Рассказы

Новогодний подарок

 

— А помнишь... — сказала мне сестра. — Ты ведь уже в школу ходил, а все равно — самый маленький в семье был, вот и приходилось тебе старые вещи до­нашивать. Некому больше было... И однажды взбун­товался ты. Не буду, говоришь, старое носить, и все! Так тетка-то Маруся тогда к бабке, Анне Тимофеев­не, унесла Шуркино пальто перешивать. А когда го­тово было, пришила на него ярлык с отцовского паль­то и принесла домой.

 

— Колька, — говорит, — я тебе к Новому году в магазине пальто наглядела. Вроде как твоего размера... Я померить взяла, ты прикинь-ка...

 

— В каком магазине? — спросил ты.

 

— Да в раймаге ведь... Вон ярлык-то целый... Ты прикинь пальто на себя, если не подойдет, дак назад отнести надо.

 

Ну, ты ярлык проверил, потом надел пальто.

 

— Дак что? — тетка Маруся спрашивает. — Бу­дешь носить или в магазин отнести?

 

— Оставь... — сказал ты.

 

 

 

Двоюродная сестра вспомнила историю, которую помнил и я.

 

Очень хорошо помнил…

 

Действительно, в детстве мне приходилось донашивать вещи, которые носили брат и сестра, и меня это возмущало. И брату и сестре время от времени покупали в магазине новое, а мне нет. И ничто не могло поколебать ощущения несправедливости...

 

Так что случай, про который вспомнила двоюродная сестра, на самом деле был. Только сестра и сама не знала некоторых подробнос­тей.

 

Я донимал мать, чтобы она купила мне пальто в магазине, а не перешивала пальто, из которого выросла сестра Саша. Но покупать не на что было... Вот мать и придумала этот фокус с ярлыками.

 

Сестра не знала только, что ярлыки не обманули меня…

 

 Я сразу узнал пальто, которое носила Саша, ни­какой ярлык не мог помешать этому узнаванию. Про­сто, когда я понял, чье пальто «купили» мне, я увидел глаза матери — о, как она смотрела на меня тогда! — и слова возмущения застряли комком в горле.

 

— Оставь! — только и сумел я буркнуть тогда.

 

Мать облегченно вздохнула, а я потом целый год ходил в этом пальто, и старательно не замечал улыбок, ко­торыми обменивались взрослые, когда мать снова и снова рассказывала при мне, как она «покупала» пальто в раймаге.

 

Как новое, и носил я это пальто.

 

Однажды даже подрался с приятелем Сашей Горбуновым, усомнив­шимся, что мое пальто — покупное...

 

Впрочем, с Сашей Горбуновым мы в тот же вечер и помирились.

 

Как-то все равно нам было, в каких пальто дружить...

 

МАКУШЕЧКА

 

К Новому году заносило снегом поселок и на огородах обгрызали яблони прибегавшие из леса зайцы, а иногда, особенно в снежные зимы, появлялись на задворках и волки... Мать тогда ругалась, если мы задерживались на улице, - возле баньки серели волчьи следы, величиной с наши ладошки.

 

Центр жизни незаметно перемещался в дом, в теплую глубину комнат.

 

Сюда и приносил отец елку. Обледеневшие ветки медленно оттаивали, и комнаты напол­нялись запахом леса. Стоило только закрыть глаза, и казалось, что ты в лесу, не в том страшном, по-волчьи подкрадывающемся к задворкам домов, а в добром, наполненном птицами и зверятами, в просторном лесу, где хватает места для всех.

 

Этим лесным запахом и начинался празд­ник.

 

Можно было засесть за любимую книжку, можно было играть, но ни книжка, ни игра уже не способны были отвлечь внимания от того глав­ного, что должно произойти…

 

Над головой тяжело отдавались шаги ходив­шего по чердаку отца. Сыпались опилки. Отец искал на чердаке крестовину для елки.

 

К вечеру елка стояла в комнате, и мы ждали теперь, пока освободится мать, чтобы развесить игрушки.

 

Синеватые сумерки, расползаясь по сугро­бам, скрадывали пространство.

 

 Затекали они и в дом.

 

 В комнатах темнело, и словно бы больше делалась елка. Теперь она заполняла все пространство.

 

Наконец зажигали свет, и мать, освободившись от хлопот, осторожно до­ставала с высокого черного шкафа картонную коробку...

 

Мама осторожно развертывала закутанные в вату игрушки, а мы — брат, я и сестра, сгру­дившись вокруг стола, смотрели, как вспыхи­вают в ее руках праздничными блестками по­забытые нами шарики и гирлянды.

 

Отец, казалось, не обращал внимания на нас, но и он, повозившись на кухне, заходил в комнату.

 

— Ну, что? — покашливая, спрашивал он. — Наряжаете?

 

— Счас начнем... — отвечала мать.

 

— Ну-ну... — говорил отец и, взяв газету, присаживался на диван.

 

Игрушки вешали по очереди.

 

Мы принимали из рук матери сверкающие шары, домики, люстры и самовары и, стараясь не дышать, натягивали ниточки на растопыренные елочные лапки.

 

И всегда в мои руки попадали почему-то или бумажные звезды и лошадки, или гру­ши и яблоки из папье-маше, а яркие, сверкающие шары из тонкого стекла развешивали брат и сестра.

 

Однако, нимало не подозревая подвоха, я развешивал на нижних ветках небьющиеся игрушки и был вполне счастлив этим, пока не наступала очередь макушечки.

 

Это была Кремлевская башня с часами, стрелки которых застыли без пяти минут две­надцать. На самом верху башни горела руби­новая звезда.

 

Эту макушечку и нужно было водрузить на специально подпиленную отцом верхушку елки.

 

Макушечка считалась у нас самой ценной игрушкой, и всегда мы упаковывали ее осо­бенно тщательно, заворачивали в вату, так что макушечка занимала почти половину коробки.

 

Для того чтобы водрузить макушечку, брат становился на стул, а я или сестра подавали ее. Но даже подержать макушечку в руках, отдать брату, а потом следить, как она подни­мается на самый верх елки, и то было важно для нас, и мы всегда спорили, кто будет пода­вать ее.

 

Брат, готовившийся к поступлению в педаго­гический институт, кажется, первым нашел ре­шение этой задачи. Макушечку должен был подавать тот, кто лучше закончил четверть. Это предложение понравилось и отцу...

 

Толь­ко мне было грустно. Моя сестра ходила в от­личницах все годы, и понятно, что по правилу, предложенному братом, мне никогда бы и не удалось заполучить макушечку в свои руки. И редко украшение елки заканчивалось без слез.

 

Брат-педагог был неумолим, но мама всегда, как бы незаметно, придвигала макушечку ко мне, чтобы и я мог ее потрогать.

 

Однако все это было не то, ведь это совсем другое — не тайком погладить макушечку, а открыто взять в руки и передать брату...

 

Совсем, совсем не то...

 

И — случайно ли? — мне снилась по ночам макушечка, сверкающая праздничными новогодними огнями.

 

Кажется, учился я уже в третьем классе...

 

Брат приехал на два дня и сразу после праздника возвратился в город. Десятого чис­ла, в последний день каникул, мы разбирали елку вдвоем с матерью — сестра ушла к по­дружке.

 

Сверкающие игрушки исчезали в картонной коробке, елка пустела, обнажились пожелтев­шие ветви. Когда мы распутывали ниточки, иголки осыпались с веток прямо на наши руки.

 

Осторожно мама сняла макушечку, и тут ее окликнул из кухни отец. Когда мать вышла, дыхание у меня перехватило.

 

Наконец-то, столько раз снившаяся по ночам макушечка лежала передо мною.

 

 Осторожно я взял ее в руки.

 

Легкой, почти невесомой была эта баш­ня с крепостными зубцами, с часами, остано­вившимися без пяти минут двенадцать.

 

Ярко сверкала макушечка, но — странно! — пустыми и эфемерными показались мне эти блестки. Праздник закончился, пожелтела и осыпалась иголками засохшая елка, а эта ма­кушечка фальшиво весело отражала электри­ческий свет, словно бы праздник еще пред­стоял.

 

 Стало грустно, и я торопливо засунул макушечку в коробку. Она ударилась о стек­лянный шарик, и, шурша, вывалился из нее кусочек стекла с циферблатом часов. Серебри­стая, зияющая, как тонкий ледок на реке, пу­стота открылась на месте стрелок, застывших перед Новым годом.

 

Стало страшновато. Хотя макушечка для меня уже и стала какой-то чу­жой, но все равно — ее любили все.

 

Я тороп­ливо прикрыл макушечку слоем ваты и поло­жил сверху стеклянные шарики. Вернулась из кухни мать.

 

— Корова неспокойная чего-то... — пожало­валась она и, торопливо развязывая платок, подошла к столу.

 

— Убрал уже?

 

— Убрал...

 

— Вот и молодец! — мать вздохнула и за­крыла коробку.

 

Прошло еще полчаса, и отец вытащил из комнаты засохшую елку. Он воткнул ее в су­гроб возле помойки.

 

К весне иголки с нее совсем осыпались, и только остов ее возвышался за нашим окном, пока не начали таять снега…

 

До самой весны я помнил о разбитой макушечке, а потом, когда с талым снегом про­пала куда-то елка, позабыл.

 

На следующий праздник мы наряжали елку вдвоем с сестрой. Брат приехать не смог, он не успел сдать какие-то зачеты, а мать была занята. Впрочем, мы подросли за год и сами прекрасно справлялись с этим делом.

 

Наконец мы добрались до макушечки.

 

— Ой! — сказала сестра, взяв ее в руки. — Поломалась...

 

Макушечка переливалась яркими, празднич­ными блестками, и только пустота, зияющая на месте циферблата, напоминала, что праздник, хотя он еще не начался, все равно когда-то закончится, а раз так, стоит ли уж очень радоваться ему.

 

Смутно вдруг стало на душе. Зябким холодком шевельнулось что-то в груди.

 

— Да, — пытаясь скрыть свое состояние, равнодушно сказал я. — Поломалась...

 

— Жалко, — вздохнула сестра. — Такая красивая макушечка была.

 

— Жалко, — сказал и я.

 

Сестра подумала, потом полезла на стул.

 

— Ну и ничего! — сказала она оттуда. — Теперь ведь елка у нас в углу стоит. Вот мы и повернем макушечку циферблатом к стене. Смотри оттуда: не видно дырки?

 

— Не видно... — сказал я.