К 50-летию Бориса Рыжего

Сквозь реальность прошёл, как сквозь сказочный свой страшный Свердловск, пронёс сердце — нежное, детское, трепетное, — напитав воздух культуры созвучиями необычайными, цветными, сквозными, залитыми такой болью, что никакой алкоголь не вылечит…

В Свердловске живущий,
но русскоязычный поэт,
четвёртый день пьющий,
сидит и глядит на рассвет.
Промышленной зоны
красивый и первый певец
сидит на газоне,
традиции новой отец.
Он курит неспешно,
он не говорит ничего
(прижались к коленям его
печально и нежно
козлёнок с барашком),
и слёз его очи полны.
Венок из ромашек,
спортивные, в общем, штаны…

Слёз много.
Внешняя простота его стихов раскрывается цветами бездны, носимой в душе; бездны, в которую заглядывал постоянно: пока не поглядела в него так, что жизнь откатилась на задний план…
Очень много о смерти: но… будто заговорить её пытался, мол, не придёт, если писать, если шаманить стихом…
Стихи его производят гипнотическое впечатление: непонятно, что воздействует, но понятно, что так нельзя скомбинировать слова и эмоции: так можно только услышать.
…будто по золотым небесным дугам спускались в его сознание готовые строки и, пусть начинка их была страшна, оставляли ощущение своеобразного совершенства:

Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.

Детского много, снежного, рассыпчатого, и — ангельского, будто ощущал их парение рядом, словно слышал вибрации крыльев, очаровываясь, любя всё и неся… бомбу замедленного действия в сердце…
 Тем не менее — ангельского много:

Мне дал Господь не розовое море,
не силы, чтоб с врагами поквитаться —
возможность плакать от чужого горя,
любя, чужому счастью улыбаться.
…В снежки играют мокрые солдаты —
они одни, одни на целом свете…
Как снег чисты, как ангелы — крылаты,
ни в чём не виноваты, словно дети.

Тонкая оценка собственного дара: совершенно невероятного, естественного и звёздчатого, как снежинки, так нежно ложащиеся на ладонь, чтобы растаять навсегда.
Но стихи не тают.
Они не тают — продолжая работать в пространстве: человеческих душ и сознаний, памяти и мировосприятия, сколь бы ни был грустен мальчик, теперь уже навсегда остающийся таким:

Но мальчик был, хотя бы для порядку,
что проводил ладонью по лицу,
молчал, стихи записывал в тетрадку,
в которых строчки двигались к концу.

Всё всегда двигается к концу, быстро несётся поезд, но стихи остаются, преодолев конечный рубеж.
…подворотни Свердловска, стройки, драки, арматура, шпана, братва — всё апоэтично, и — всё насыщается поэзией, наливается её соком: лица урок, продавщиц, ситуации… страшнее не придумаешь: они — словно легко выдохнутые стихом, преображаются жемчужным мерцанием вечности:

…Но стороною беды
не многих обошли.
Убитого соседа
по лестнице несли.

Я всматривался в лица,
на лицах был испуг.
…А что не я убийца —
случайность, милый друг.

…а действительно: при каком-то повороте мог им оказаться, опровергая формулу: гений и злодейство…
Что считать гениальностью в поэзии?
Но стихи Рыжего производят впечатление продиктованности, абсолютно точно пойманных мелодий, и запредельность, раскрывающаяся за жизнью низовой, живописуемой им, всегда согрета такой любовью, что сердце рвётся…
Цыганка предсказала, что не будет жить, и вина убьёт:

Погадай мне, цыганка, на медный грош,
растолкуй, отчего умру.
Отвечает цыганка, мол, ты умрёшь,
не живут такие в миру.
Станет сын чужим и чужой жена,
отвернутся друзья-враги.
Что убьёт тебя, молодой? Вина.
Но вину свою береги.

Просто вина.
Метафизическая, необъяснимая, и заставившая затянуть петлю на шее.
Его наследие производит впечатление удивительной цельности и чистоты.
Сколько бы грязи ни плескало содержанием в стихи, он словно преображает её — мерой поэзии, ощущением мира, как любви, волшебством, которое осталось известно только ему, чей секрет уже не расшифровать никогда…

​