из троих — в 1856 г. 
Коля Лобачевский родился в в Макарьевском уезде Нижегородской губернии. Это та самая губерния, где совершил свои духовные подвиги преп. Серафим.
11 (23) февраля 1826 года на заседании отделения физико-математических наук Казанского университета Лобачевский доложил о результатах своего нового исследования. Доклад назывался «Сжатое изложение начал геометрии со строгим доказательством теоремы о параллелях» и содержал начала неевклидовой геометрии — открытия, совершившего переворот в представлении о природе пространства. Скромное исследование, совпадающее с великим Евклидом в четырех геометрических постулатах, но заменяющее последний, пятый, на противоположный: через точку, не лежащую на данной прямой, проходят, по крайней мере, две прямые, лежащие с данной прямой в одной плоскости и не пересекающие ее. Открытие Лобачевского, опубликованное в 1829—30 годах, не получившее признания современников, совершило переворот в представлении о природе пространства, в основе которого более 2 тыс. лет лежало учение Евклида, и оказало огромное влияние на развитие математического мышления. Мы до сих пор вряд ли осознаем революционность этого открытия. 
Н. Лобачевский в 24 года стал профессором университета, в 33 — ректором (всего он шестикратно избирался на должность ректора Казанского университета, в течение почти двух десятилетий — с 1827 по 1846 гг.). 
В 1837 году труды Лобачевского были опубликованы на французском языке, а в 1840 году — на немецком. И заслужили признание великого Гаусса (следует вспомнить, что сам Лобачевский был в математике как бы «внуком» Карла Фридриха Гаусса, поскольку учился у профессора Бартельса, воспитанника знаменитого немца). В России же Лобачевский не видел оценки своих научных трудов. Очевидно, его исследования находились за пределами понимания современников. Одни игнорировали его, другие встречали его работы грубыми насмешками и даже бранью. 
Геометрия Лобачевского включает в себя геометрию Евклида не как частный, а как особый случай. Изучение свойств пространств в общем виде составляет теперь неевклидову геометрию, сегодня известную всему миру как геометрия Лобачевского. Пространство Лобачевского есть пространство трех измерений, отличающееся от нашего тем, что в нем не имеет места постулат Евклида. Основываясь на работах Лобачевского и постулатах Римана, Альберт Эйнштейн, уже в ХХ веке, создал теорию относительности, подтвердившую искривленность нашего пространства. Теория Эйнштейна была многократно подтверждена астрономическими наблюдениями, в результате которых стало ясно, что геометрия Лобачевского является одним из фундаментальных представлений об окружающей нас Вселенной. 
Лобачевский — автор трудов по алгебре, математическому анализу, теории вероятностей, механике, физике и астрономии. Финал активной и плодотворной деятельности ученого — истинно русский. После 30-летней профессорской деятельности министерство отказало в ходатайстве Совета университета об оставлении Лобачевского на кафедре. 
Лобачевский получил назначение помощника попечителя учебного округа, что, по словам одного из биографов, «могло его утешить так же, как Пушкина несвоевременное назначение камер-юнкером». 
Занимательно, что в этой цитате, как и в наших размышлениях, тоже появляется имя Пушкина. 
Не видя вокруг себя людей, проникнутых его идеями, уязвлённый завистниками и интриганами, Лобачевский думал, что эти идеи погибнут вместе с ним. Умирая, он произнес с горечью: «И человек родился, чтобы умереть». Его не стало 12 февраля 1856 г.

***

Вот что писал выдающийся разносторонний ученый (кстати, и математик в том числе) и мыслитель-богослов о. Павел Флоренский о рублевской «Троице»: 

«Среди мятущихся обстоятельств времени, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди этого глубокого безмирия, растлившего Русь, открылся духовному взору бесконечный, невозмутимый, нерушимый мир, “свышний мир” горнего мира. Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сфер горних».

Да, мы избрали троичный пример из иной, не рублевской, не сергиево-радонежской эпохи, но разве и не о наших героях эти слова?
Взаимодополнение, соперетекание друг в друга трех составляющих триады таковы, что порой нет никакой возможности вычленить пресловутое «одно». Думается, в таком вычленении по самому большому счету нет необходимости (прикладная необходимость, быть может, и возникает иногда). Разве в речах преп. Серафима, а более всего, в знаменитой беседе с Н.А. Мотовиловым о стяжании Св.Духа, отсутствуют признаки искусства и науки? Или теория Лобачевского не прекрасна? И коль она есть прорыв к свету истины, то разве она не религиозна?
Преподобный Исаак Сирин заметил в VII веке: 

«Если твое делание благоугодно Богу, и Он даст тебе дарование, то умоли Его дать тебе и разум: каким образом смириться тебе при даровании, потому что не все могут сохранить дарование безвредно для себя». 

Как нам важны здесь не только «дар», но и «разум»!
А уж разве не религиозны лучшие пушкинские произведения? 
Финал сочинения 1825 года «Люблю ваш сумрак неизвестный…»:

Быть может, с ризой гробовой
Все чувства брошу я земные,
И чужд мне будет мир земной;
Быть может, там, где все блистает
Нетленной славой и красой, 
Где чистый пламень пожирает
Несовершенство бытия, 
Минутных жизни впечатлений 
Не сохранит душа моя, 
Не буду ведать сожалений, 
Тоску любви забуду я…

Это отчетливо религиозное сочинение, обладающее мощью прямого, проповеднического действия. 
Мне могут возразить, мол, углы обозначенного мной треугольника (хоть и вписанного в круг) разновелики. Но разве это только проблема изливающих свет — в том, что мы в разной мере способны его усвоить, принять? Безусловно, среди названных троих Пушкин известен (условно допустим, что и усвоен) больше, чем остальные. С высокой точностью можно было двадцать лет назад считать, что хоть с толикой его наследия знаком каждый русский человек. А сегодня? Преп. Серафим был заслонен от народа (в том числе и по вине самого народа) в течение семи десятилетий безбожного помрачения. С открытиями Николая Лобачевского и сегодня знакомы лишь единицы. Однако светы длятся. И «равновесие» светов может возникнуть в чуть более дальней перспективе. 
Быть может, в случае с нашими великими Серафимом, Александром и Николаем мы имеем дело даже не с тройственным аккордом, а (как сказал в связи с «Троицей» Рублева искусствовед Вяч. Щепкин в статье «Душа русского народа в его искусстве», 1920) с «цельным дуновением»?