Бабушка Мария и мои тётушки

Ей cвeт навстречу звезды льют
и видят: степь, село, могилу
там, за дорогой, где зарыли
давно уж бабушку мою. 

 

Тетушка моя, Галина Кирилловна живет в селе Каменогорка Винницкой области. В последний раз волны моря житейского прибили ее сюда лет со­рок назад. Вообще же судьба редко бросала ее далеко от этих мест. Бедовала она, по ее выражению, то в Каменогорке, то неподалеку в Илинцах, то в соседних с ними селах. Места эти представляют собой холмистую степь, в которой блуждает речка Каменогорка. И хоть попадаются здесь лесозащит­ные полосы, и есть даже настоящий сосновый лес, все же земля эта – бес­крайнее поле. Оно то вздымается, то опадает, и над этой вздыхающей то и дело землей простерлось огромное небо, которое глядит ей, кажется, в самое сердце.

 

И уж, конечно, видит оно и скромный илинецкий погост, где покоится Галина мать и моя бабушка – Мария Степановна Могила. Ее холмик с дере­вянным крестом, выкрашенным серебряной краской, если чем и выделяется от других, то своей неприметностью: он не обнесен оградой по последней воле самой бабушки. Говорят, завещала она, чтобы, когда умрет, не прятали ее от людей и закопали поближе к дороге. Есть в этом трогательном надгро­бье и правда о ее душе: зачем защищаться частоколом после смерти тому, кто был беззащитен всю жизнь.

 

А теперь, на том же илинецком кладбище лежит дочь Марии Степановны – Зина, моей тетушки Гали родная сестра. Еще звучит во мне ее живая речь, за­пись которой и послужила побудительным поводом для этого очерка. Голос у нее был, как и положено малороссиянке, певучий, – однако не сильный – не покоряющий силой радости или отчаяния, а просящий всего лишь при­слушаться к своему одинокому сиротскому звучанию. Раскатывая потемневшими сноровистыми еще руками тесто для сытых и сладких украинских вареников, она рассказывала о страшном 33 годе. Зине тогда было 13 лет.

 

– Что с голоду мы, Володичка, не умерли, так это нас братик Витя спас. Он табельщиком в колхозе робил, получил много хлеба и сказал: «Ну вот, я заработал вам, поеду теперь в Житомир учиться на агронома». Чтобы учиться пустили, он написал в газету: отрекаюсь, мол, от батька – и уехал. Остались мы с братиками Петей, Борисом – он тогда еще совсем маленький был. И мама с папой.

 

Муж Марии Степановны, мой дедушка, Кирилл Макарович, был свя­щенник. В недалеком от Илинец селе Павлинка он получил приход, весьма, впрочем, небогатый. Молодежь чуралась церкви или боялась в нее ходить, да и забота о хлебе насущном все больше поглощала человека, отнимала силы.

 

– А потом, Володичка, куда-то начали пропадать продукты. И дожди в то лето были, и урожай собрали, но у колхоза отобрали все зерно. Хлеба ку­пить не у кого. Магазины, какие были, закрылись, зато открылись торгсины: золото и серебро там обменивали на муку и крупу. К весне хлеб у нас кон­чился, мама отнесла серебряные ложки, чтоб было чем заправить крапивные щи. А потом золотой крестик обменяла. А весной, как вода спала, залезали в речку – «черепашек искать», так мы ракушек называли. Бывало, придешь на речку – в воде тысячи стоят, кормятся. Нащупаешь ногой в песке раковину, достанешь, створки размыкнешь: там мяса нет – одна грязь.

 

А еще в стогах рылись. Сховается туда, нас, ребяток, душ пятьдесят, стручки ищем, колосья, вышелушиваем кажно зернышко, кажну горошину и кладем в баночку. А по полю, Володичка, объездчики ездили – сильно злые. Плетью секли, як при помещиках или потом при гитлеровцах. Один раз нас побили, и папа с мамой велели нам дома сидеть.

 

Сидим дома. Папа говорит: «Дети, отойдите от окна...» Мы уже знаем – подводы страшные едут. Душ 10-15 положат на подводу, иной еще руками или ногами бьется, а уже его засыпали известью, везут в яму. А вороны над ними грают, очи выклевывают. Бывало, яму засыпят, а она шевелится...

 

Народа умерло, Володичка! Смотришь – эта хата пустая. И в той никто не живет, и за ней. Начальство испугалось, что работать некому будет. Открыли столовую для колхозников. Я с Галей и братиком Петей подались в колхоз. Мама пошла в больницу санитаркой, так, слава Богу и пережили тот год...

 

Слушаю эту повесть и думаю о том, что пережить такое и не сойти с ума – подвиг! А ведь расплодились в те дни и воры. И разбойники. Но не привы­кать к ним ни Великой, ни Малой Руси. А вот сюжет, какой и в бреду не мог померещиться моим украинским предкам.

 

– Пропала, Володичка, у одной бабы свинья. Баба убивается, что ж ей без свиньи – с голоду умирать? Ищет ее, ищет... Все село уж обошла, идет над речкой. Смотрит, в одной хате свет пробивается. Баба в щелочку под­смотрела: смолят. Она решила, что ее свинью, и позвала милицию. Стучат –не открывают. Взломали дверь – а там, в печи, человеческая осмоленная голова, Володичка...

 

Самая страшная героиня Гоголя – Панночка из «Вия» – пьет кровь мла­денца, по она оборотень – не человек. Нет людоедов и среди персонажей русских сказок. У братьев Гримм, у Шарля Перро они есть, живут в лесном доме или даже замке, под стать королевскому, а в нашем фольклоре только Баба-Яга или ее более позднее воплощение – ведьма – может каннибальс-твовать. Как же надо было извратить, изуродовать до неузнаваемости жизнь человеческую, чтобы сделать былью страшную, да и то не нашу сказку.

 

Велик простор, отпущенный каждой душе: есть в нем бездны, но есть и звезды, а путь к последним, как знали еще древние, зарос колючим тернов­ником. Пережила дедушкина семья голод, и только вздохнула свободно, как оказалось, испытания лишь начинаются.

 

– Время тако было, Володичка, придет девочка в школу и плачет. Все уже знали: значит, ее батьку забрали. И учительница наша Резниченко пришла раз и плачет – мужа взяли. А однажды в классе: «Могила, – говорит она мне, – выйдем на минуточку». Вышли мы, а она: «Зиночка, детка, у тебя папу арес­товали». Отпустила меня, и я скорей в Жорнищи. Дедушку туда в церковь перевели из Павлинок. А я жила в Илинцах, бо тут школа была. Пришла в сельсовет, говорю: «У меня папу забрали, а я дома не была, впустите». Впус­тили. Папа сидит на стуле. Говорит: «Зиночка, купи мне газет, я почитаю, бо мне скучно». Купила я газет, прихожу в милицию, а мне: «Увезли твоего»... Больше я его не бачила. Ни как брали, не бачила, ни как увозили.

 

Свидетельницей ареста дедушки была Галя, жившая тогда с родителями. И о том, что происходило в Жорнищах, лучше всего спросить ее. Она живет не в своей хате, как Зина, а в двух километрах от нее, в доме для рабочих Каменогорского сахарного завода.

 

Вхожу в ее единственную комнату и по пути к столу все время что-то перешагиваю: то ведро с углем, то миску с пойлом для поросенка, то какой-то узел. Такое впечатление, что Галя только что переехала и не успела еще разобрать вещи. Между тем двадцать лет назад, когда я впервые вошел в эту комнату, впечатление было то же. Есть в ее судьбе для меня какой-то бытий­ный, я бы сказал, смысл-утверждение, что человек в этом мире - странник, даже если он десятки лет не снимается с одного и того же места.

 

Галя менее эмоциональна, чем Зина, не чужда скептицизма: «Святый на святого кривится – такое время», – запомнил я ее афоризм. Но при этом совсем не живет для себя: пока сестра гостила у детей в Виннице, а ей, Гале,

Бог своих не дал, она вела и Зинино хозяйство. Огород Зине поможет вско­пать и картошку убрать... Речь Гали представляет собой смесь двух языков. Галя жалуется, что разучилась как следует говорить по-украински, так и не научившись «по-русиски».

 

– Я в школу ходила, кажется, в четвертый. В пионеры не заставляли – из поповской семьи. Меня дразнили – «попадья, попадья». Я приду из школы, плачу... Папа жалеет меня. А потом его вызвали в сельраду и сказали: «От-рекнись от религии». А он: «Не отрекнусь». Хотели ему волосы остричь, так он не дался. Домой пришел, мы ему: папа, ведь тебя заберут. А он: «Ни, диты, я не откажуся от Бога».

 

На другой день мы сидим в хате. Папа пришел с церкви, отдыхает. Уже поздно было. Вдруг входит милитон Разладовский, тако засветил фонари­ком. Мама глянула: «Дети, о Боже, за папой пришли!»

 

Папа встал, подрясник одел. Христа одел. Милитон за Христа взял, как потянул: «Давай, сказывай, где у тебя литература». Папа молчит – ни слова. «Збирайся», – Разладовский кажет ему. Повел он его, и мы следом. Весна была, а мы босы – я, Петя, Борис – бидно жили – бежим; я к папе, а меня цей Разладовский как пиханет в живот. Привел его в сельраду а там еще два милитона. Один высокий такой. Мы под окнами ходим, плачем. Папа смотрит на нас. Так до ночи ходили. Мы змерзли. Мама плакала. Пришли домой – там Разладовский обыск робил. И все удивлялся: где ж литература? Две религиозны книги папины взял... Утром пришли, а папы нема. Сказали: подъехала така закрыта машина и забрала. Люди бачили, он рукой им махал. А мы уже больше папу не бачили.

 

В этом рассказе тетушки меня потрясает помимо всего прочего, фамилия милиционера. Бог шельму метит, не правда ли? Разладовский... Духовный брат Раскольникова, шагнувший со страниц романа Достоевского на землю Украины, чтобы разладить жизнь семьи, села, страны...

 

Его фамилия напомнила мне другую. В детстве, когда я жил в Илинцах, к окнам белой бабушкиной хаты подходил красивый старик, прямой, как шест, с гордо посаженной головой, и просил хлеба. Его звали пан Дымбовский. И хоть был он лишь несчастный, у которого отобрали все, кроме жизни (поляка считали помешанным, это, видимо, и спасло), шляхетское достоинство его отобрать было невозможно. И бабушка приказывала мне не смеяться над ним (хотя у меня в мыслях того не было) и всегда пригла­шала пана зайти.

 

В моих детских воспоминаниях – было мне тогда пять лет – бабушка ос­талась ласковой старушкой (а ей в 46-м еще не исполнилось пятидесяти), очень опрятной. От нее исходила такая чистота, что до сих пор стоит она в моих глазах каким-то белым видением: то ли лицо тому причиной, то ли белая косынка, в которую она убирала волосы.

 

Оставшись после ареста отца Кирилла одна с детьми, матушка Мария ходила по селу – просила сухари на посылку для мужа, из Илинцов шла с дочерями в Жмеринку: обстирывать тамошних жителей, «мастить хаты» –обмазывать глиной дома. Платили им буханкой хлеба, реже деньгами, а са­мое главное – иногда давали сливочного масла, которое бабушка томила в печи и посылала в Житомир, где умирал от туберкулеза ее сын Виктор. В письмах он все спрашивал: «Как папа?» А в единственном дошедшем до нее письме дедушки был вопрос: «Как Виктор?»

 

– Папа писал, – вспоминает Галя, – что он в Сибири, где вьюга, на сплавке леса. Одеться, жаловался, так дали, что душа не согревается. Ноги мокры всегда... А после того письма скоро мы поехали в Житомир хоро­нить Витю…

Так в их семью пришла первая смерть. Остальным надо было жить. Галя работала в «радгоспе» – совхозе. Зина пошла на сахарный завод.

 

– Цветы в заводском дворе садила, подметала, Володичка. А туг закон о трех минутах вышел: опоздаешь – сразу уволят. А часов у нас не было: какие в селе часы? Один будильник – петух. Бывало, мама будит: «Зиночка, Зина вставай, уже пропел. Пойдем, я тебя проведу до завода». Придешь спросишь у сторожа в будке: дядечка, сколько времени? А он удивляется: «Ты на пер­вую смену пришла? Второй час ночи»...

 

Много горя вышло из-за этого закона. У меня уже жених был – Ста­сик. Секретарь комсомольской организации на сахзаводе. Назначили день свадьбы, ждем утро, ждем вечер – нет его, Володичка. Я в слезы. На другой день приходит белый, як это тесто. Оказывается, у него сосед по квартире зарезался. Взял у Стасика бритву, мол, побриться. А в записке написал: «Ухожу из жизни, бо опоздал на три минуты».

 

А к свадьбе надо было одеться, Володичка. Но купить было нечего. В голод продуктов не было, а после голода – одежды. Однажды в магазин завезли полотно. Народа собралось, милиция приехала. Бабы то та, то дру­гая кричат: Я беременная, мне без очереди! Материю стали давать на втором этаже. Все бросились на лестницу. На одну жиночку навалились, сломали перила: народ много попадало. А как попадали, сразу стало видно, что бе­ременных и не было: они только подушечки вокруг живота подвязывали. Одной, правда, живот пробило.

 

Поженились мы, Володичка, а тут скоро и война. У меня на руках Люда маленькая совсем, Валечку уже носила – прихожу в военкомат. «Дайте хоть родить, – говорю, – а потом мужа забирайте». Да где там – немцы подхо­дили. Ушел Стасик на фронт, и как раз они сахзавод заняли.

 

Галя говорит, что у бабушки перед войной было видение: вышла она из дома, глянула в небо и увидела: оно в крови. В эти годы потеряла она мужа, –я думаю, в 1944-м, потому что после войны один из илинчан рассказывал, как он в эвакуации в Сибири встретил дедушку. Опухший от голода, он при­гласил его в избу, где даже угощал чем-то и говорил, что хлопочет об осво­бождении и что у него есть надежда. А надежда у заключенного священника могла появиться в 44-м, когда тоненький ручей потек из архипелага ГУЛАГ: этот «антипоток», по Александру Солженицыну, составляли священники, которым предстояло служить в открывавшихся во время войны храмах. Надеялся влиться в ручеек и дедушка, но «совсем слабый был батюшка Кирилл, жалко было смотреть», – заключил свой рассказ илинчанин.

 

Трудно сказать, когда – еще ли при жизни своей или уже после смерти – но в том же 1944 году дедушка спас от немецкой петли свою супругу. Доз­нались гитлеровцы, что бабушкин зять был комсоргом, и повели ее вешать. Говорят, в последнюю минуту им принесли документ о том, что муж Марии Степановны арестован Советской властью. Это и сохранило ей жизнь. Впро­чем, об обстоятельствах спасения судить трудно. Свидетелей этому собы­тию нет: Галя во время войны была в эвакуации, а Зина попала в концлагерь. Попала через три дня после того, как стала вдовой.

 

– Стасик мой воевал недолго, Володичка. За Днепром немцы сильно много народа взяли в плен. Они держали солдат проволокой в поле. Воды не давали: что в земле найдешь, то и ешь. а ничо не найдешь – умирай. Много наших там умерло. Тут стали пускать заводы – и в Виннице, и в Илинцах, и в Каменогорке... И немцы разрешили забирать домой тех, кто мог еще робитъ, у кого находились родичи. На свой завод Стасик решил не возвращаться, устроился на другой, а я жила в Илинцах. Ночью он стучится. «Зина, – гово­рит, – сегодня вызвал меня директор и сказал: «Все про тебя знаю». Немцы меня расстреляют. Я, Зиночка, пойду в партизаны...» А тут налетели наши самолеты и стали бомбить: летчики приняли барак, где мы жили, за немец­кую казарму. В коридоре разорвалась бомба. Смотрю, Стасик мой побелел, глаза мутны, не кричит – только воздух так ловит, ловит... осколок пробил ему череп. Я кричу, Володичка, руками мозог его с лица собираю и назад в голову... Потом помню, что пришли соседи, что простыни сорвали с кровати и потащили Стасика к врачу Лобанову. А дальше я упала, Володичка, и уже не помню ничо. Тогда у меня стала конвульсия-эпилепсия.

 

А на третий день я Славика купала – он еще грудной был, – врываются не­мцы с автоматами, гогочут что-то по-немецки, кричат до мене: «Вег! Вег!» А с ними полицай, строчит по низу, думает, кто сховался под кроватью. «За­бирай детей и выходи!» – мне приказывает. Я скатала Славика в пеленочку; обернула одеялом и с Валей и Людой во двор. Валя только один ботиночек успела одеть, а другой в руке держала. Во дворе была уже машина, а в ней Лобанов и еще много народа. Все плачут, кричат. Я кинулась назад и говорю полицаю: «Дядечка, я паспорта не взяла». А он мне: «На шо тебе на том свите паспорт?»

 

Привезли нас в пустое село. На снегу лежали мертвые дети, батюшка в рясе убитый. Немцы приказали тем, кто без детей, копать окопы. А осталь­ным велели садиться опять в грузовик. А я, Володичка, замешкалась: хотела взять хоть пучок соломы на подстилку, а машина тронулась. Хватаюсь за борт, а немец меня бьет прикладом по рукам. Я не отпускаю борта, бегу за машиной, а он бьет, бьет... Думаю, хоть бы ударил по голове, тогда уж все... А люди в кузове кричат: «Здесь ее дети!» – свои, с завода, втащили меня назад в машину, и я потеряла сознание...

 

Очнулась в тюрьме. Нас там много было. Стекла выбиты. Холодно. Дети ползают под ногами, есть просят. Славик голенький лежит, всю ночь кри­чит мокрый, перекутать не во что. Даю ему грудь, в ней нема ничо, Воло­дичка. Утро начинается – здесь не встают с пола, там. Думаю: когда ж наша очередь?

 

...Смерть отца, мужа, умирающие от голода дети. Как будто черные молнии реяли вокруг нее, сгущая мрак все больше; и вот, когда казалось, что гуще он уже не может быть, что все окончено, тете Зине явился ангел. Правда, он не был похож на тех сынов света, которых, говорят, видела моя бабушка перед смертью. Одет он был не в белые одежды, а в форму солдата оккупационных войск и говорил не трубным голосом, а на языке, в котором некоторые слова Зине были знакомы. «Матка, – сердито сказал он, показы­вая на Славика, – дай ему исты».

 

– Це был наш новый охранник, Володичка, чехословак.

 

«Шо ж я дам, пан?» – отвечаю. Тогда приходит цей чехословак с крын­кою молока, наливает в стакан и дает Славику. Он схватил его, ручонками тако трусит – глотает, глотает... Потом чехословак взял с собой несколько человек, и потом они вернулись с убитой лошадью. Ее поразрубали и варили кусками в ведре. Чехословак пошел к главному немцу и сказал ему, чтоб нас, кто остался в живых, – а осталось, Володичка, мало, – распустили по избам. Пришли мы в одну избу: хозяйка, така хорошая, накормила и стелит постель на кровати. Я говорю ей: «Жиночка, не стелите, бо нас вши заели». А она: «Ничо, вы только скидовайте с себя все». Сложила она нашу одежду в казан, плеснула в него воды и засунула в горячую печку... Хорошая была жиночка. Оставались мы у нее до прихода нашей армии. Вот так спаслись мы, Володичка. А все через того чехословака.

 

...Удивительное дело сила добра, не правда ли? Зло способно сгущаться до космической плотности – вот-вот его черная дыра проглотит человека. Оно может двигать миллионными армиями, ему служат ученые, дипломаты. Сама история в заговоре со злом, и нет, кажется, предела его могуществу. Погиб человек неминуемо, безвозвратно. И вдруг тоненький луч доброты, простой жест участия. Протянутый в последнюю минуту стакан молока – и спасен имеющий сердце и разум. Все дети Зины сегодня работают, живут

достойно и никто из них даже имени не знает своего спасителя. Спорят только, чех он или словак... Спор этот окончательно не решить, хотя словац­кая речь, конечно, ближе к украинской, но для нас с вами, согласитесь, не имеет значения, был ли он уроженцем Братиславы или Праги. Имеет значе­ние другое. Не удивительно ли, что в драме людей, живущих в затерянном украинском селе, участвуют и поляки, и немцы, и житель Чехословакии... Какие, однако, мощные силы – планетарного масштаба – задействованы в человеческой судьбе. Я не против того, что человек – не только представи­тель своего народа, но и гражданин мира, планеты. Однако при условии, что мы помним евангельское «Мир во зле лежит», и пропадет в нем человек, если в последнюю минуту не встанет на часах ангел.

 

Зина вернулась в свой дом, устроилась на сахарный завод табельщи­цей. В конторку к ней пришел однажды человек в гимнастерке и сел на­против нее.

 

– Мне, Володичка, неудобно, бо одна нога у меня в глубоком галоше, а другая в мелком. Так я мелкий галош другой ногой закрываю. А он выни­мает из кармана гимнастерки продуктовые карточки и дает мне. Зачем же, говорю, вы мне свои отдаете? «Ничо, – отвечает – это вашим детям». Потом я узнала, что это председатель завкома Жора Воронцов, раненый фронто­вик. Сирота, как и Стасик. Взял он меня, Володичка, детей усыновил.

 

Вот такой любовный сюжет вплетен в нашу историю. Ромео и Джульетта по-украински (и по-русски: Георгий Воронцов принадлежал к этой славян­ской ветви). Не любовь-страсть по Шекспиру, а любовь-жалость на изму­ченной от человеческих страстей земле. Супруги Воронцовы жили вместе 19 лет. В 1964 году Георгий умер.

 

Галя вернулась из эвакуации в Илинцы, к маме. Несчастья не оставляли бабушку. Подорвался на мине ее младший сын Боря, да и сама Галя чуть не погибла в голодном 1947 году.

 

– Поехала я в Западну Украину, бо там еще колгоспов не было и народ не дюже бедовал. Одной жинке помогала робить. Коней чистила, с коровами, свиньями управлялась. Она мне за это одежду дала, муки, сала – маме я хо­тела отвезти. Один раз вечером, – я уже легла, – до хозяйки заходит человек восемь. Поднимает один одеяло, – я на полу спала, на соломе: «Русы? Русы? Советы?» Я так вроде сплю, а сама дывлюсь: они все в кожухах, в валенках и наганы мают – бандеровцы. А хозяйка им: «Не зачипайте – бидна жинка, приихала хлеба просить».

 

«Шо просить, а мы куда – через море пидем просить?» – он кажет. А я ни жива, ни вмерша. Ну, думаю, все – больше мамы не побачу. Хоть бы они без ничего, а сразу... А хозяйка ему мешок. «Держи», – говорит. Он держит, а она в цей мешок одну буханку, другу, третью. Буханок десять положила, да о-от такой шматок сала, и они ушли.

 

Утром спрашиваю хозяйку: «Шо за гости у тебя были?» Она: «А так, зна­ешь. Треба жити умети». А тогда многих убивали, кто просил. То мальчика найдут зарезанного, то жинку... Я в тот же день уехала.

 

В последний раз я была в Западной с соседкой Марусей Олейниковой. Мы уже возвращались – а ездили так: кто на крыше, кто на сходах вагона. А недалеко от Львова, в Шепетовке, меня жулики железным крюком заце­пили и сбросили. Очнулись – всенька в синяках, ноги рядом с рельсами. И ничто при мне нема – ограбили. Три недели в больнице пролежала. Лечили компрессами. Доктора, медсестры жалели меня, надавали всего, главный врач провел меня в дом, дал пуд гороху, таку буханку хлеба. «Будет плохо, приезжайте с мамой до мене». А мама по мне уже пани­хиды заказывала, бо Маруся приехала и сказала, что Галю поезд заризал. «Мама, – говорю, – поехали в Западну. Там люди хорошие...» Да не пос­лушалась она.

 

...Здесь я приближаюсь к трагической развязке истории жизни моей бабушки. Было у дедушки два брата. Один – Михаил, сельский учитель, тоже погибший в лагерях: Другой... Позвольте мне забыть его имя, ибо завещала бабушка родным не судиться с ним, а простить, забыть ему грех. Будем звать его бабушкин деверь. Задумал деверь отнять у бабушки хату. «Уезжай, – говорил он ей, – к дочери, а дом я у тебя все равно отберу: ты жена врага народа, прав у тебя никаких. В доме мой сын со снохой будут жить. Уходи: если я тебя даже убью, мне за жену врага народа ничего не сделают». Пробовала Мария Степановна возражать – жена деверя ударила по голове. А когда бабушка очнулась, то услышала, как ее заколачивают в собственном доме.

 

После этого потрясения она жила недолго. Георгий Воронцов перевез ее в Каменогорку, к себе. Через некоторое время она начала вставать, но то и дело жаловалась на сильные головные боли. Бабушка все чаще впадала в задумчивость. А то находили на нее припадки страха. Дочери, внуки, зять успокаивали Марию Степановну, но все понимали, что долго она не протя­нет. Шел 1950 год.

 

– А мама в окно все бачила, – рассказывает Галя. – Ночь была мисячна, она дивилась, дивилась на мисяц. Очи таки мутны. А потом помолилась, замела все подвирье, постелила на топчане и легла... А ведь до того как пе­ревез ее Жора, ни разу двор не мела. Хотела, видно, чтобы когда придут на ее похороны, чисто было.

 

...Вот и подошел к концу мой рассказ. Остается сказать, что деверь очень сильно и мучительно болел и просил, чтобы его простили дети и внуки Ма­рии Степановны, потому что иначе, мол, он не может умереть. Помню наказ бабушки, тетушки написали, что зла на него не держат. Получив письмо, деверь через несколько дней скончался.

 

Огголоском семейной трагедии было исключение из партии бабушки­ного сына Петра в 1957 году. Кто-то донес, что он скрыл свое социальное происхождение. И хотя прошел уже XX съезд, донос сочли поводом доста­точным.

 

А летом 2002 года Петр Кириллович получил справку из госархива Вин­ницкой области: «Могила Кирилл Макарович заарештован 7 жовня 1937 р. по статье 54-10 КК УРСР. Осужден до 10 рокiв в виправно-трудовых таборi. Дальнейшая доля невидома. Постановлением прокурора Винницкой области вiд 22 листопада 1989 р. Могила К. М. реабелiтованный»...

Дал тете Зине прочитать свое стихотворение «Дорога», строки из кото­рого послужили эпиграфом к этому рассказу. А предшествуют им такие:

 

...Здесь душа иная.
идет по мукам столько верст,
что хватит ей дойти до звезд,
а может, и дойдет, кто знает... 

– Ой, Володичка, – растерялась она, – це ж про маму...

 

Про нее, конечно, дорогая моя тетушка. Да не только. Царство тебе небесное.

 

 

Владимир Филиппович СМЫК родился в 1941 году в Ейске. Окончил факультет журналистики МГУ, Работал журналистом в АПН, газетах «Рабочая трибуна», «Гудок». Печатался в журналах «Наш современник», «Москва», «Образ», альманахах «День поэзии», «Истоки» и других изданиях. Выпустил книгу «Встречи» (М. Молодая гвардия 1990). Член Союза писателей России.