Голова генсека (глава из романа «Альфа и Омега)

Все-таки верил Филофей в перестройку. Очень хотелось ему, чтобы страна поднялась и расцвела, чтобы люди жили с улыбкой на лице, чтобы постоянно в воздухе звучала веселая музыка. И, что греха таить, не слушал Бричкин злопыхателей, плохо отзывавшихся о Михаиле Сергеевиче. Если не верить Генсеку, то кому вообще верить? Поэтому Филофей внимательно слушал  бесконечные выступления  Горбачева и даже кратенько их конспектировал на тот случай, чтобы отразить критику какого-нибудь  злобствующего гражданина. Уважал он  руководителя партии за его моложавую внешность и особенно, новое мышление. Поэтому, когда в Окоянове обнаружился художник Верхаев Николай  с планом установления монумента  Михаилу Сергеевичу, Филофей сердечно обрадовался. Наконец-то  искусство послужит  настоящим  кумирам советского народа.
Верхаев Николай вообще-то всегда был живописцем и в жизни своей ни  одной  статуи не сотворил. Но судьба художника была богата на неожиданности, и когда случай предложил ему временно перековаться в скульптора, он не сомневался  ни  секунды в том, что ему подфартило.  Во-первых, живопись стоит  рядом с ваянием. Известно много художников, которые однажды бросали кисть и  брались за глину.  Чем он хуже? Тем  более что случай представился незаурядный. В историю искусства с таким объектом, может, и не войдешь, а заработать можно очень даже не кисло. Относительно достоверности изображения Верхай вообще не беспокоился.  Не боги горшки обжигают, тем более что современное искусство не придерживается догмы похожести, а зачастую ее даже порицает. Короче говоря, художник с ходу пал в объятия музы  ваяния, как только представился случай. А дело было так. Однажды в московской мастерской Николая появился старый дружок, а ныне начальник нижегородского отдела  транспортной милиции  Кендяйкин Михаил. Когда-то они учились в одном классе, вместе занимались  мелким школьным хулиганством, а такая  дружба  сохраняется на всю жизнь. Кендяйкин  был  румян щеками, жизнелюбив, пронырлив и устремлен в свой служебный рост. Михаил с удовольствием общался  с людьми, умел им нравиться и особенно  преуспел в  этом перед лицом областного начальства. Каким образом он подъехал к самому  главе области, неизвестно. Известно лишь, что Кендяйкин снабжал его кухню  первостатейным  цветочным медом из разинских лесов и организовывал выезды на мальчишники  в  волжские затоны со сказочной рыбалкой и едва   покрывшимися нежной чешуйкой русалками. Михаил, однако, не намеревался  вечно служить в административно-техническом  разряде и возмечтал о великом.  Великие мечты всегда бродят рядом с нетленным наследием времен и совсем неудивительно, что в голову ему пришла мысль возвыситься через водружение памятника  какому-нибудь великому человеку. Уж тут-то начальник области понял бы, какого незаурядного кадра он морит на  подсобной работе и дал бы ему политическую должность. Понятное дело, что после недолгих размышлений Кендяйкин проработал, а затем предложил руководству идею    воздвигнуть  рукотворный памятник титану  нового мышления в самом Нижнем Новгороде.  Глава области, человек  чрезвычайно пассионарный, понял, что проект может его прославить, ухватился за  идею, еще не родившуюся в других административных единицах. В том, что эти единицы ходят на сносях и вскоре начнут  плодить  статуи Горбачева, можно было не сомневаться и следовало сделать рывок на опережение. Правда, проконсультировавшись кое с кем в Москве, руководитель поостыл и решил повременить с украшением волжского откоса  истуканом  генсека. Ему тонко намекнули, что скоро истукан может быть посвящен совсем другому вождю. Но это было еще вилами на воде писано, и он решил подобрать для  Горбачева место поскромнее. Выбор пал на родину  Кендяйкина как инициатора идеи и сборщика пожертвований. Мол, пусть  слава отца перестройки укореняется в низах народа. А уж извлечь политический навар можно и из окояновской  статуи. При наличии высокого одобрения начальства, Кендяйкин быстренько обеспечил спонсоров, хотя  у  Верхая закралось подозрение, что спонсоры эти никогда не искали общего языка    законом.
На художественном совете, незаметно перетекшем в полночный банкет, обсуждались принципиальные подходы к созданию «нетленки». В конце концов, было решено работать в стиле позднего советского модерна. Метод этот с одной стороны не порывает с социалистическим реализмом, то есть, он оставляет Горбачева человеком и даже предполагает его некоторую узнаваемость. Все-таки Окоянов город консервативный, если не сказать отсталый, и если привезти туда подобие европейских  достижений, например, три сваренных в кучу ржавых велосипеда, то могут и побить. В тоже время, в силу того, что у художника не было уверенности, что Горбачев обретет  нужную узнаваемость, модерн позволял рывок в творческий полет, а это давало возможность  сделать так, что бы было не очень страшно, но хотя бы  слегка похоже.    Друзья замыслили композицию из высокой  прямоугольной подставки, на которую водружалась  голова вождя. Материал планировался самый современный – нержавеющая сталь. Надо признать, что  этот образ был  навеян Николаю памятником  Никите Хрущеву на Новодевичьем кладбище, сотворенным Эрнстом Неизвестным. Правда, для отображения противоречивости Хрущёва автор одну часть его головы сделал из белого мрамора, а другую - из черного. Но до таких высот Верхай решил не подниматься по причине отсутствия сноровки, а вот главную идею  у своего знаменитого коллеги все-таки украл – сконцентрироваться на башке генсека, как главной причине известных событий в родной стране.   А для того, чтобы не дать слабину перед знаменитым  коллегой, Николай решил превзойти  Хрущёва размерами. И хотя  монумент далеко не дотягивал до  Рабочего и Колхозницы, но все-таки  не был мелким.  Высота его превышала  два метра, а обхват головы – со средний  мешок с овсом.  Так как спонсоры платили хорошие деньги, и можно было позволить себе организационные траты, Верхай купил на выставке гипсовый бюст  объекта, старательно скопировал его в дереве, а потом  стал путем наложения стальных листов обстукивать деревянную болванку, добиваясь максимального облегания. Будучи человеком смекалистым, художник догадывался, что в Окоянове могут не признать в его труде знаменитого  политика, и во избежание недоразумений приварил к лицевой стороне подставки  металлическую надпись «Отцу нового мышления от окояновцев». Окончательным актом творчества должна была стать сварка железяк на месте, так как транспортировать довольно большого истукана из  Москвы в собранном виде  было  неудобно. После завершения подготовительных работ Николай телефонировал на родину о приезде близкому ему по духу коллективу местных граждан.
И вот солнечным майским утром  на центральной площади Окоянова выгрузилась из автобуса группа людей, которая сложила в кучу мешки и ящики с будущим шедевром. Группа эта была давно спаяна единым трудовым интересом, а если быть  точнее, являла собой  похоронную капеллу при  районном Доме быта. Автобус же имел на боку черную полосу и в основном использовался в ритуальных целях. Волею судьбы, из шести членов капеллы четверо принадлежали к числу друзей художника, и было естественным их привлечение  к  творческому процессу вместе с транспортным средством.  Другой особенностью группы было то, что все ее члены в разные периоды  времени прошли через испытание лечебно-трудовым профилакторием и с честью  его выдержали, то есть, пить не бросили.
Ясное дело, что Филофей, увидавший через окно начало работ, тут же покинул расположение музея и присоединился к  толпе зевак, по тайному закону природы возникающей у любого  события подобного рода.
Из близлежащего книжного магазина протянули кабель, Верхай опустил на лицо маску сварщика и приступил к созиданию.  По замыслу, голова генсека устанавливалась в  непосредственной близости от монумента Владимира Ленина, указывавшего окояновцам  дорогу в направлении  села Мерлиновка.  В Окоянове полагали, что Горбачев был последователем  Ульянова, и эта мысль сама собою заставляла авторов поставить  обоих титанов  рядком. Тогда еще не было известно, что Михаил Сергеевич затесался в ряды КПСС с конспиративной целью  подорвать их изнутри. Получил ли он это задание от фашистского  Абвера в период оккупации немцами ставропольщины, до сих пор неизвестно.
Работа пошла довольно споро, и через какие-нибудь два часа прямоугольная подставка, весьма похожая на холодильник «ЗИЛ» стального цвета,  была сварена. Солнце тем  временем  поднялось в зенит, и личный состав похоронной команды, не привыкший к столь изнуряющей трезвости, стал  вопросительно поглядывать на Верхая. Будучи природным  окояновцем и зная естественные запросы земляков, художник вынул из сумки первую бутылку  и выставил стаканы для всех, в том числе, для себя.
Сварочные работы продолжались весь день, и мускулы похоронщиков весьма понадобились скульптору для того, чтобы отбивать кувалдой от головы неудачно приваренные куски. При этом, правда, оказались отбитыми несколько пальцев похоронной команды, что ее мало расстроило. В  своей творческой деятельности  она пользовалась  латунным инвентарем с тремя кнопками, для чего, как вы понимаете, пяти пальцев не требуется. Чем дальше шла работа, тем  больше замыливался глаз  художника и ненадежней становилась хватка  подсобной силы. Дело сварки предмета народного поклонения оказалось непростым. Солнце уже опускалось  к горизонту, а голова истукана все еще  имела незакрытые прорехи и выступающие ребра. Между тем на завтра было назначено тожественное открытие  памятника, которое должен был  почтить присутствием сам начальник области. Верхай торопился, и когда очередная заплатка никак не хотела садиться на нужное место, бригада ровняла ее кувалдой, чем придавала  изделию сугубо местный колорит. В Окоянове  уже давно ровняли кувалдой все, что не хотело совмещаться естественным образом. При этом по мере облегчения рюкзака скульптора, прицел местных циклопов становился все приблизительнее, и это  все явственней  вырисовывалось в очертаниях  изделия.
Наконец процесс был закончен, и Николай неверной рукой провел последний шов, приваривая голову  к постаменту. Последний шов также был не совсем  хорош.  Голова завалилась назад и в сторону, как бы  разыскивая что-то  взглядом в небесах.  Вольтова дуга иссякла,  на площадь опустилась  темнота. И так было лучше.  Потому что при дневном свете вид  позднесоветского  модерна мог привести неподготовленного прохожего в оторопь.  Лицо генсека, скроенное из заплаток как футбольный мяч, было безбожно перекошено. Уши  и ноздри его оказались на разных уровнях, а  рот  уехал одним концом  вверх, другим вниз,  как бы выражая целую гамму непечатных чувств. С учетом утвердившейся позиции головы, можно было подумать, что генсек плаксиво спрашивает у Господа, за что его  так наказали.  Правда, это уже не могло расстроить творческий коллектив, к концу дня  вошедший в окончательную стадию земного счастья.  В возвышенном настроении друзья погрузились в катафалк и отправились завершать день финальным  аккордом. В автобусе грохнули барабан и литавры, затем  запукала альтушка, которую нестройно подхватили трубы.  Извергая из открытых окон «Прощание славянки», транспорт укатил в направлении близлежащего села Сопатина, где у Верхая служил председателем колхоза заядлый дружок Синькин Владимир Александрович.
Филофей же, неоднократно покидавший творческую площадку, в одиночестве подошел к  монументу, чтобы получше разглядеть его в свете луны. В лунном же свете перекошенная стальная башка с наложенными швами выглядела  стоп-кадром из фильма ужасов. Вздрогнув от увиденного и перекрестившись, Бричкин уже хотел было поспешить домой, но в этот момент несчастный его организм  пронизал животный страх. Железная  голова сначала тихонько, а потом все громче и громче завыла. На  ночном небе быстрой чередой побежали рваные черные тучи, по площади  полетели газеты и окурки, а обезображенное Верхаем лицо титана мышления исторгало пронзительный вой. Казалось, звук этот сопровождается отвратительной и мерзкой улыбкой нержавеющих губ.  Не помня себя от страха, Филофей залетел в музей и встал на колени перед иконкой Николая-Чудотворца, которую принес сюда после знакомства с Чавкуновым.
Прочитав молитву  Святому Кресту, Филофей немного пришел в себя и стал думать: что же там, на площади происходит. Понятно, что таким злыдням, как Верхай с дружками нельзя доверять изображение генсека. Ведь еще не стерся из памяти огромный  портрет  Ульянова-Ленина, сотворенный художником для вокзала на станции Шатки. Писал он его, не приходя в себя,  и после этого долгие годы от взгляда на вождя мирового пролетариата в зале ожидания   начинали рыдать дети. Это еще понятно, но чтобы железная голова завыла…
На удивление Филофея, купец Чавкунов не спал и поджидал его в большом зале. В дежурку Бричкина, в силу наличия в ней икон, он не совался.
- Расплодилось вас, нечисти, - загнусавил Филофей, увидев домового, - вон, на площади и то черти завыли, хоть совсем из города беги.
- Эко ты перепугался-то, Филофеюшко, – вздохнул домовой – да не боись, это ветер в башке у вашего вождя воет. Видишь, знак какой – и у живого Горбачева ветер в башке, и  у железного. Ваятель-то ваш запойный ему швы не проварил, вот и стала башка с дырками,  как свистулька. Ветерок подул – она и завыла. А ты боишься, чудак человек.
Бричкин окончательно успокоился от этих слов и внимательно посмотрел на   домового в надежде понять, не посмеивается ли тот над ним.   Вообще-то Чавкунов   Филофею порядком надоел. Спорить с ним о перестройке было трудно, потому что он  ясно видел прошлое и знал кое-что из будущего. При этом было понятно, что  в загробном мире купец  имеет низшую форму допуска и вообще, существо почти бесправное. Что же тогда знают и понимают души, поднявшиеся на достойные высоты? Этот вопрос занимал Бричкина все больше, и он пытался выведать у  домового, как завести знакомства с другими  поселенцами музея. Но Михаил Захарович  лишь хмыкал и советовал  передавать приветы по фотографиям. На сей раз смотритель не был расположен вести с привидением философические беседы, вежливо попросил его завершить трудовой день и отправился  осматривать залы музея.
На сегодня у Филофея был запланирован эксперимент. Он рассудил, что чем меньше у человека было грехов в земной жизни, тем  больше возможность того, что он не отбывает адскую повинность в бескрайних далях, а душа его обретается, возможно, где-то неподалеку.  Покумекав над фотографиями, Филофей избрал для опыта Фаню Кац. Он рассудил, что ее распутство, конечно, грех, но все же не такой страшный, как душегубство. К тому же Фане, наверное, зачлась и забота о бездомных ребятишках. Значит, вполне вероятно, что она тут рядом, на вольных хлебах.
Убедившиь, что Чавкунов убрался  из виду, Бричкин  снял со стены Фанин портрет, расположил его на столе,  положил на него православный крест, зажег свечку и стал взывать благостным голосом:
- Фаина Кац, явись в мирском обличье! Фаина Кац, явись в мирском обличье!
Ждать долго не пришлось. Вскоре из-под шкафа с рысью раздалось сопение, и голос домового сообщил:
- Ага, щас она к тебе на  крыльях  слетит! Расставляй карман шире!
Филофей уже собирался наложить на себя крестное знамение, чтобы изгнать домового, как услышал довольно певучий женский голос:
- Я бы и явилась, если бы не крест. Ну что люди  полагают, когда хочут  вызвать революционную  птицу свободы? Еще бы кадилом помахали!
- Эх, жаль, нет у меня кадила, – снова раздалось из-под шкафа, – я бы тебя им  припечатал…
- Товарищ Бричкин, если вы не изгоните этого мракобеса из помещения, то никакой встречи между нами не будет.
Филофей взял в руки крест и подошел к шкафу:
- Михаил Захарович, не мешайте мне работать, ради Бога. Отправляйтесь за дверь.
- А коли не отправлюсь?
- Тогда на себя пеняйте. Управа на вас имеется, сами знаете.
- Ну ладно, прощевайте пока. И ты, прощевай,  красная зараза, в буквальном смысле.
-  Посмотрите на этого хама! При царском режиме просто разбойничал среди  нашего полу, а теперь перековался! Моральный жандарм!
При этих словах в воздухе немедленно нарисовалась довольно привлекательная,  крепкозадая  молодая женщина с живыми черными глазами и чарующей улыбкой. Она быстренько пристроилась на кресло, и если бы Бричкин не знал о ее бесплотности, то решил бы, что перед ним раскинулась в зазывающей позе особа с далеко идущими планами. Какую-никакую мужскую жизнь Филофей все же прожил, и амурные дела ему были неплохо знакомы. В тяжелые годы войны  он вообще  отдувался за многих призванных на фронт горожан.
- Ну и по какому делу вы меня призвали, – кокетливо щурясь, пропела Фаня, – я надеюсь, не для того, чтобы обсуждать небесную иерархию? Я ведь далека от подобных занятий.
- А вы, извиняюсь, по какому ранжиру там проходите? Хотелось бы знать для ясности.
- Ну, знаете, товарищ, этот бестактный вопрос к  женщине… Как вы наслышаны, я вольных нравов и мне свойственна свободная форма существования…
- Да привидение она без прописки, дрянь бродячая,  – раздался голос Чавкунова.
Бричкин  аж подскочил на стуле. Он привык к тому, что домовой свое слово держит и не ожидал такого коварства.
- Михаил Захарович, вы же обещали убраться из комнаты!
- А я и убрался! Я из другой комнаты слушаю. Дверь-то закрывать надо!
Филофей закрыл дверь и вернулся к  привидению гражданки Кац.
- Простите великодушно, мне очень хотелось поразузнать о вашем  загробном мире, потому что с Михаилом Захаровичем не наговоришься.
- А с ним и не надо говорить. Импотент и контрреволюционер.
- Как это у вас совмещается…
- По-другому не бывает, товарищ. Импотенция – это окончательная форма реакционности. В наших кругах революционизирующих феминисток существует мнение, что импотентов следует ссылать на вечное поселение в отдаленные районы Крайнего Севера.
- В каких, каких кругах?
- Мужчина – это не объект влюбленности, а предмет размножения. Негодные предметы размножения необходимо изолировать.
- Простите, я думал, что предмет размножения – это не весь мужчина, а только его, так сказать, часть…
- Весь мужчина без этой части не стоит и плевка, Филофей Никитич.  Революция тем и прекрасна, что обнажает суть вещей. Вот вы долгое время путались во всяких сказках об отношениях полов. Потому что наш  исторический порыв был удушен сталинской тиранией  в самом зародыше. А какое тогда было время, какое время! Любое желание, с любым товарищем….     Но есть все-таки справедливость на свете. Посмотрите, какое поколение идет вам на смену. Эти девочки не только с товарищем, с любым встречным… Россия обретет настоящую свободу. Вот говорят, мы ушли, нас нет, прощай  революция. Ничего подобного! Меня нет, а мысли о свободе я могу нашептывать. К любой комсомолке в постель прилягу и такого ей нашепчу… Да и вы, Филофей  Никитич, тоже не гнилыми нитками заштопаны.   Не поболтаем ли об отношениях между нами двумя?
- ? ? ?
- Ну, если вы взывали к женщине, чтобы она явилась, вы, наверное, имели в виду свои мужские планы!
- ?  ?  ?
- Ах, шутник, шутник! Вы же прошли большую школу, я знаю. Уж кому как не вам знать, что чувство в первую очередь бесплотно, значит доступно и нам, существам, утратившим живую плоть, но способным влюбляться, способным страдать. А я вижу вашу душу, она прекрасна, я готова    страдать!
Фаня приподнялась  над креслом и ароматным облачком двинулась на Филофея, с явным намерением обволочь его любовным флером.
Бричкин  одно мгновение остолбенело смотрел на соблазнительницу, затем лихорадочно схватил крест  и непослушными губами  зашептал молитву  Честному Животворящему  Кресту. Привидение обиженно скривило рот и стало быстро растворяться.
Филофей дернулся, спазматически выдохнул воздух из похолодевшей было груди и молвил:
- Едрена Матрена….

*        *       *

Тип реакции областного начальства на произведение позднего советского модерна точнее всего описан в учебнике психиатрии, в разделе «Острая форма буйного помешательства». При виде головы Горбачева начальство завопило так, что стаи  ворон, населявшие местные тополя, снялись  с насиженных мест и  с карканьем  мигрировали в городской парк. Областной начальник, одетый в торжественный  костюм по случаю открытия монумента,  топал ногами и пытался хватать Верхая за грудки. Художник, заикаясь, старался довести до его сознания мысль о том, что к нормальной голове генсека  никто не подошел бы, а к его произведению не зарастает народная тропа.
- Я-а-а  же ему х-характер раскрыл, такой, блин, п-п-противоречивый. А вы-ы никак н-не въедете…. Да его в П-п-париж с р-р-руками оторвут…
- Нет, это я тебе руки оторву! – вопил высокий руководитель. – Бездельник, тунеядец, хрен собачий!
Он  оказался  не чужд ненормативной лексике, и в семантическом потоке, извергавшемся из его уст, слова «козел» и «мудак» были не самыми разящими. Дело было, конечно, не в самом уроде, воплощенном в металл. Черт бы с ним, отвезти на свалку и выбросить. Дело было в гласности, потому что начальник по  недомыслию привез с собой репортеров из областных средств массовой информации, а эти собаки теперь не преминут оттянуться на нем изо всей своей мочи. И в правду, те с нескрываемым глумлением и пошлыми шуточками  фотографировали шедевр со всех сторон, а щелкопер из  «Волжского пароходства», отличавшийся особой ядовитостью, с блокнотом в руках тщательно  производил описание  уродств головы генсека.
Наконец, начальник проорался,  в последний раз с ненавистью взглянул на Верхая,  показал ему  кукиш вместо гонорара, обежал монумент, плюнул на него и, махнув рукой небольшой кучке окояновцев, собравшихся на открытие,  плюхнулся в черную «Волгу»  и исчез в пространстве.  Вместе с ним исчез и Кендяйкин Михаил, даже не подошедший к художнику на расстояние вытянутой руки.
Верхай  с облегчением вытер с лица холодный похмельный пот. Он находился в состоянии тяжелого бодуна, сопровождавшего  каждую его встречу с малой родиной. Вокруг, понурившись, стояли соратники. Ситуация складывалась непростая. Вчера они  спустили все деньги Коляна в предвкушении  обозначившегося гонорара. Своих запасов у музыкантов отродясь не водилось, и перспективы преодоления похмельного синдрома «на сухую» порождали в их умах самые скорбные размышления. Особенное отвращение к действительности им внушало то обстоятельство, что на текущий день в Окоянове не планировалось никаких, даже самых завалящих похорон.
Едва ли кто из вас, читатель, удивится дальнейшему ходу событий. Коллективная мысль создателей «чудища железного», как его  уже окрестили местные жители, не могла не привести к единственному заключению: истукана сдать на металлолом, а на вырученные деньги опохмелиться.
Вскоре к Горбачеву подъехал катафалк, и он был  помещен в транспорт по всем правилам погребальных услуг – вперед  ногами, то есть подставкой.   Повеселевшие провожающие  уселись по бокам и  взяли в руки духовой инструмент. Машина пукнула черным дымом, из ее открытых окон  скорбно зарыдал  траурный марш, и, дребезжа на выбоинах, она повлекла генсека в последний путь.
Приемщик  металлолома дядя Паша Тужилкин повидал в жизни всякое, но такого не видел никогда. Он ходил вокруг генсека, охал, приседал и бил себя руками по коленям:
- Это как же вы умудрились такую правду жизни  накалякать? Ведь вылитый Мишка! Натуральная  ошибка природы. Как, говоришь, такая манера называется, модернизьма? Ай, молодца! Значит, изделие я у Вас приму, но на переплавку не отправлю. А наоборот, тут вот, на дворе в самом видном месте установлю. Пускай все видят, какой у русского народа  руководитель. И подпись ему привешу: «Урода русского народа», вот так. Тащи его на весы.
Вскоре коллектив творцов, добыв две бутылками водки,  завершал свой поход в советский постмодернизм. Расположившись под цветущей яблоней в саду барабанщика  Гуськова, они приняли по первой, по второй и   случившееся  стало казаться не таким уж плохим. Принялись вспоминать областного голову и вскоре хохотали до упаду. Витек  Бусаров, с детства не лишенный  артистических способностей, стал  изображать ярость  начальника так ловко, что у друзей потекли слезы от смеха. При этом авторитет Верхая, как представителя творческой  интеллигенции, в глазах участников только вырос. Свой мужик - с одной стороны, выпивающий,  а с другой, большой дока хочешь по малярному, хочешь по жестяному делу. Таких пойди, поищи.
Дальше начало происходить то, что всегда происходит на Руси с похмельными людьми и  нуждается в отдельном исследовании. Стоит только страдающему  от бодуна начать лечится, пусть даже единственной в наличии рюмкой  водки, как вдруг открываются  дополнительные резервы, о которых  он и думать не догадывался. То завалится старый знакомый с бутылкой, то соседка попросит открыть заклинивший замок и отблагодарит по-царски, то бывшая жена пришлет нового мужа за торшером, то случится еще что-то в подобном духе, явно свидетельствующее о подключении  невидимых сил для содействия страдальцу. Так и в саду Гуськова гулянье не утихало до темноты.
Потом, когда на затихший  город  уже опустилась  ночная сырость, в саду бухнул барабан, за ним  рассыпали звон литавры, их подхватили  альтушка и пифон, и, наконец, томный голос двух латунных труб поднял ввысь мелодию, которая вечно будет волновать сердца окояновцев.  Над темными садами поплыл старинный вальс «Осенний сон»
Еще через день Верхай отбывал в столицу. Он обнялся  с друзьями по очереди и, пошатываясь, поднялся в вагон. Поезд прощально загудел, и лицо Коляна за грязным стеклом стало медленно  отплывать от провожающих. Соратники помахали руками и пошли к катафалку, преисполненные понимания той простой мысли, что без выходцев из Окоянова московской культуре долго не продержаться. 
       Никто из них не догадывался, что они имели прямое отношение к созданию единственного достоверного   монумента Михаилу Горбачеву, самым точным образом отразившего суть этого человека.