У Cтены, или Генсекс (фрагменты из романа)
У Cтены, или Генсекс (фрагменты из романа)
ГЕНСЕКС – аббревиатура,
образованная двумя словами:
«ГЕНетический СЕКСтет»
/из беседы с одним юмористом эпохи Горбачева/
...Знаете, сказал посол, воодушевляясь. Когда я приехал в Берлин на второй день после объявления победы, на Унтер-ден-Линден практически не было знаменитых лип. Еще перед войной они были вырублены по приказу Гитлера. А посмотрите сейчас. Какая красота!
«ЗИЛ» въезжал на Унтер-ден-Линден. Широкая аллея зеленых деревьев уходила к обозначившимся Брандербургским воротам. ГДР, заметил посол, олицетворяет слова Гете: «И древо жизни вечно зеленеет...»
Не посол, а поэт, подумал генсек. И писатель к тому же. Сочинил мемуары о кратковременном пребывании в Париже. Человек в коляске особенно веселился, когда зачитывал эпизоды, касающиеся якобы длительных бесед посла с Помпиду, как говорят, с глазу на глаз. Помпиду не знал русского, посол – французского. Замечательно они, видно, беседовали. Дерево жизни. Поэт. Важно не поэтическое, а политическое значение ГДР. И послы нуждаются в указаниях.
- Теперь Берлин, - прервал паузу молчания генсек, - визитная карточка социализма в Западной Европе. Это относится, естестенно, и ко всей ГДР. Д-да... Всем следует ее гордиться.
И все почувствовали, кому в этой машине принадлежит право делать заключение. Продолжить беседу уже никто не решился. Молчал и генсек. Но по другой причине. На него вновь надвигалась Стена. Она следовала или преследовала неотступно. Тень.
- Какое сегодня число?
Внимательно посмотрел на гостя немецкий писатель, обернулся посол, генерал-личный врач взглянул на часы, перевел взгляд на генсека. Тот спросил: никто не знает? 13 августа 1981 года, произнес личный врач. Знаменательная... дата, осторожно добавил посол. Да, - лишь этим междометием ограничился писатель. Недосказанность сквозила в наступившем молчании.
- Почему... знаменательная?
Машина огибала последние липы. За ними справа тянулось аккуратное металлическое заграждение, окрашенное в стальной цвет. Дальше вырастали монументальные Брандербургские ворота, оправдывавшие теперь буквально свое название: они были встроены в белую бетонную стену, за которой еще монументальнее возвышался Рейхстаг.
Двадцатилетие, начал первым посол. Никто его не поддержал. И послу пришлось заканчивать фразу: двадцатилетие государственной границы ГДР...
Он, оказывается, забыл. А ведь кто-то ему говорил об этом. Не обратил внимание. 13 августа 1961 года. Сколько утекло воды, людей, событий, связанных с этой датой, а он забыл о ней. Перед послом, писателем, генералом... Задвигались челюсти, придавая лицу раздраженное выражение.
- Останови-ка!..
«ЗИЛ» остановился как вкопанный. Может быть, не стоит нарушать программу, первым , разгадав замысел, отреагировал посол. Место людное. Как Вы считаете, генерал? Здесь я считаю, ответил вместо него генсек. И более мягко добавил:
- Выйдем. Постоим... Знаменательная дата... не так ли!?
Посол промолчал, вышел первым. Открыл дверь, ожидая с выскочившим мгновенно личным врачом выхода Генерального. Однако тот сам стал медленно вылезать из машины. Сначала выставил одну ногу, затем вторую, подтянул тело, намереваясь сразу встать на обе ноги, но задел головой верх салона. Опустился. Ноги не держали. Что такое? Посол и генерал помогали ему вытягивать тело из «ЗИЛа». Наконец оно высвободилось, выпрямилось, но неуверенно держалось на ногах. Генсека с обеих сторон поддерживали под руки посол и личный врач. Писатель стоял несколько в стороне, наблюдая за происходящим. Гость сделал шаг, второй, оказавшись у заграждения. Попытался разъединить металлические секции, но они были скреплены профессионально. По крайней мере, можно опереться на них.
- А что... дальше нельзя?
Дальше – граница, тихо пояснил посол. И даже мне – нельзя!? Конечно, можно, отчаянно сопротивлялся посол. Но не стоит создавать пре-це-дент! Прэ-ци-денс, прэ-сэ-сенс... Ну и словечко, выдавили из губ движущиеся челюсти. Ладно – постоим, сдался Генеральный.
Его лицо поразило писателя уже в аэропорту. Живыми выглядели лишь брови, в которых не было ни одного седого волоса, - черные гусеницы. Отдельные живые существа. Только они, поднимаясь, снижаясь, кривясь и разглаживаясь, демонстрировали, что в голове высокого гостя что-то происходит. Лица не было. Маска. Отдутловатый слепок с лица. На экране оно выглядело живым, а в жизни – маска с образа, увековеченного в сознаниии миллионов телевидением. История более милосердна, думал писатель, чем возраст. История включила его в летопись бессмертных, а старость разрушает его образ на глазах. И гость подчинялся ей, превращаясь в обессиленного жизнью человека, которого постоянно нужно отчего-то предостерегать. Как это делает, например, посол. Тот стоял прямо, даже несколько снисходительно по отношению к генсеку, опирающемуся руками на заграждение. Маркиз Поза. Его знали в Берлине. Прохожие обращали внимание на дипломатическую знаменитость, в тени которого оказалась историческая личность.
Посол ловил на себе взгляды людей. Приятное ощущение, но не заметил бы генсек. Хотя тот увлечен созерцанием Стены. На нее он никогда не обращал внимание. А сегодня вдруг потянуло. И еще эта встреча. Руководство ГДР, особенно Хони, остолбенело. О ней они узнали от советского посла, а не от своих. А Хонекккер до сих пор считает его провокатором. Так он и сказал, как будто с юмором: Вы, товарищ посол – провокатор. Такие шутки у лидеров. Вежливо, но с подчеркнутой усмешкой. Он – это умеет. Все – писатель. Втравил в историю. В нее легче попасть, чем из нее выбраться потом. Стоит себе в стороне. Как с гуся вода. Тоже – шутник. Все и началось с шутки. Сидели, беседовали однажды. А тот взял да и подбросил идею: почему бы не организовать международную встречу литераторов с генсеком. Ведь он первым из своих предшественников сочинил книгу, так сказать, свое человеческое послание. Другими словами, встреча коллеги с коллегами. Пример для других лидеров, тем более, что ни у кого не ладятся отношения с интеллектуалами. Давайте попробуем. Он, видите ли, понимает мою скептическую улыбку. Но есть один афоризм: тот, кто не верит в чудо, тот не реалист. А кроме того, хорош тот дипломат, который информирует об инициативах друзей раньше них. Сообщил и стал провокатором. Сообразил все-таки не посылать шифровку. Береженого Бог бережет. А то в МИДе или ЦК недоброжелатели сунут под нос вещественное доказательство, показывая пальцем, попался, мол, на удочку. Захотел проявить инициативу – так ступай на пенсию. А еще мечтал об ордене Ленина, старый хрен.
Позвонил одному из помощников генсека, которого еще знал по институту. Так мол и так, есть идея. Нестандартная. Помощник рассмеялся, но обещал: доложу. И чудо произошло. Правда, не сразу – через неделю. Теперь позвонил помощник и сообщил, посмеиваясь: готовьтесь, идея в принципе воспринята положительно. И в итоге – тотальное умопомрачение сотен людей, участвующих с обеих стороне в подготовке этой встречи с человеком, который – ни с того ни с сего – взял и вышел из машины. Вышел и стоит, вогнав в пот свиту, охрану, полицию. Видно, не зря поговаривают, генсек, мол, начинает терять ощущение места, времени и пространства. Хотя бы генерал намекнул ему, что пора. Никто другой не решится. Да и не положено. Простительно только личному врачу. Посол прикоснулся рукой к плечу генерала, показал на часы. Тот взглянул на свои и кивнул головой в знак согласия.
Его встревожил неуверенный выход генсека из «ЗИЛа». Ноги не подчинились. Первый опасный спуск – по трапу самолета – выдержал, кажется. Благополучно. Но затем сидение в машине что-то нарушило. Проявилось именно здесь, у Бранденбургских, черт побери, ворот. У зримой границы ГДР. У Стены. Подкосили воспоминания? Но его здесь не было в сорок пятом. Не было и в шестьдесят первом. Да и о чем задумываться? Берлинская стена стала такой же реальностью, как и Кремлевская. С ней все примирились: на Востоке, на Западе, да и в самой ГДР. Убери ее – с ней исчезнет и та жизнь, за которую пролили кровь в последней отчаянной схватке у Рейхстага. Подумать об этом можно, но задумываться над этим не рекомендуется. А генсеку просто возбраняется. Время нужно тратить лишь на то, что способствует здоровью. А для него необходимо движение вместо внимательного изучения Стены. Хотя в ней есть что-то притягивающее. Если представить ее в Москве, протянувшейся посередине улицы Горького. С этой стороны – одна Россия, с той – совершенно иная... Что за бредни лезут в голову у Бранденбургских ворот!?
И в этот момент генсек выпрямился, протянув правую руку вперед, за металлические заграждения. Туда выкатился легкий воздушный шар красного цвета. Замер, слегка покачиваясь, метрах в десяти от них. Где-то заплакал ребенок, выпустивший, вероятно, из рук драгоценнную игрушку. Красный шар, подпрыгивая, резвился в пограничной зоне. Никто не двигался к нему. Генсек вновь попробовал разъединить звенья металлического заграждения. Кто-нибудь, раздался его голос, поможет ребенку? Ему помогут, поспешил заверить посол. Шарик вернут или купят другой.
- Зачем? Я схожу за ним.
Надо разбирать заграждения, спешно подключился личный врач. Неудобно лезть через них. Люди смотрят. А кроме того – мы иностранцы. И на тебе – полезем в пограничную зону. Несолидно... Пример может оказаться заразительным, пришел ему на помощь посол. Раз Генеральный секретарь проникает туда, то почему же остальным не захотеть сделать то же самое? И Вы так считаете, обратился генсек к писателю. Я думаю, посол шутит, ответил тот. А, кроме того, шарик уже улетел.
Порыв ветра поднял его в воздух, унося к Бранденбургским воротам. Не было слышно и плачущего ребенка. Дитя было уведено сообразительными родителями. Видите, подвел итог посол, жизнь сама разрешает порождаемые ею коллизии. Поэтому сделаем, как делает жизнь, - перейдем к другому. К посольству. Оно совсем рядом. Сядем в машину? Ну, если рядом, равнодушно произнес генсек. Пройдемся. Да, так будет лучше, согласился личный врач, подумав, Господи, пронеси...
Посол возглавил шествие. Оно под контролем охраны перешло улицу, но тут генсек остановился, посмотрел назад. У заграждения продолжали стоять люди. А почему, спросил он, они останавливаются здесь и смотрят на Запад, а не на Восток? Это – глубокий и сложный вопрос, ответил посол. Его лучше обсудить в более подходящей обстановке. В посольстве.
- Хорошо, - сказал генсек. – Тогда вопрос попроще. Какова длина Стены в Берлине?
Посла начало трясти. Он знал эту цифру, но она вылетела из головы. Провал в памяти. «Синдром Станиславского» - у того также внезапно улетучивались когда-то заученные наизусть реплики.
- Сто пятьдесят пять километров, - пришел на помощь писатель.
- Неужели? - удивился генсек. – Не ожидал, что она такая длинная...
И медленно двинулся по тротуару. Спутники переглянулись, но никто не промолвил ни слова, предпочитая не интерпретировать точку зрения высокого гостя на продолжительность государственной границы в столице ГДР...
х х х
- Мы им покажем кузькину мать! Бастион и точка. И пусть знает Кеннеди, это я решил, а не Вальтер. Нечего нам прятаться за спину друзей. Пусть знает Джон, где сила. Не так ли?
Так, согласился он, глядя не в глаза, а на темную каракатицу, наливающуюся кровью на лысой головое патрона, которого извилистая судьба вывела на пост первого человека в государстве. Этот боевой шрам, как бы сползающий на лоб лидера в минуты неистового возбуждения, уже начинал пугать. Он превращался в некое отдельное существо, грозившее в один прыжок вцепиться в лицо другому человеку – собеседнику. Не очень приятное ощущение. Но чего не приходится терпеть. В подобные моменты не стоило противоречить патрону. В гневе лидер могут вытворить... Впрочем, он и так уже натворил такого, что головы у всех в стране идут кругом. А теперь, кажется, аналогичное произойдет и за рубежом.
Разговор происходил после встречи в Москве руководителей государств Варшавского Договора, согласовавших меры по защите интересов ГДР в Берлине. Ей грозила скоропостижная утечка жителей и специалистов в западные сектора города, контролируемые Великобританией, США и Францией. Эти сектора образовали своего рода «троянского коня», грозящего не только столице ГДР, но и всей республике. Вот когда проявилось коварство союзников по антигитлеровской коалиции: уйдя, они остались. Союзники, прежде всего Черчиль, перехитрили Сталина, отстаивавшего идею возрождения единой демократической Германии. Они сумели ее расчленить, а затем создать ФРГ. Своим ставленником в ГДР она имела Западный Берлин, находящийся от западногерманской столицы – Бонна примерно в 600 километрах. Прецедент, не имеющий аналога ни в германской, ни в европейской истории. Старая заноза. Если нельзя ее вытащить, то надо изолировать – взять в блокаду, окружив Стеной. Пусть за ней догнивает пресловутый свободный мир, не заражая окружающее тлением.
Таковы были, в общем, аргументы Вальтера Ульбрихта или, как его называли, «железного Вальтера». Невысокий, крепкий, клинышком бородка, стальные глаза. Он, действительно, был из поколения людей железной гвардии Эрнста Тельмана, которых легче убить, чем сломать, - антифашист, боровшийся в рядах организации «Ноейс Дойчланд». И после появления «Новой Германии» в лице ГДР «Железный Вальтер» не изменил себе. Даже умирая в 1974 г, он, чтобы не огорчать веселящуюся столицу, приказал объявить о его кончине после Всемирного фестиваля молодежи, проходившего тогда в Берлине. А тогда на встрече в Кремле он напомнил: 53-й год -
фашистский путч в столице ГДР, 56-й – контрреволюция в Венгрии... Намечается тенденция, опасная для всех. Пока не поздно ее надо пресечь в 1961 году, блокируя западные сектора Берлина. Просто и навсегда.
Аргументы пришлись по душе человеку с рваным шрамом на лысой голове. Но он подвел черту в своей манере: мы им покажем кузькину мать... Это был его стиль: на всем, что предлагали другие, он ставил свое клеймо, означающее поступление в личное пользование высказанных идей и предложений. Просто и навсегда, повторил он. Так и надо решать все сложное в политике.
На этом кремлевская встреча завершилась. Возражений ни у кого не нашлось. Собственно, их не могло и быть. Москва командовала парадом. А в Кремле «на хозяйстве», как говорили в его стенах, прочно устроился новый лидер, поразивший за несколько лет весь мир. К нему лучше привыкать. Кто не согласился с этим, уже исчез из поля зрения в необъятных пространствах СССР. А высказывать свои сомнения – на глазах у всех социалистических руководителей – ему совсем не подобало. Год назад патрон посадил его в кресло председателя Президиму Верховного Совета. Глава государства – шутка ли? А с другой стороны, что перевешивает – этот пост или какая-то будущая стена? Одной стеной больше... Она далеко, а кресло – рядом. Не самое плохое кресло в мире, особенно, когда другой сам жаждет брать весь огонь на себя. И еще не сгорел. Фортуна. Только она спасает в политике азартных людей. Но лихо рубит. Он так не может. Да и не хочет. Достаточно того, что внешне решительно поддержал лидера, а, в сущности, под-дак-нул его словам, адресованным Кеннеди. А тот молод, самолюбив. Получить в виде берлинской Стены оплеуху перед всем миром!? Не примирится, да и весь Запад встанет на дыбы. Что-то есть опасное в слишком простых решениях.
Лидер между тем прощался с гостями. Для него, казалось, уже все было в прошлом. Решение важнее реализации. Когда все разошлись, поманил пальцем. Попробуй – не подойди.
- Между прочим, - без всякой разминки начал он, - Вы могли бы и поразговорчивее быть. Как никак, официальный глава государства. А говорите что-то невразумительное: так... На большее не хватает? Или поджилки затряслись у бывшего фронтовика?
Пришлось проглотить оскорбление. Но и к этому уже все привыкли. Лидер выражений не выбирал. Получали плевки, утирались и отходили – в сторону от гнева. Лишь бы пронесло.Но про фронтовика он зря упомянул. Это – святое. Молчанием здесь не обойтись.
- После Вас трудно говорить... Долго. Чем длинее, тем глупее выглядит человек.
Патрон с удивлением взглянул на него, прикидывая, что бы могла означать странная фраза. По сути, она была не очень искусно прикрытой лестью, хотя и выглядела подчеркнуто искренним признанием собственной незначительности. Но, видимо, оценил последнее. Так и должно быть: каждый сверчок обязан знать свой шесток. Видно, что удовлетворен. Шрам побледнев, оттянулся на привычное место и успокоился на сияющей лысине.
- Не простой у меня глава государства. Тем лучше. Не хотите ли прогуляться сегодня вечерком?
Кажется, обошлось. Традиционная прогулка у Кремлевской стены означала приглашение к беседе. Хорошо, ответил он после паузы, давая понять, что тоже не мальчик на побегушках. Почему бы не прогуляться в такой приятный августовский вечер.
- Исторический вечер, - сразу поправил его собеседник, напоминая, кому принадлежит право окончательных формулировок...
х х х
- Ддд-да. Я поразмышлял, - неожиданно произнес генсек. – И вот какая мысль пришла мне в голову. Двадцатилетие границы. Между капитализмом и социализмом...
Глаза по-прежнему были закрыты. Но двигались челюсти и брови, как бы помогая сформулировать рожденную в размышлениях мысль.
- Юбилей. А я, знаете ли, Стену эту никогда не видел вблизи. Как-то не пришлось. Ни с этой, ни с другой стороны. Сегодня хотел. Там не разрешили.
Он открыл глаза и посмотрел на посла.
- Устройте-ка мне поездку вдоль нее. С обеих сторон. Это возможно?
- Прямо сейчас!?
- Да. Время до ужина еще есть.
Разумееется... Возможно, начал говорить посол, не ожидавший такого поворота монолога на тему юбилея. Высокий гость опять все ставил с ног на голову. Только что были улажены проблемы с обеспечением безопасности ужина в «Эрмлерхаузе», так теперь – очередной сюрприз. Посол взглянул на часы. Конечно, возможно, повторил он. Хотя времени остается маловато. И потом, как на это посмотрит генерал-майор?
- А я – сам себе командир. Главнокомандующий. Так можно или нельзя?
По тону было ясно: конец уловкам, хватит перечить. Кроме того, ордена и в мирной жизни надо отрабатывать на сто процентов.
- Можно. Правда, придется ехать на машине... «Волге». Посольский «ЗИЛ» слишком привлекает внимание в Западном Берлине. Чтобы избежать каких-либо провокаций – они возможны в такой день – лучше поскоромнее. На «Волге». Но будет ли она удобна для Вас?
- А чем плоха гордость нашего автомобилестроения? Тем более, не помню, когда я в ней сидел последний раз. Посмотрим, какова гордость.
- Я понял.
- Тогда действуйте. Времени-то мало. Действуйте. Ордена в Советском Союзе так просто не дают.
Посол встал. Генсек с легкой усмешкой смотрел на элегантного седого дипломата, стоявшего навытяжку. За что же, думал тот, такой откровенный намек. Высек, как мальчишку. И все из-за этого проклятого монстра в центре Европы!..
Вот оно. Сооружение, которое по замыслу бывшего члена Военного совета, бывшего лидера партии и государства, бывшего покровителя, должно было заменить Кремлевскую Стену. Она же должна была исчезнуть и возродиться вместе с тем в Берлине. Что-то вроде пресловутой птицы Феникс. Там ей место в новых условиях. Только там, чтобы защищать уже не ядро социалистического лагеря, а сам лагерь. Таков плод лагерного мышления. Безумная идея, но, тем не менее, она осуществилась. И защищает, олицетворяя статус-кво в послевоенной Европе. Его самый зримый символ. Одновременно – уникальное школьное пособие по современной истории. Рядом с ним ничего не нужно объяснять ученикам. Стена говорит сама за себя.
Она сопровождала машину слева ровной белой полосой бетона, подбираясь к Бранденбургским воротам. Мы проехали Тельман-плац – площадь Тельмана, сейчас заканчивается Отто-Гротеволь-штрассе – улица, названная в честь одного из первых руководителей ГДР, соратника Вильгельма Пика, пояснял сидевший рядом с водителем советник посольства по внутригерманским отношениям.
Он чувствовал себя не особенно уютно, отлично понимая, почему посол дверил ему роль гида. Шеф недолюбливал профессиональных германистов нового молодого поколения, считая их всех «степными волками», готовыми перегрызть горло любому в своей дипломатической карьере. А советник, кроме всего прочего, был выше его ростом. Это просто убивало посла, которому приходилось смотреть на подчиненного снизу вверх. Такое он мог позволить лишь по отношению к лидеру государства, зная, кстати, что тот терпеть не может около себя людей выше его ростом. Поэтому посол с удовольствием «пристроил» к гостю советника с надеждой, что тот «проколется». Но и он, понимая деликатность своего положения, не ударил лицом в грязь, согнувшись в три погибели при молниеносном прыжке в машину и вжавшись в кресло так, чтобы при объяснениях не поглядывать на историческую личность сверху.
Но она – внешне безучастно – смотрел в окно. Обратите внимание, вновь подал голос советник, на это невысокое земляное возвышение. Это – бункер, где Гитлер покончил жизнь самоубийством. Сейчас все уже поросло травой. Травой забвенья. А что теперь там, внутри, спросил личный врач, сидевший на заднем сиденье со своим пациентом. Генерал-майор нервничал, хотя и не подавал виду. Поездка свалилась, как снег на голову. И эта несчастная «Волга». Посол и охрана настояла. А генеральный вообще не помнит, как она выглядит. Но самое ужасное – ноги затекут. За-те-кут. Однако для охраны это ничего не значит. Ослы. И Стена – подлая. Высовывается отовсюду. Как наваждение. Генсек не может оторвать от нее глаз. Смотрит и молчит. Бункер закрыт для осмотров, бубнит гид. Витает предложение превратить его в музей, но пока оно в области фантазий. А это – гостиница «Адлон», вернее, та ее часть, которая уцелела от бомбардировок. Из бункера подземный ход вел в гостиницу, где в основном пребывал германский фюрер. Ну, а это – знаменитые Бранденбургские ворота. Мы знаем, буркнул генерал-майор. Но ими заканчивается Унтер-ден-Линден - Улица под Липами – самая короткая и самая представительная улица Берлина, естественно того Берлина, о котором Гейне писал, что именно здесь прогуливались самые красивые женщины германской столицы. Женщины... Как эхо, вдруг отозвался генсек. И снова замолчал. Кстати, еще одна любопытная деталь, после паузы продолжил гид. По замыслу, Бранденбургские ворота должны были называться «Тор дес Фриденс», то есть «Ворота мира». И вот в нашем веке это осуществилось – уже двадцать лет они являются таковыми. Через них проходит линия мира. Ну зачем об этом-то напоминать, хвастун, чуть не вырвалось у генерала. С досады он обернулся и вид второй белой «Волги», где находилась охрана, несколько успокоил личного врача. Она не отставала – не дай Бог, какие-нибудь провокации. Тордесфриденс. Болтовня... А сейчас, несколько таинственно произнес советник, мы подъедем к Стене на расстоянии... метра. Вы что, негромко сказал генерал-майор, с ума сошли!? Это же граница.
- Нет, уж подъедем, раз это, наконец, возможно.
Личный врач не ожидал такой реакции пациента. Тот, казалось, задремал. И – на тебе. Дипломатишка паршивый. И он орден усердно зарабатывает. Козел! Ну, подожди вернемся в посольство...
А «Волга» между тем катилась по тихим улочкам, угулубляясь в жилой массив обветшавших зданий. На них осел серо-коричневый налет времени. Дома возвышались безмолвно, насупленно и отчужденно. Внезапно между двумя из них открылась Стена. Она соединяла здания. Машина свернула и едва не уперлась капотом в нее. Ну, вот, констатировал гид. До границы, буквально, рукой подать.
Желание генсека, наконец, было выполнено.
- Куда их понесло!?
Посол был разъярен. В белой рубашке с засученными рукавами, без галстука он склонился над городским планом Берлина. Около него на стуле отдувался начальник охраны посольства, непрерывно вытиравший потевшие лоб и шею. Он только что доложил оперативную обстановку, переданную по радиотелефону из второй белой «Волги». Ну, куда их понесло, повторил посол. На плане красной линией был обозначен маршрут поездки генсека. Зигзага, подводившего к самой Стене, в нем не предусматривалось. И все из-за дылды. Идиот, выскочка. А если они выйдут!?
- А почему так тихо здесь?
Гид как будто бы ожидал такой вопрос. Граница, действительно, тихая, ответил он, не задумываясь. Особенно здесь. Она проходит через дома, квартиры. Живут только на одной стороне, находящейся в республике. Другая сторона зданий замурована. Выйти можно только в столицу ГДР.
И к этому привыкли? Гид помолчал, затем, глядя на Стену, коротко ответил: видимо, да. А Вы? Я здесь, произнес советник, - на работе. Дипломат, подумал генсек. Соображает, что сказать. Способные выросли дети. Новое поколение. Одни брали Берлин, другие в нем работают. Зарабатывают, и гораздо больше, чем дома. Поедем дальше? Вопрос советника был направлен в никуда. Но попал в точку, в генерал-майора. Пора, сказал тот, и так задерживаемся. Генсек промолчал. Машина покатилась назад, развернулась и поехала прочь, утягивая за собой и вывернувшуюся из-за угла вторую белую «Волгу». За стеклами некоторых окон неясно виднелись мужские и женские лица, на которые как бы лег отсвет серо-коричневых фасадов. Они провожали безмолвно исчезающие в пустоте квартала советские автомобили с дипломатическими номерами.
Поехали, радостно сообщил начальник охраны. Куда, спросил посол. Выезжают на Инвалиденштрассе, поворачивают... Куда? Назад. На Фридрихштрассе. Ну, слава тебе господи, с облегчением вздохнул посол. После этой прогулки придется менять рубашку. Не так ли? Собеседник кивнул головой в знак согласия, не забывая докладывать обстановку на пути следования машин. Посол откинулся на спинку вращающегося кресла и закрыл глаза. За прошедшие полчаса ему пришлось выслушать по телефону первого человека в республике. Он был не так любезен, как в первый раз. Выразил, мягко говоря, недоумение по поводу непредвиденной прогулки высокого гостя в такой день, да и предстоящего эксперимента с Айсбайном – поглощением за ужином тушеной ножки молодого поросенка в «Эрмлерхаузе». Как это понимать? И кто может ответить, как это понимать? Однако высказал при этом надежду, что по-доб-ные сюрпризы говорят о хорошем самочувствии высокого гостя, за которое ответственна, прежде всего, советская сторона. Умыл, так сказать, руки Эрих. В корректности ему, да и всем хозяевам, не откажешь. Сделали все во мгновение ока: немцы есть немцы. Учиться и учиться их организации. Выслали дополнительные полицейские патрули по всему пути следования, упреждая прибытие небезопасного кортежа.
Фридрихштрассе, проезжают под линией Эс-Бана, приближаются к Унтер-ден-Линден, докладывал начальник охраны. Уже в двух шагах от посольства, устало подумал посол. Пока все идет более мнее нормально, но впереди еще Западный Берлин. Пришлось оповестить бывших союзников, подключить силы полиции и там. Они наготове принять на временное попечение лидера державы, отгородившейся от них Стеной. Что за мир? Клянем, на чем свет стоит, друг друга. А приходит момент – бросаемся в объятья друг другу, после чего снова – на ножах. И после этого – уже целуемся взасос. Как ни в чем не бывало. И все прикидываются, что не помнят зла. Советские, немцы, американцы, англичане, французы... Все мы здесь – в одной упряжке, но по разные стороны Стены. У нее есть, пожалуй, единственное достоинство: она учит соблюдать правила игры. Но разве нельзя это делать иначе?
Машины приближаются к пересечению Фридрихштрассе и Лейпцигерштрассе, монотонно бубнил начальник охраны. Направляются к КПП Чэкпойнт-Чарли... Хотя бы пронесло, подумал посол, словно видя перед собой похожий на ангар контрольно-пропуской пункт в американский сектор Западного Берлина.
- Что это за здание?
Генеральный показал рукой на небоскреб, похожий на выращенный среди темных жилых массивов светящий ся сталактит. Он был увенчан ярким неоновым словом «Шпрингер». Советник недолюбливал это здание, но только по одной причине. Оно напоминало о его росте, подходящем для баскетбольной кманды, а неприличном для дипломата. И он снова вжался в кресло, чтобы не отвечать свысока. Это, пояснил гид, газетный концерн знаменитого Акселя Шпрингера. А теперь мы въезжаем в Западный Берлин, проходим, можно утверждать, сквозь стену. Американский сектор. КПП тут называют Чэкпойнт-Чарли, по имени одного американского сержанта. Служил здесь. Таким образом, и вошел в историю.
К нему выстроилась вереница автомобилей с западногерманскими и западноберлинскими номерами. Их сдерживали полицейские, пропуская «Волги». Пограничники ГДР отдали им честь. Началась зигзагообразная полоса препятствий, представляющая узкий коридор в обрамлении заграждений, напоминающих противотанковые ежи в облегченном варианте. На машине здесь не прорвешься, заметил гид. Теперь уже западноберлинские полицейские сдерживали автомобили, въезающие в Восточный Берлин. По обе стороны Стены работали синхронно.Генсек пошевелился. Вам неудобно, спросил личный врач. Когда видишь такие машины, ответил пациент, становится неудобно. Ответ не воодушевил генерал-майора.
Перекатились, сообщил начальник охраны. И куда направились? Кажется, по плану. К церкви... Хотите выпить, предложил посол. Я на работе не пью, отказался тот. Да, ладно, пошутил посол, за успех нашего почти безнадежного дела... можно выпить. Это кто же такое придумал – безнадежное? Ильф и Петров. Большие юмористы. Не слышал, признался начальник охраны. Но раз Вы так считаете, то по одной – для успокоения нервной системы – даже полезно. Чтоб все обошлось. Кстати, они уже церковь огибают.
Она была вбита, как гвоздь, - шляпкой вниз, а вверх уходил заточенный шпиль. В лучах пржекторов собор казался возникшим из недр перстом указующим. Гедэхтнискирхе – церковь, пояснял советник, оставлена в том виде, в какой уцелела после взятия Берлина. Памятник – напоминание о трагедии столицы нации, пережившей войну. Впрочем, западная часть города пострадала несравнимо меньше, чем восточная. В основном было разрушено то, что находилось к востоку от Рейхстага. Направление главного удара было оттуда. Хороший был удар, напомнил о себе генсек. Да, с воодушевлением поддержал его генерал-майор. В самую точку. Правда, заметил гид, судя по Западному Берлину, этого не скажешь... пишут некоторые историки. В ГДР? Вопрос генерала прозвучал угрожающе и советник, сообразивший, что зашел слишком далеко в своих пояснениях, сразу поправился: конечно же, нет. В ФРГ. А теперь вернемся из истории в настоящее. Перед нами Курфюрстендамм или, как его называют здесь, Ку-дамм. Самая увлекательная, считают все туриста, улица Западного Берлина. Что-то вроде сегодняшней Унтер-ден-Линден в столице ГДР.
Генсек вновь зашевелился, поворачивая голову влево и вправо. Но с обеих сторон бил яркий свет. Он раздражал. Это был не свет отдельных реклам, которые вспыхивали недавно в восточной части города, погружающегося в серовато-темную взвесь. Там, по понятным причинам, экономят электроэнергию. А здесь как будто находился ее источник, причем задыхающийся от избытка. Не отдельные рекламные вспышки, а две сплошные люминесцентные панели, поставленные друг против друга, ограничивали Ку-дамм, и все, что попадало в его пространство, получало дополнительную энергию. Особенно автомобили. Они шли сплошным потоком – сытые, ухоженные, довольные собой. Такими же выглядили и пассажиры, сидящие в них. Но и толпы, фланирующие по тротуарам, не свидетельствовали о том, что кто-то из гуляющих погружен в раздумье о завтрашнем дне. Словно их хлебом насущным и был как раз силовой напор светового поля Ку-дамма – ресторанов, кафе, кинотеатров, баров... Все это было выставлено напоказ. И это раздражало Генерального. Он чувствовал себя неуютно на столь необычным для него торжестве света. В сумраке восточного Берлина было привычнее и надежнее. Как сейчас. «Волга» неожиданно канула со светящегося помоста Ку-дамма в улицы, скорее похожие на затененнные аллеи , одна из которых вывела на широкий проспект, заканчивающийся уже знакомым силуэтом Бранденбургских ворот. Они вызвали приятное ощущение обретенной точки опоры.
- Здесь, - произнес генсек, - мне нравится больше всего: нет суеты, тишина, покой.
Вы совершенно правы, сразу подхватил гид. По обе стороны границы существует некое магнитное поле. Вблизи нее все замирает, успокаивается. Действует какой-то магнетизм Стены.
- Это... что же, - попытался размышлять личный врач. – Вы хотитет сказать, что она обладает целебными свойствами? Вроде лекарства?
- Никогда в голову мне не приходило нечто подобное.
Он рассмеялся. Но, взглянув на генсека, осекся. Тот смотрел на Рейхстаг.
Приближаются к цели, доложил начальник охраны. У памятника не остановились. И очень хорошо, подумал посол. Не стоит генсека расстраивать воспоминаниями о павших советских воинах. А, кроме того, там можно наткнуться и на каких-нибудь неонаци. Рейхстаг – дело другое. Символ поверженного врага. Это вселяет дополнительную бодрость. Только вот писатель как-то ее потерял. Позвонил расстроенный, сообщив, что сегодня всех нормальных посетителей «Эрмлерхауза» заменит «спецпублика». Ясное дело, кто. Писатель – наивный человек. Он думал, что в ресторан завезут балерин из Фридрихштадт-паласта. И внутри, и вокруг разместятся лучшие эксперты современной литературы ГДР – большие специалисты в штатском! И нечего тут огорчаться. Меры безопасности. Все предусмотрено. Все, все, все... Боже мой!? Забыли. В ресторан ведет лестница. Ступенек двадцать-тридцать. Вниз – еще куда ни шло. Но после айсбайна придется подниматься. Ну, надо же! Упустили такую важную мелочь. А где машины, спросил посол, расстегивая пуговицы на изрядно помятой белой рубашке. Ну и денек!..
«Волга» огибала Рейхстаг. Машина катилась между Стеной и каменным исполином. Он заставлял молчать, приковывая к себе взгляды всех, кто сидел в машине. Он устоял под натиском бомбовых атак, прицельного огня танков и артиллерийских орудий, не говоря о тьме комариных укусов автоматных очередей. И, тем не менее, исполин преклонил голову перед слабыми существами в просоленных от пота гимнастерок – муравьями, сбиваемыми щелчками пуль на головы других, продолжающих карабкаться вверх по лестничным клеткам и перекрытиям туда – к заветной цели – куполу. Как и его десант, по ступенькам, прорубленным в скале. Вот они – лестницы его судьбы. Сколько же на них осталось лежать... Надежно строили немцы. Но еще надежнее скроены люди военного поколения, доказав, что их лучше не задевать. Иначе над куполом вновь будет развиваться знамя победы – красный флаг. И пусть бесится Ку-дамм своим бесстыдным светом. Истина здесь – в кротости и смирении покоренного Рейхстага. Он выглядит так, как будто заворожен границей, стараясь заглянуть в соседнюю, отвергнувшую его, немецкую жизнь, скрытую за Стеной.
Все, произнес начальник охраны. Маршрут завершен. Возвращаются. Никаких происшествий. Еще – не вечер, усмехнулся посол. Да нет, возразил собеседник. Он вытер вторым уже платком лицо и шею, положил его в карман. Посмотрите на окна. Я – не в этом смысле, сказал посол. Возможность происшествий исключается после того, как Генеральный секретарь поднимется по трапу и займет свое место в самолете. Это – конечно, сразу согласился начальник охраны. Но все-таки... Все-таки, продолжил посол, пойду переоденусь. Рубашку – хоть выжимай.
Он встал, взял пиджак, и, надевая его, медленно двинулся к выходу из кабинета. Мысль о коварных ступеньках в «Эрмлерхаузе» не покидала его. И генсеку не скажешь, и генерал не предупрежден. Ведь запоют: куда же ты глядел чрезвычайный и полномочный... Еще один вариант лестницы, ведущей не к ордену, а, в лучшем случае, - на пенсию. Если вдруг,.. сказал он, не оборачиваясь. Дайте мне немедленно знать. Само собой разумееется, ответил начальник охраны, продолжая слушать доклад сотрудников в белой «Волге».
Машины удалялись от границы. Генсек повернулся. Нет, и с этой стороны Стена была такой же. Казалось бы, обычное бетонное сооружение. Но встроенное в живую ткань города – в улицы, площади, дома, квартиры... в сердца людей – оно приобретает иное предназначение. Стена формирует образ жизни. Действующее пособие по воспитанию масс...
Он удивился пришедшей в голову мысли, и, заняв привычную уже в «Волге» позу, попробовал ее продолжить.
Действительно, эта Стена обладает каким-то магнетизмом, когда видишь ее перед собой, в двух шагах. В Москве, за две тысячи километров она выглядит экспериментом, оправдавшим себя. Эксперимент во имя системы, как его в свое время окрестил инвалид в коляске. Результат налицо. А систему лихорадит – теперь Польша. Поляки перебесятся, потому что ключ к стабильности тут. А тут – тишина и порядок. По обе стороны Стены. И пока это будет продолжаться – страшиться нечего. Нечего. Но так думаешь в Москве. А здесь, сейчас... Не покидает ощущение, что столкнулся с неведомым существом, которое живет уже в своем автономном режиме, не подчиненном ни одной системе. Ни той, которая готова сделать все, чтобы оно исчезло, ни той, которая его породила. Стена живет сама по себе, независимо от замысла ее создателей. Что она может выкинуть? Они уже ничего не смогут сделать с ней, кроме того, чтобы примириться. И это все произошло за время его правления...
Генсек заворочался, сгибая и вытягивая ноги. Какой-то неожиданный финал размышлений. И еще эта теснота в машине. Как в склепе. Вам неудобно, осторожно спросил личный врач. Мог бы и сам догадаться вместо того, чтобы спрашивать. А что ему ответить? Никто не тащил к Стене. Сам вызвался.
- Все – удобно. Но, видно, «Волга» уже не для меня. Или я слишком велик для нее. Или она слишком мала. И знаете... Вот что... Давайте как-то мимо этого, как Вы, уважаемый наш гид, сказали, Ку-дама. Где-нибудь – поспокойнее. И помолчим.
«Волга» снова сошла с маршрута, услышал начальник охраны. С ума она сошла, а не с маршрута, заорал он. Опять этот баскетболист! Пусть только приедет... Не отставать! Не упускать! В каком направлении двигаетесь? Разбираемся, ответил голос сотрудника. Это я с вами буду разбираться! Ну... Пока движемся в направлении Чэкпойнт-Чарли. «Волгу» не упускать из вида. Понятно. Ни на секунду! Если что, докладывайте. Есть, ответили из машины.
Начальник охраны соединился с квартирой посла. Тот не проронил ни слова, слушая перепуганного собеседника, а в конце заметил: я вам говорил – еще не вечер. Но, когда ничего нельзя изменить... Будем ждать. Я – здесь, вы – там. Все. Он положил трубку.
Посол уже переоделся. Белизной сверкала свежая рубашка, фигуру обтягивал официальный черный костюм, строгость которого смягчал изысканный темно-серый галстук с вкраплениями рубиновой нити. Серебрились аккуратно причесанные волосы над породистым лицом. Он выглядел таким, каким его привыкли видеть дипломаты, - человеком, достойным представлять великую державу. Господи, попросил посол, глядя в зеркало. Пронеси.
Генерал был доволен. Авантюра близилась к концу и к началу более приятного: поглощения поросячьих ножек в каком-то фешенебельном «Эрмлерхаузе». Желудок стонал в изнеможении. В течение всего дня не удалось перекусить. Да и Генеральному не мешает подкрепиться. В «Волге» столик не поставишь. Пребывание в ней, как видно, большого удовольствия не доставило. Но, слава богу, конец. Только бы этот верзила не подсунул какой-нибудь очередной каверзы. Но, видимо, и тот понял ясный намек Генерального: пора отдохнуть от слов.
Советник был огорчен. Срывался его замысел. К финалу он приберег один сюрприз, который должен был произвести впечатление на высого гостя: краткую информацию об уникальном музее Берлинской Стены. Такого музея нет ни в одной стране мира и расположен он очень удобно: рядом с Чэкпойнт- Чарли. Уж если не успеть зайти, взглянуть на макет Стены с охранниками, сторожевыми собаками, системой заграждений и прочими подобными фокусами, то хотя бы выслушать одну из многих историй беглецов. Они тоже поучительны, в том числе и для больших политиков. Забавные были случаи. Вот, например, один из них. Группа юношей и одна девушка полгода рыли туннель. И ведь – невероятно – прорыли. 145 метров на глубине 12 метров! Под риском смерти или ареста и тюрьмы, общественного позора до конца дней своих. Что же это за неистребимая сила, толкающая молодых людей под землю!? Спускались в туннель по канату из клозета одного из домов Восточного Берлина. А вылезти удалось в булочной на Бэрнауштрассе, которую сдавал смельчакам по дешевке ее хозяин. Двадцать шесть человек успели перебраться по этому туннелю, в том числе старик, страдавший сердцем и чуть не погибший на пути к свободе от недостатка воздуха, и один пятилетний мальчган, удивившийся лишь тому, что в туннеле ему не встретилось ни одного чудовища...
И – так или иначе – из ГДР исчезли около 200 тыс человек. На этом список не закончился – список погибших и живых. Такой вот музей – такой вот новый ракурс Стены. Но последнее он вряд ли сказал бы. Это, так сказать, для внутреннего потребления, или, как написал популярный автор политических детективов, информация к размышлению. Жаль, что она так и останется при нем. Генеральному секретарю, после его пожелания, лучше с ней не навязываться.
Но каков город, вернее, два города в одном месте, рассеянно думал генсек. Приятный сумрак спокойных тенистых улиц, слегка освещенных белыми неоновыми плафонами, создавал впечатление, что едешь по знакомому, более близкому, - да что говорить, - своему Берлину. Как будто есть граница, а ее на самом деле нет. Такого ощущение не удалось пережить его предшественнику. Слишком мало оставалось в его распоряжении времени. Созидателю этой Стены так и не удалось прокатиться по обе ее стороны. Катится он. Он, кому бетонированная граница в центре Европы вначале казалась затеей безумца. Безумец давно в могиле. И свел его туда, в конечном счете, его же эксперимент. Пожалуй, единственный эксперимент, удавшийся в полном объеме...
х х х
Личный врач услышал сквозь дремоту далекое жужжание телефона. Второй звонок как буто прогремел рядом с ухом. Генерал рывком сел на кровати. В трубку тяжело дышали, потом раздалось одно слово.
- Домой!
- Что!?
- Я лечу домой.
- Куда?
- Домой... Немедленно!
Генерал-майор сидел, все еще не отрывая телефонную трубку от уха. Тугой, как сирена, звонок сверлил барабанную перепонку. Генеральный так и не заснул. Он не спал все это время. И за это время что-то произошло. Сердце!? А у него только таблетки. Они генсеку не помогут. Они не помогут т-а-к-о-м-у сердцу. Поможет только самолет. Лаборатория, аппараты. По крайней мере, его надо отвезти в самолет. Пока не поздно. А – домой, не домой – потом видно будет. Иначе он может просто помереть. Здесь. И тогда – хана всем...
Личный врач оборвал пронзительный зуммер, набрал квартиру посла. Да, я слушаю, прозвучал откашливающийся голос. Это Вы, генерал? В чем дело?
- Дело в том, что генсек хочет лететь домой. Немедленно!
- Он... что? Вы сошли с ума! Какой дом!? Куда, как, зачем? Это катастрофа... Вы улетите, а я!? Как мне объяснить...
- Возьмите себя в руки. У меня есть план. Обеспечьте машину, охрану, экипаж самолета. Остальное я Вам расскажу. Жду Вас у Генерального. Он плох...
Без стука вошел посол. Приблизился к столу и сказал: через пять минут отправляемся. Генерал взял посла под руку, и они стали медленно прохаживаться по комнате. Как будто его уже нет. А они все шепчутся. По углам. Шептуны. Генералы, послы... Его уже нет. Можно все говорить вслух...
Вбежал начальник спецохраны. Все готово, быстро проговорил он, вытирая лицо и шею платком. Машина подана к подъезду. Остальные уже ждут. Все посмотрели на генсека, глаза которого были открыты. Он оперся руками на подлокотники, поднял тело. Ноги задрожали от напряжения, толчок крови отдался короткой болью в тонкой жилке на виске.
- Позвоните писателю, - произнес он, обращаясь к послу. – Извинитесь. Скажите... Что мне добавить к своей... книге? Может быть, в следующей...
- Очень поздно. Немцы не любят, когда их беспокоят такими поздними телефонными звонками. Кроме того, он поднимет всех на ноги. Стоит ли? Или лучше позвонить из машины? Исходя из складывающейся обстановки. Или завтра утром?
- Делайте, как знаете. Это – уже Ваши проблемы.
- Слушаюсь...
Писатель не спал. Он сидел в своем рабочем кабинете на втором этаже небольшого особняка, отделенного от Трептов-парка шоссе, по которому проходила правительственная трасса. Окно было открыто. Из сада веяло ночной прохладой,
настояенной на зреющих яблоках. Они чуть-чуть постукивали под легким ветерком. Он освежал писателя, приходившего в себя от неожиданного откровения высокого гостя, фатальной ошибки посла, собственной наивности, обернувшейся неудавшимся ужином в кругу сотрудников госбезопасности. Но, так или иначе, изменять своей привычке – фиксировать исключительные события, естественно, с его точки зрения – он был не намерен.
Вернувшись домой, раскрыл свой дневник, куда записывал только то, что не мог не записать. Хранить в листах бумаги было легче, чем в душе, тем более, что записи велись без расчета на будущих исследователей его творчества. Это был лишь акт самоосвобождения от внутренней энергии, акт, необходимый писателю в данный момент, чтобы оставаться восприимчивым ко всему последующему. Он дал себе слово, почувствовав приближение смерти, уничтожить дневник. Что-то должно исчезать вместе с творцом. Может быть, именно то, что и является неприкаянной душой. Писатель продолжал летопись ее состояния. Простой альбом для рисования лежал перед ним. Обыкновенная шариковая ручка ждала прикосновения знакомых натруженных пальцев. Он написал: ночь, 14 августа 1981 года...
Раздался телефонный звонок. Звонил один из секретарей Союза писателей, отвечающий за техническую организацию предстоящей встречи. Он никакого отношения к литературе не имел, но зато представлял в союзе партийное руководство. Секретарь говорил, писатель слушал. Гости накормлены ужином. Все изрядно выпили, на аппетит также не жаловались. Какого-то общего разговора не получилось, хотя все сидели за одним столом. Стол, правда, был очень обширным для непосредственного общения, но родилась одна идея... Да-да, я Вас слушаю. Пожалуйста, по-подробнее. Речь идет о том, продолжил секретарь, чтобы устроить акт дарения высоким гостем из Москвы книги участникам встречи. Перед ее началом, со значением подчеркивал с удовольствием бодрствовавший собеседник, автор вручает каждому участнику экземпляр с дарственной надписью... Наверно, сам придумал и надеется на аплодисменты, подумал писатель. Это – сложная процедура, произнес он, вспоминая недоумевающий взгляд гостя, все время припоминающего, где он находится. Представьте, сколько надписей придется придумывать автору? Можно обойтись, автографом, не отступал секретарь. Подумайте, какое эффектное начало. Оно может оживить диалог. Скорее умертвить, подумал писатель. Товарищи из ЦК оценили идею, продолжал тот. Нам нет равных в том, чтобы превращать все в мероприятие. А его уже не спрашивают. Отодвигают... Вы говорите, оценили, спросил писатель. Да, подтвердил секретарь. А Вы консультировались с автором? Возможно, у него есть иные намерения. Об этом, растерянно отозвался собеседник, я не подумал. Но ведь товарищи из ЦК согласны, я заготовил экземпляры. Очень хорошо, сказал писатель. Утро покажет, понадобятся ли они. Спокойной ночи. Спокойной ночи, холодно отозвался секретарь. Он был разочарован. Писатель – тоже.
Разговор подтвердил: его уже о-то-дви-га-ют. Замечательно, что благодаря ему удалось заполучить в Берлин такую личность. Но с нею уже пора общаться другим. Ах, ему хочется понять ее в контексте истории, современности будущего... Но это частный вопрос частного человека. С ним можно повременить. А с гостем приходит время общаться другим и на другом уровне. Ему же предоставляется роль почетного исполнителя, в задачу которого входит художественное завершение уже чужого замысла. Режиссеры и исполнители. От этого опускаются руки, из пальцев выпадает шариковая ручка, остается одна написанная фраза: ночь, 14 августа 1981 года...
Опять телефон. Писатель снял трубку. Не спалось еще одному человеку уже из высшего партийного руководства – помощнику первого человека в республике. И он был бодр. Помощники всегда отличаются неутомимостью. Мир отдыхает, помощники трудятся. О цели звонка догадаться было не трудно. Впечатления от высокого гостя. Меню ужина в «Эрмлерхаузе» ему уже было известно. Помощник сообщил это с улыбкой, позволив даже и другую шутку – не побеспокоил ли букет сотрудников госбезопасности. Они, Гот зай Данк, не вмешивались, ответил писатель. Ну, Вы понимаете, почти извинился помощник, их присутствие было неизбежно. Два шага до государственной границы. Гостеприимство всегда лучше, когда оно под охраной. Затем помощник сразу перешел от государственных рассуждений к вопросам о самочувствии гостя, настроении, намерениях, пожеланиях, запоминающихся мыслях, высказываниях, размышлениях. К чему это все – писатель понял из заключительного предложения.
- Есть мнение, произнес- с уважением к этому мнению - помощник, чтобы Вы написали, так сказать, краткий отчет о Ваших беседах с нашим глубокоуважаемым гостем. Лучше – к завтрашнему дню. Вы знаете, что ожидается и другая встреча... Еще более важная. И Ваш отчет был бы очень полезен для руководства республики.
- Я напишу, - ответил писатель. – В своих мемуарах.
- Очень остроумный ответ, - рассмеялся помощник. – Мне лично он очень нравится. Но у нас, я думаю, есть время придти к консенсусу. Желаю Вам спокойной ночи. Извините за беспокойство.
Для консенсуса времени больше не осталось. Остались гудки. Писатель положил трубку. Оставались считанные часы. И они все более задвигают в какой-то угол, превращающий его только в источник информации. Ничем больше, оказывается, он не интересен. Никогда государство, которое он – лично – избрал, не указывало так безапеляционно на место, предназначенное для него. Место, которое он – парадоксально – заслужил жертвами, творчеством, жизнью. Источник информации. Место, на которое не решились указать даже нацисты. Они отбивали ему тело и душу прикладами и дубинками, когда он вернулся после испанской трагедии в свое отечество – Германию, но предложить такое никто не рискнул. Никто. До сих пор. И вот теперь это произошло. Ночь. 14 августа 1981 года...
Фраза не продолжалась. Он ударился в нее, как в Стену, возведенную двадцать лет назад. В такую же ночь. Пальцы разжались, шариковая ручка, впивавшаяся обычно в белый лист с какой-то особой страстью, самоотречением , самозабвением, выпала из пальцев и покатилась, упершись в две фотографии. Жена и дочь. Двадцатилетней давности. Всех разделила такая же ночь. Жена улыбается, дочь смеется. Они в Кобленце, где сливается могучий Рейн и тихий Мозель, в гостях у родителей матери.
Он в Берлине, на берегах любимой Шпрее. Но все они – еще на единой немецкой земле. Последнюю ночь. Утром они проснутся, расставшимися навсегда. Жена отказалась вернуться в Берлин. Она избрала «Фатерланд», зовя его к себе, к единственному ребенку – их дочери. «Отечество» для него было скромпорометировано наци. Он выбрал «Зоциалистише Хаймат», потому что не мог предать то, за что боролся. «Социалистическая родина» оставалась единственной надеждой, ради которой он пожертвовал и своей первой любовью – женой, и последней – дочерью. Глядя на них он писал свой лучший роман «Трещина в сердце», принесший ему европейскую славу, отличный прием в ФРГ и холодноватое признание в ГДР, если не считать восхищения некоторых его друзей, особенно антифашиста, философа Роберта Хавеманна. Ты написал честную, мужественную, сильную книгу, сказал он. Это – новый рубеж современной немецкой литературы, а не литературы ГДР. Она кончилась этой Стеной. Боюсь, как бы не кончилось все остальное.
Он яростно сопротивлялся последнему утверждению скептичного философа, убеждал его и даже временно поссорился с ним. Однако запомнил жесткую оценку главного героя. Вы очень похожи, с усмешкой сказал философ, принадлежавший к старшему поколению. В нем, по крайней мере, два человека. Один готов слагать оды содеянному. Другой плачет и страдает от того, что сделано. Трещина в сердце всегда кровоточит. От такого противоречия истекают кровью.
Он не истек. Вскоре роман перевели в Москве, издали в самом престижном журнале – «Новый мир». Его пригласили в советскую столицу – город его молодых бесшабашных лет, который он покинул в год основания первой немецкой республики рабочих и крестьян. Как гордо это звучало в 1949 г... Как банально звучит сейчас. Слова, даже самые достойные, от слишком частого употребления быстро подвергаются инфляции. Но тогда в Москве каждое слово сверкало драгоценным камнем, особенно, если слышишь их от знаменитого Твардовского. Он собрал весь коллектив редакции, лично вручил номер журнала, где был напечатан роман, и стал откровенно хвалить. От немцев такого не дождешься. Голова совершенно закружилась, когда признанный авторитет сравнил «Трещину в сердце» с «Одним днем Ивана Денисовича». Поздновато, правда, с доброй усмешкой сказал Твардовский, вы оба начинаете. Но лучше поздно, чем никогда. А более существенно: вовремя. Вовремя написать книгу гораздо важнее, чем сразу успеть ее издать...
А потом увез к себе на дачу, под Москвой. Какой-то молодой, строящийся писательский поселок, пахнущий ошкуренными бревнами, стружками, сосновой хвоей, разрытой благоухающей землей. Запах какой-то иной, новой жизни. Воздухом можно было закусывать водку, которую они пили, сидя на крыльце. Великие личности узнаются по простоте общения. Тогда он еще мог выпивать так, по-русски, до дна, закусывая малосольным огурцом, черным хлебом и зеленым луком. Драгоценный миг. Единственный. И сам он тогда, опьяненный, может быть, не столько безжалостной водкой, сколько своим внутренним состоянием, пытался выразить его не четко по-немецки, а эмоционально, по-русски. Москва, проговорил он, драгоценный камень, омытый живой весной. Кажется, так.Примерно так это и записано в его летописи. Тогда казалось – красиво, а теперь – напыщенно. Когда хочешь сказать красиво, тем более на другом языке, обычно рождается глупость. Ее может извинить только молодостью или искренностью. Твардовский, видимо, его понял и простил. А сам ответил просто, мудро и грустно. Да, еще оттепель, сказал он. Но в России после оттепели бывают резкие похолодания – заморозки, говорят в народе. В таких случаях всходы гибнут. Не дай Бог... В чем-то они были очень схожи: немец, философ Хавеманн и русский, поэт Твардовский. Интонация. Интуиция. А, в общем, - судьба. На прощанье хозяин дачи так пожал руку, что он ее тряс, как будто вынул из кипятка. Ничего, ничего, с улыбкой напутствовал его Твардовский, у меня легкая рука. И поднял ее вверх. Она чуть покачивалась в отчетливом вечернем воздухе.
Больше встреч не было. Но с его легкой руки после поездки в Москву и в ГДР стали появляться рецензии, поднимающие на щит «Трещину в сердце», особенно – главного героя. Не без его помощи автор вскоре был избран председателем Союза писателей. Головоломный слалом – только снизу вверх. Появилось доказательство и с другой стороны. Роман был переиздан в ФРГ. И там его хвалили, но больше за образ главной героини. Шеф издательства пригласил на презентацию. И вечно настороженный Берлин безоговорочно согласился. Столица была уверена в его возвращении. А, может быть, и не только его.
После любезного приема во Франкфурте-на-Майне, шампанского, интервью, бесед с коллегами, неизменно заканчивающихся обеном визитных карточек и заверениями в будущих встречах, вырвался на несколько часов в Кобленц – к жене. Главной героине, у которой, однако, в книге, не было дочери. Но его единственная и неповторимая во всем мире дочь стояла перед ним – гибкий дичок-подросток, любопытный и осторожный. Она смотрела на него, как на чернокожего гостя, прибывшего неизвестно зачем из богом забытой африканской страны. А ведь прошло всего несколько лет с того дня, когда их разделила трещина в сердце. Стена. Он привез оба издания. Эту книгу, вежливо пояснила дочери мать, написал твой отец. Он – писатель. Дочь полистала оба издания и сказала удивительную фразу, отзывающуюся болью до сих пор. И она увековечена в записях его альбома.
- Зачем издавать две одинаковые книги, - спросила дочь, - если они написаны на одном и том же языке. Не понимаю.
Умный дичок рос в Кобленце. Его дочь, его судья. Вырастешь и поймешь, ответила мать. Язык может быть одним и тем же, но разным. А сейчас оставь нас, пожалуйста.
Дочь послушно направилась к двери. Он надеялся, она остановится, подойдет к нему, обнимет, поцелует. Если бы дочь прикоснулась к щеке еще детской, невинной, чудной рукой, которая может в одно мгновенье повернуть жизнь отца, если бы... Она ушла и лишь у двери повернулась, посмотрела на него так, что глаза сами собой закрылись от стыда и горя. Дочь спрашивала: кто ты? А потом за ней закрылась дверь. Такой он никогда больше ее не видел и никогда – уже ясно – не увидит.
Но тогда, в полном замешательстве он предложил жене выбрать на память, если она хочет, конечно, один из двух экземпляров. Вынужденная шутка. Уловка, чтобы скрыть поражение. Как-то получилось – западногерманское издание оказалось в левой руке, и свое – в правой. Какое предпочитаешь, спросил он. То, которое ближе к сердцу, ответила жена. И она еще не оставляла надежду.
После он пил традиционный кофе со сливками, говорил о благополучии берлинской жизни, перспективах молодого немецкого государства, старых друзьях и общих знакомых, нашедших свое место и доказывающих тем самым, что ГДР – не самое плохое место под солнцем. Жена уклонилась от дискуссии. Вместо нее предпочла прогулку на Драйэк, похожий на нос корабля, рассекающего Рейн и Мозель. Он любил этот треугольник – уголок Кобленца, внедрившийся в могучую водную стихию, никогда не уступая ей. Символ жизни, непотопляемый в окружающем хаосе. Но и он теперь не принес утешения. Супруга отказалась взять с собой дочь, возразив чисто по-женски: разве он не хочет прогулятьсяс только с ней? На самом деле мать просто отстраняла от него дочь. И подтвердила это еще раз фразой во время прогулки: нам надо окончательно научиться жить своей жизнью. И добавила:
- Нас обрекли на это.
Он долго готовился к самому банальному и вечному вопросу, а жена сама помогла задать его.
- Ты меня больше не любишь?
Она взглянула на него, отвернулась к Рейну и сказала:
- Я не могу жить за Стеной, которая стреляет.
Это был конец. Наверное от отчаяния, у него вырвалось:
- Нацизм еще раньше сделал с нами более чудовищное!
- Стреляющая Стена – это, по твоему, не повторение нацизма?
Она повернулась к нему лицом, которое было печально и красиво. Ее драгоценное лицо в предчувствии увядания осени. Она еще любила его. Но любовь может остаться в живых на единой территории – их территории. Ее уже не было.
Стреляющая Стена стала послесловием к его первому, и, оказалось, единственному роману, которым он рассчитывал поправить и свою семейную жизнь. А жизнь сама внесла поправку в одинокое бытие. Когда он вернулся в Берлин, его ждал подарок. Государство выделило ему целый дом, особняк, обитатели которого успели перебраться в Западную Германию. Государство по-своему распорядилось его «Трещиной в сердце»: замуровало его в бетон, чтобы она не кровоточила. Не получилось.
«Предатель», «агент иностранных спецслужб», «ревизионист»... Понятия, несущие в себе приговор, он вписал в свой альбом из берлинских газет в середине 60-х годов. Хавеманна клеймили. Это был второй удар. И за что? Философ прочитал в Лейпциге лекцию на тему: «Помогает ли философия современному естествознанию в решении его проблем?» Он размышлял о пагубном следовании партийным установкам в научных исследованиях, о необходимости подлинной свободы мнений. Об этом все говорили, но в узких кругах. Однако Хавеманн позволил себе сказать это в слишком широком круге. На фоне его лекции «Трещина в сердце» вообще могла бы выглядеть бунтом. Но ему предоставили особняк у Стены, а философа распинали. В высоких инстанциях, куда он обратился, дали один совет: философ должен покаяться. Признать свои ошибки никогда не поздно, тем более антифашисту. Передайте ему... Намек был ясен. А теперь ясно и другое: в этой системе все повторяется с национальными особенностями...
Хавеманн был замкнут, но спокоен. Напоминал Сенеку. Гуляли по берегу озера в Грюнхайде, где он жил. Ветрено, пустьнно – дачный сезон в предместье Берлина еще не наступил. Вода, небо, деревья отливали тусклой латунью. Слова философа тоже. Не знаю, сказал он в заключение разговора, зачем Вы приехали? Вы – кто? Посол по особым поручениям? Или талантливый писатель? Выясните это для себя. И тогда приезжайте. Сейчас мне Вам нечего сказать больше того, что я уже сказал. Я – не сторонник утопий. На этом расстались: Хавеманн – в Грюнхайде, ставшем местом заключения, он – в особняке у Стены.
Она вошла в жизнь, как трещина в сердце, которое должно было кровоточить. Но это происходит в литературе. В жизни даже раны на сердце рубцуются. Со Стеной за минувшие годы произошли изменения, как и с ним. Из врага она превратилась в соседа со всеми вытекающими отсюда последствиями. Соседа, с которым привыкаешь сосуществовать. Он – еще живое тому доказательство. Но как изменилось само понятие «Стена» На знаменитом офорте Гойи она выглядит последней опорой приговоренных к расстрелу. Теперь Стена расстреливает тех, кто приговорен к жизнью жить рядом с ней. Страшный парадокс 20 века состоит именно в этом. Разве не то же самое произошло у Кремлевской стены?
Запись в октябре 1964 года. Сенсация. Ниспровергатель Сталина сам подал в отставку. Гот зай Данк! Слава Богу, записал он тогда.
Логично, так как не мог ему простить «стреляющую стену». Иначе воспринимался новый советский лидер. Обаяние. Человечность. Представительность. Самый высокий до сих пор... Все это хранил его альбом рисования. Но главное: с ним связывалась надежда, что Берлинская стена исчезнет также внезапно, как и появилась. Стена осталась, иллюзия исчезла. Не сейчас, а больше десяти лет назад. Танки Варшавского Договора в Праге. Они соединили Москву и Берлин стеной из брони, окропленной кровью. Я ничего не понимаю. Строится новая Великая Стена через Европу. Где она закончится? Теперь можно предположить, где она продолжится, подумал писатель. В Афганистане...
Размышления прервал резкий звонок телефона. Ешче польска не згинела, приветствовал его голос польского коллеги-фантаста. Тот был явно навеселе. Впрочем фантастам это простительно: они живут в том времени, которое сами выбирают. Не спите, коллега, продолжил гость из Польши. Я тоже. Только что из ночного бара. В Польше это уже не по карману даже мне, богатому человеку. Куда-то мы летим, но знаю, что не на Багамские острова. Спасибо за берлинскую передышку. Даже ради этого стоило посетить Ваш многостарадальный город.
- Только из-за этого?
- О, коллега, не обижайтесь. Я ценю Вашу остроумную идею. Впрочем, ею воспользуются другие и в других целях. Не удивляйтесь. Воспользуются и испохабят. Обойдутся так, как привыкли. Мы испоганили все наши безукоризненные идеи, но прожили сладкую жизнь. Нас ею купили, а мы сделали вид, что не заметили этого. А потому мы не опасны. Вам позволяют выступить с остроумной идеей, мне сочинять смелые фантастические истории. Знаете, почему? Потому что мы – даже не рабы. Рабы, как известно, иногда бунтуют. А мы – нет. Мы – прислуга, которая много ропщет. Но всегда добросовестно служит. Вспомните Чехова. Русские реалисты это вообще хорошо написали. Вот так...
- Вы, наверно, обсуждали данную проблему с советскими коллегами? Кто, лучше них, знает ее?
- Лучше никто не знает. Вы правы. Но они ее не обсуждают. Знаете почему? Вы – немец, я – поляк. А они – советские. Я люблю русских писателей, украинских, киргиза люблю, Айтматова... А советских не знаю. Вообще, что такой «советский»? Это – самое великое недоразумение нашего века...
- По-моему, Вы, коллега, выпили лишнего и немного раздражены сегодня.
- Ах, коллега! Завидую Вашему нордическому характеру. Славяне – другая порода. Мы просто обречены на бессонницу. По собственной глупости. Я не утомил Вас своей болтовней?
- Нет, нет. Я Вас слушаю.
- Извините, один вопрос. Ради него я и позвонил. Что ждать завтра, то есть сегодня, - речь или душеспасительные наставления?
- Надеюсь, что речей не будет. Но полной уверенности нет.
- И у меня тоже. Заставят не сболтнуть лишнего. Старческое недержание мочи, слюней, слов... Я уже по себе замечаю.
- Я – другого мнения.
- Ну, что же, Вам виднее. Вы с ним ужинали. Впрочем, он – не самый худший политик нашего времени уже потому, что не ввел войска в Польшу Это было бы катастрофой для всех. Теперь бы ему во-время умереть. Пережить свою эпоху – для политика хуже смерти. Хотя это верно и для писателя. Как Вам нравится мое предположение?
- В нем есть что-то от бессонницы.
- Наверно, Вы правы. Будем спасаться от бессонницы ночной жизнью. Не хотите составить компанию?
- Благодарю Вас. Слишком поздно. И Вам советую не переутомляться. Отдохните.
- Вот я и отдохну. Ночная жизнь. Жизнь... Лебен, лайф, дольче вита, живот, жиче моя...
Писатель сидел, утопив лицо в ладонях. Бесонница не только у него. У бессонницы нет национальности, но у каждого она по своей причине. Сегодня не удается больше одной строчки. Ночь. 14 августа... Набросок, записи, заметки, мысли, образы, слова – альбом погребенного замысла. Лучший и последний. Он так и останется романом о нерассказанной жизни. И о ее судье – дочери, которая уже била наотмашь по ГДР статьями в «Штерне». Он читал ксерокопии статей. Их снимали в министерстве госбезопасности. Его дочь уже была в списках потенциальных врагов государства, подарившего отцу особняк у Стены. С перспективой - на троих. Не вышло. Государство посочувствовало. Сняли фильм по «Трещине в сердце». Фанфары, государственная премия, снова почет. А в доме – давящая пустота. И подлая мысль. Да и никому и не нужно, чтобы он писал. Нужен тот, кто олицетворяет, а не пишет.
Внезапно позвонил Хавеманн. Поздравил с успехом. Помолчал и добавил: только что у меня была Ваша дочь. Он растерялся, не знал, что сказать, задал глупый вопрос: почему у Вас? Интервью для «Штерна», последовал ответ. Мой телефон прослушивается. Вы не боитесь? Нет, сказал писатель. Он, действительно, не боялся. Он мог говорить уже с кем угодно, ездить куда угодно, давать интервью кому угодно. Но не мог рассчитывать на одно – интервью с собственной дочерью. Даже на встречу с ней. Она выбрала Хавеманна. Как выглядит моя дочь? Красивая, умная, ответил философ. И очень разозленная на весь мир, на наш мир, прежде всего. Но это понятно. Новые поколения не будут иными. Да, согласился он. Им есть, на кого злиться и кому мстить. Дочь не спрашивала обо мне? Нет, ответил Хавеманн. И опальный философ не щадил его. Слово угодило как раз в ту самую трещину сердца. Спасибо, что позвонили. Помолчали и положили трубки. Кажется, одновременно...
Телефонный звонок был резок и требователен. Раз, второй, третий. Ох, уж этот польский фантаст! Я Вас не разбудил? Оказывается, вновь помощник. Нет, я не сплю. Это хорошо. Возникла пауза. Помощник ждал, писатель молчал.
- Вы знаете, что Ваш гость покинул здание посольства?
- Впервые об этом слышу.
- Из Шенефельда сообщили: самолет готовят к отправке в Москву. Экипаж уже прибыл в аэропорт.
- И что все это значит!?
- Это я у Вас хочу узнать? Посол Вам не звонил?
- Нет.
- Если Ваш гость улетит, скандал на весь мир. Пятно на республике, не говоря уже о ее руководителе. Я не знаю, что ему доложить. В такое время. Вы понимаетет, что Вы натворили!? И Вам придется отвечать за все случившееся.
- За все случившееся?.. Нам всем придется отвечать.
- Что Вы хотите этим сказать?
- Только то, что сказал.
- Ну, хорошо, мы еще поговорим и об этом. Я выезжаю в Шенефельд. Советую и Вам сделать то же самое. Может быть, удастся все предотвратить.
- Подождите, я сейчас позвоню послу.
- Бессмысленно. Они, наверняка, уже сели в машины.
Разговор закончен. Встреча отменяется. Вот Вам и ответ, товарищ посол, на вопрос о диалектике и эклектике жизни и творчества. Такой вот поворот сюжета. Писатель протянул руку к телефонной трубке, но звонок опередил его...
Извините, что так поздно звоню, услышал писатель голос посла. Голос был не столько взволнован, сколько прерывист. Я... говорю... Из моей машины. Слова подскакивали в такт толчкам колес о неровности дорожного полотна. Теперь кажется пошел нормальный асфальт или посол успокоился., обрадовавшись, что собеседник не спит.
- Вынужден Вас очень огорчить, планы резко изменились. Обстоятельства складываются так, одним словом...
- Я догадываюсь. Мне звонил помощник...
- Уже!?
- Да. Он, вероятно, уже в Шенефельде. Вы его там встретите.
- Вот как!? Я собирался его информировать, но сначала решил Вас.
- Спасибо.
- Наш, то есть Ваш... Короче, высокоуважаемый гость вынужден возвратиться в Москву.
- Но почему!? Почему все рухнуло в один миг? Почему все рушится в один миг?
- Не знаю... Прошу Вас, приезжайте в аэропорт. Может быть, Вам, нам всем что-то удастся изменить.
- Боюсь, что не успею.
- Попробуйте, прошу Вас.
- Где вы находитесь?
- Только что проехали Ваш дом в Трептове.
- Хорошо я выезжаю...
Ждите меня наверху, услышал приказ генерал-майор.
- Я поднимусь сам.
Личный врач побежал по трапу к черному люку, у которого замерла стюардесса.
Перед генсеком начиналась лестница – 25 ступенек к зияющему люку. Надо только успеть подняться. Он сделал первый шаг к высоте, которую придется взять, но теперь в одиночестве. Генсек начал движение, он поднимался. И по мере преодоления ступенек, возникало ощущение, что над горизонтом восходит оранжевое солнце. Его еще не было видно, но усиливался жар, пронизывающий корпус самолета. Он фокусировал, как линза, один единственный луч на тонкой височной жилке. Жар нарастал. Светило приближалось или это он приближался к нему. Они двигались навстречу друг другу: он – с земли, солнце – с неба, сверля лучом все: пространство, самолет, черепную кость. Раскаленная игла пронзила тоненькую жилку и увязла в мозгу. Глаза закрылись от боли и от этой же боли, обжигающий веки изнутри, открылись, чтобы не дать сплавиться с глазными яблоками. Кругом было темно.
Он сейчас упадет, прошептала стюардесса.
- Молчать, - приказал генерал-майор. – Генсеки не падают. На то они и генсеки.
Помощник и посол невольно подались к трапу, готовясь бежать наверх, под падающее тело. Они не заметили даже , что подошел писатель и остановился позади них. Все смотрели на пошатывающуюся фигуру, схватившую голову руками. Одна рука, наконец, нащупала поручень. Фигура обрела равновесие.
Он жив. Пальцы оторвались от поручня, коснулись пустоты, возникающей за ним. Она была тверда, как скала. И холодна, как скала. Перед ней потупилось обнаглевшее светило, потускнев и зависнув плафоном в темном овале. Вот так. Смирившись, оно заняло свое место, чтобы лишь освещать ему ступени на пути к высоте. Как прожектор в конце каменной лестницы, прорубленной в скале. Опять – двадцать пять. Только бы не выстрелили...
В светлый солнечный круг вплывало женское лицо, осененное золотым дымом. Замерло в центре круга, образовавшего нимб. Святая. Глаза не могли ему изменить. Художница. Сумасшедшая... Она сказала когда-то: мы встретимся над землей.
Женщина в белом прозрачном платье, сквозь которое просвечивало сильное молодое тело, заслонила разверзшийся люк и остановилась, протягивая к нему руки. Руки, которые когда-то рисовали его, которые когда-то неистово целовал он. Неужели эти руки, обеспечившие ему бессмертие в мире железа и крови, не помогут ему еще раз – последний раз, больше не надо – взять высоту!? Всего одна ступень до вершины. Один шаг. Он сделал его. Но и она игриво отступила. Зачем? Любовь моя, сумасшедшая и единственная... Не исчезай! Боль улетучилась, ноги не дрожали. Руки пытались дотянуться до женщины. Но она медленно отходила вглубь, лицо уплывало из круга, приглашая его за собой. Не терзайте... Черный люк разрастался перед глазами. И лишь светлое платье напоминало в темноте на ней. Не дотянуться. Не догнать. Не терзайте меня... Лицо исчезло, а вместо него ударил ослепительный луч. Солнца? Прожектора? Белая трассирующая стрела. В левый висок. Не терзай... Он шагнул в зияющий провал, падая на руки стюардессы и генерала.
Сердце, решил тот, лихорадочно, нащупывая пульс. Сердце работало. Что же? Взлетаем, крикнул личный врач, командиру экипажа. Здесь уже никто не поможет. Люк захлопнулся. Трап поехал от самолета. Бешено взревели двигатели. Жизнь продолжала свою сюжет...
Помощник оторвал взгляд от удаляющегося лайнера, повернулся к послу и писателю. Что же это... все значит, спросил он. Посол молчал. Ответил писатель.
- Это значит, что наш гость улетел.
- Позволю себе заметить, - вмешался посол. – Это, прежде всего, был ваш гость.
- Нет, уж извините, – помощник разгадал уловку. – и Ваш тоже.
- К чему спорить, - сказал писатель. – Теперь он – ничей...
Всходило солнце. В его лучах блистающий саркофаг возносился в небо Шенефельда.
