Победа

Рейхстаг был взят. И в пепельное небо
бойцы бросали каски и пилотки,
победное "ура!" из сил последних
кричали так, что надрывались глотки.

Взлетали в воздух пули фейерверком,
сквозь дым сияло солнце, словно факел,
смывая с лиц безумье и усталость,
а я всё плакал, плакал, плакал...

Неизвестные солдаты

Неизвестными солдатами страны усеян стан,
и не счесть их, как не счесть в ржаных полях семян;

от Прибалтики до Крыма колосятся души их,
и горячим хлебом входят в плоть оставшихся в живых;

насыщают их не злобой и не холью сытой,
очищают их собою, как муку сквозь сито:

ты – рядовой Иванов,
ты – сержант Петров,
ты – лейтенант Сидоров.

Неизвестные солдаты – наши вечные отцы –
не известий безымянных бесконечные столбцы,

а сгорающих в апреле прошлогодних трав поклон,
уходящий дымом белым в предвечерний небосклон,

чтоб ветрами и дождями просочиться в каждый кров,
вешней памятью наполнить нашу боль и нашу кровь:

ты – рядовой Иванов,
ты – лейтенант Сидоров,
ты – сержант Петров.

Неизвестным ли солдатам в день, когда и лёд горюч,
лица, скрытые землёю, озаряет солнца луч;

их сердца в ночи безбрежной пульсом вечности стучат,
лунной горечью сияют, звёздной немочью кричат;

и в быту и на парадах, средь бессонницы и снов
как живых или как мёртвых вспоминаем вновь без слов:

тебя – сержант Петров,
тебя – лейтенант Сидоров,
тебя – рядовой Иванов?

Пожинаем мы златые семена –
да святятся ВАШИ ИМЕНА.

Баллада о женщине тыла

I.

Несчастливица неимоверная,
кто ты: женщина-сатана,
мать-страдалица непомерная,
сверхязычница суеверная
или – преданная жена?

Осиянна войной-поминками,
помнишь, мужа шла провожать:
не кропила траву слезинками,
а сказала: "Я буду ждать...".

И лицо твоё, как созвездие,
молчаливо льющее свет,
замерцало, словно возмездие,
уходящим составам вслед.

Мысль о смерти была мучительна –
жизнь дороже, милей была.
Дома свечку задула решительно,
дочь растерянно обняла.

И сквозь блёклой луны сияние,
сквозь бессонницу, что огнём
обжигала твоё сознание,
мужа видела богатырём.

II.

Были письма его, как моление.
Он писал: "Отступленьем сыт, –
будет вскорости наступление,
потому как сердце болит

по земле, что давно не пахана,
по траве, что давно некошена,
по хозяйству, что дома брошено,
по тебе..., ведь тебе несахарно".

Только ты управлялась, времени
доставало и дров нарубить,
и в колхозе с утра до темени,
и трёхлетнюю дочь накормить.

Было нечто в тебе глубинное,
святогорское даже точь-в-точь,
что давало силы былинные
невозможное превозмочь.

И в судьбе, что была мучителем,
и в тоске, и в работе любой
мужа видела ты победителем,
голос слышала мужа живой...

III.

Кто ты, женщина часа военного?
Муж погиб твой, но почему
ты в потоке страдания бренного
отправляешь письма ему?

"Не подумай, что я сумасшедшая,
мол, пишу неживому..., но
вот и весточка есть, пришедшая
после боя давным-давно.

Просишь ты уберечь нашу девочку
и вдохнуть в неё душу-стать,
и почаще, почаще весточку
для тебя на фронт присылать.

Я теперь одна-одинёшенька;
дочка учится, вся в пути;
написала мне: "Мама, роднёшенька,
собираюсь замуж идти".

Я звала их к себе решительно,
но – отдельное ближе жильё;
знаю, в этой жизни мучительной
каждый ищет что-то своё...

К одиночеству я приучена.
Помнишь, я сообщала тебе,
как кричала в ночи измученно,
как изверилась в ворожбе.

Я уже не кричу нисколечко
и не верю, что ты придёшь,
понимая: не доля – долечка
пронизала мне сердце сплошь.

Я старею, и в этой таинственной
круговерти весь род людской...
Милый мой, дорогой, единственный,
я исполнила долг свой".

 
Война не досталась мне…

Война не досталась мне, к счастью, но часто,
когда я по полю иду, где бомбёжек
следы ещё живы, где вьются траншеи,
как змеи, порывистый ветер, как ножик,
доносит ко мне нарастающий скрежет
немецких «пантер», наползающих стадом;
летящие пули меня прижимают
к земле пересохшей. В траншею к солдатам
я прыгаю… Танки уже на подходе.
Сержант Соколов, приготовив гранаты,
кричит, ухмыляясь: «Ещё мы увидим,
как ваши пупки-то, фашисты-пираты,
сейчас надорвутся!.. Сынок, драгоценный, –
и мне подаёт две гранаты, – спокойно!
Вон тот сковырнёшь, что четвёртый от края».
В груди моей сердце, как колокол знойный,
гудит, заглушая и грохот, и скрежет.
Слегка приподнявшись, забыв про траншею,
я танк тот четвёртый глазами стреляю.
«Но где он, но где он?» – шепчу и не смею
сержанта спросить… Рядовой Семенкович,
во взгляде моём обнаружив смущенье:
«Ну-ну, не робей», – поддержал меня, тут же
опять «поливает», лелея отмщенье,
пехоту немецкую, свой пулемёт
держа с интересом, как держит в землянке
в минуты покоя лихую гармошку.
А танки? Со свастикой чёрные танки
почти у траншеи… И вдруг – безмятежность:
и замерли выстрелы, замерло пламя
горящих «пантер», и над полем гнетущим
безмолвно пульсирует красное знамя.
Погиб Соколов, Семенкович в воронке
лежит, в пулемёт упершись головой,
погибли товарищи их… Почему же
я не убит – и живой, и живой?

День Победы

В день праздника не говорят о мрачном,
но разве кто-то искренне скорбит
о перебитых право и неправо
в четырёхлетней проклятой войне.

Роднe родное дорого, конечно, –
душа болит по сыну, по отцу;
а нам, чужим?.. И всё же безразличье
искусственною горечью не скрыть.

И мы молчим. Привычке дали волю:
нам после митинга – скорей к столу,
где говорить о чём угодно будем,
лишь не о кровоточии войны.

В окне свеча. Молчания минута,
салют Победы грозен и красив,
но телевизора лицо седое
нам не заменит хладнокровье лиц.

Нам срок настал – мы дети лицемерья.
Прости нас, искалеченный войной…
Но я и после смерти не поверю,
что наши души опустошены.

1989

Май

Снега давным-давно сошли
ручьями, чуя новь,
снеся с поверхности земли
людские пот и кровь.

Есть обновление во всём;
и бедственные дни
вполне смываемы дождём
весенним искони...

Сквозь пуль пронзающий хорал
я родился, мой друг,
когда на землю ты упал,
но только не в испуг.

Когда спасеньем был ночлег
и ты тепла хотел,
алел от крови утром снег,
от пота холодел.

Когда как праздник был рассвет,
хотелось ли тебе,
пройдя, оставить в жизни след
и память о себе?

В холодном облике твоём
горел горячий взгляд,
и в сердце вера сквозь надлом
светилась в тыщи ватт.

Ты обновленья слышал хор,
когда сквозь мая цветь
в тебя, судьбе наперекор,
вонзилась пули медь...

Налились раны жизнью вновь,
предчувствуя весну;
всесильна неба бирюзовь –
смывает и войну.

Снега давным-давно сошли;
мой друг – судьба моя,
ты стал частицею земли,
а чем же стану я?

След

Идём – за нами след кровавый
вновь неоконченной войны;
и те, кто раньше были правы,
теперь страдают от вины.

За что? От истины далече,
срываем недозревший плод,
и падает на наши плечи
некстати прерванный полёт.

Мы все крылаты от рожденья,
но в том-то и беда, что вдруг
нам для последнего сраженья
вновь не хватает крыльев-рук.

Нам не хватает полу-вздоха,
крупицы памяти, бойца,
когда с нас требует эпоха
вершить победу до конца...

Чем основательней и здравей
мы проникаем в гущу лет,
тем не виновней и кровавей
войны недовершённой след.

1977

Александр РАТКЕВИЧ - Писатель, литературовед, издатель. Живёт в городе Полоцке (Белоруссия). Родился в 1954 году в Ивангороде Ленинградской области. В 1982 году окончил филологический факультет Белорусского государственного университета. С ноября 1994 по ноябрь 2009гг. – председатель Белорусского литературного союза «Полоцкая ветвь», сейчас – заместитель председателя. Автор девяти книг стихов. Основатель литературного направления катарсизм и издатель одноимённого альманаха (1-й том – 2000, 2-й том – в печати). Главный редактор литературно-публицистического журнала «Западная Двина».