Знак судьбы

В России есть один город, который День славянской письменности и культуры, чествуемый в Болгарии 24 мая под знаком великих просветителей – братьев Кирилла и Мефодия, отмечает необычно: в канун 24 мая уже более двух десятилетий там проводятся “Достоевские чтения”. Они собирают литературоведов из разных городов страны и из-за рубежа, обменивающихся мнениями о жизни и творчестве Федора Михайловича Достоевского. Он, кстати, был далеко не безразличен к исторической судьбе народа, явившего миру основателей славянской письменности, и имел непосредственное отношение к этому городу – Старой Руссе.

Немного истории...

Старая Русса и Великий Новгород возникли, практически, одновременно на противоположных берегах озера Ильмень на известном водном пути “из варяг в греки” еще в начале 12 века и сыграли ключевую роль в развитии торгового пути “из Руси /Киевской/ на Русу /старую/ и в Новгород”. Это цитата из летописи 1120 года. Стоит также пояснить, что “Старая Русса – единственный город России, сохранившей в своем названии наименование славянского племени “руссов”. А вот что было дальше.

Середина февраля 1944 г. “Пасмурный февраль, середи развалин – ни живой души. Все мертво и пусто. Древнего города с тысячелетний историей не существует. Даже среди многострадальных городов наших, захлеснутых войной, Старой Руссе выпало особенно горькая доля...” Это – уже цитата из репортажа одного из советских военных журналистов, описавшего “наследие”, оставленное к февралю 1944 г подразделениями гитлеровского вермахта после того, как они были вынуждены убираться восвояси. Старая Русса, где до войны проживали более 40 тыс жителей, была освобождена. Но об ужасе ситуации в городе говорит даже один факт: из почти 3 тыс домов и зданий уцелели лишь четыре. Короче говоря, одни руины. Но среди них – провидение оказалось на его стороне – каркас дома, где жил и работал, начиная с весны и до поздней осени, в период с 1873 по 1880 годы Федор Михайлович Достоевский.

Как свидетельствуют некоторые исследования, именно здесь им задуманы или созданы ряд произведений: часть романа “Бесы”, почти полностью роман “Подросток”, больше половины романа “Братья Карамазовы”, фон которого составляет в основном Старая Русса. Там же он подготовил несколько выпусков известного “Дневника писателя”, в которых опубликованы его страстные статьи, пронизаннные искренним состраданием к братьям-болгарам, томящимся под пятивековым османским игом. В “Дневнике писателя”, как отмечается и в болгарской Энциклопедии, Достоевский отражает “страдания болгар в период османского рабства и защищает их право на свободную жизнь...”

Впрочем, и самому Достоевскому пришлось пережить немало страданий, не говоря уже о мучительной болезни – эпилепсии. А ее обострению в немалой степени способствовали арест в молодые годы за революционную деятельность в кружке Петрашевского, приговор к смертной казни, замененной в последний момент каторгой в Сибирь и последующей принудительной военной службой. А до 1975 г один из ведущих русских писателей 19 века все еще находился под “присмотром” царской охранки...

Впрочем, ему не особенно повезло и в первой половине 20 века, уже в советской России. Тогда в годы так называемого “культа личности” Сталина упоминать в Старой Руссе имя Достоевского было не принято, по определенным идейным и идеологическим причинам. Только в начале “хрущевской оттепели” оно практически вернулось из небытия, а затем обрело свое достойное место в жизни города в виде отреставрированного двухэтажного дома на тенистом берегу реки, превратившегося в начале 70-годов в музей писателя. Эстафету подхватили затем его местные поклонники, к которым присоединились и московские литераторы-профессионалы. Совместно они и стали проводить с 1985 г ежегодно “Достоевские чтения...”

В этой связи мне бы особенно хотелось отметить усилия известного исследователя творчества Достоевского, литературного критика Карена Степаняна, который стал одним из инициаторов “Достоевских чтений” в Старой Руссе. А он сам выразил искреннюю признательность редакции еженедельника Союза писателей Болгарии “СЛОВОТО днес” /”СЛОВО сегодня”/ за то, что благодаря Достоевскому в дни чествования Братьев Кирилла и Мефодия Старая Русса станет известной литературной Болгарии...

Я бы никогда не решился даже комментировать судьбу великого писателя и его жизнь в Старой Руссе, если бы не одно обстоятельство. Мое детство прошло рядом с домом, где он жил и творил: от него дом моих родителей и сейчас отделяет лишь один забор. Они были и остаются соседями, хотя и в разные исторические эпохи.

Такой знак судьбы. Не откликнуться на него, вероятно, грех, тем более, что мне повезло знать в детстве жизнь дома Достоевского, когда он еще не был музеем. И вот – результат...

ИЗ ЖИЗНИ МУЗЕЯ

Был дом как дом: скрипучи лестницы и в желтых балках пели короеды. Был дом как дом – настолько деревянный, что гвозди рассосала древесина. Но дом держался на людях, как гвозди вбитых в задеревеневшие свои квартиры. Тут жили учителя и сумасшедшая старуха Марина.

На первом этаже находилась городская библиотека. Однажды родители привели меня в этот дом. Я стал самым маленьким читателем в городе. Добрые женщины встретили меня на пороге: их руки пахли канцелярским клеем. Они ласково гладили меня по голове, а потом оставили у стеллажей, где было тихо, темно и печально. Это был заповедник списанных книг. Женшины топили ими печь, оставляя только переплеты.

В сентябре дом окутывался в синеватый прозрачный дым, наплывающий с огородов, где сжигали сухую картофельную ботву и опадающие, как изнеможденные птицы, листья. В такие сентябрьскике дни во дворе бродила Марина. Она собирала цветные лоскутки, пучки пожелтевшей травы, увядшие георгины и развешивала их по деревьям. Она играла в “Новый год”, но, когда он приходил, Марина скрывалась в своей комнатенке на втором этаже. Она боялась этого дня.

В конце осени учитель рисования Орлов колол дрова для всего дома. Топор сверкал в его руках, березовые поленья плакали и смеялись от синего звона стали. Желтая, как подсолнух, голова Орлова поворачивалась за солнцем. Только к вечеру он выбирался из под груды березовых поленьев.

Тогда Орлов уходил слушать Наташу – учительницу пения. Она жила в угловой комнате и вечером пела странные песни без слов, от которых все в доме смолкало: женщины не гремели посудой, мужчины отрывались от газет, кошки открывали зажмуренные глаза. “Мужа ей надо. Мужика!” – провозглашала монументальная Инесса Порфирьевна. Она преподавала школьникам литературу и выражала общественное мнение дома по всем насущным проблемам. У нее был один явный враг – физик Пенкин, не стеснявшийся открыто иронизировать над ее литературными открытиями. Ему пришлось побывать в немецкой оккупации, а от таких людей, по убеждению Инессы Порфирьевны, всего можно ожидать. Но Пенкина это мало волновало. Он всегда оборонялся от ее нападок первым законом Ньютона.

В конце декабря дом погружаался в общее веселье под завораживающий запах зеленых елок, привезенных из леса. Все становились беззаботными и подвыпившими. По лестнице и веранде расхаживали ряженые. Все желали друг другу счастья и долгих лет жизни. Только Марина корчилась в нервном припадке у своей елки без новогодних украшений, предчувствуя свой последний февраль.

Ее похоронили на средства, собранные обитателями дома. Исчезновение Марины из списка жильцов было сметено несчастьем, потрясшим страну. Наступил март. В школе, расположенной по соседству с домом, был включен репродуктор. Он произнес одно слово – Имя и учителя зарыдали. Они заставляли плакать и учеников. Но у детей такой искренний дружный плач не получался. Некоторые начали незаметно исчезать. Потом тронулся в путь и один из взрослых – физик Пенкин. Он вытирал украдкой слезы платком, бормоча: “Так храм поруганный – все храм, кумир поверженный – все Бог...”

Я выбежал из школы. Косые лучи белого солнца слепили глаза. Сосед вез на санях кожи из деревень. “Садись!” – весело крикнул он, хлестнув кнутом по вздрогнувшей от боли лошадке. Я прыгнул в сани. Под полозьями визжал сухой снег. Мы промчались мимо Пенкина. Он медленно шел с непокрытой, голой, как желудь, головой.

В апрельский полдень река взорвала опостылевший ей лед. Трещины рванулись от середины и захлебнулись у берегов в темной бурлящей воде, выбрасывающей сверкающие ледяные обломки. Зима уходила на покой. “Весна идет, Орлов!” – кричала Наташа, открывая окно в бездонное синее небо. “Она будет нашей весной, Наташа!” – кричал ей Орлов, перескакивая со льдины на льдину, а его соломенные волосы трещали под солнцем. “Орлов, Вы – сумасшедший, утонете!” – смеялась Наташа. А он весело вытанцовывал на льдинах.

Когда завершался учебный год, расцветала сирень. Вечер спустился во двор под ее потрясающий запах. Наташа сидела на лавочке под старой вишней с книгой в руках. Орлов приблизился к ней, сел рядом и стал говорить: он –лучший рисовальщик в городе, но ему приходится работать во всех школах, потому что мать безнадежна больна, а сестра окаменела в своем вдовстве. Их надо кормить, и он забросил кисть и краски, но если... “Вы – безнадежно добрый человек, Орлов”, - тихо сказала Наташа. – Не мучьте себя. Я покидаю дом навсегда.” Она встала и ушла к себе. Орлов взял книгу и прочитал заглавие: “Бедные люди”. Ошпаренные луной гроздья сирени роняли нежные лепестки на его голову, дом мрачно нависал над ним, как будто ревновал к книге, а под звездами сидел отверженный художник и повторял: ”Бедные люди”.

В июле Наташа, действительно, покинула дом. Незаметно для всех остальных обитатателей. Вся обстановка ее комнаты осталась на месте, чем, в свою очередь, остались очень довольны и новые жильцы – пенсионер непомерных размеров Гаврила Никандрин с верной, как затвор винтовки, женой. Но вскоре его возненавидела вся улица: он был профессиональный склочник. Его опиумные зрачки горели фанатичным огнем истины и люди терпели это зло. Лишь однажды участковый милиционер, утомленный его бесчисленными доносами, посоветовал: “Отдохните. У Вас была трудная жизнь и Вы имеете право на покой”.

Но тот уже не мог остановиться, бросить дело своей жизни, которая и довела его уже до вечного покоя. Гаврилу Никандрина прикончил июльский полдень – потный и желтый. Вода в реке перегорала от невиданной жары. У берегов она была похожа на спитый чай. Все предвещало грозу. Она обрушилась на город, наполнив его запахом рыбы, молока и укропа. Но его не успел ощутить Гаврила Никандрин: спасаясь от зноя, он заснул перед грозой и не проснулся. Сердце не выдержало его огромного тела.

Впервые никто не видел, как утром он отправляется по своим традиционным “разведмаршрутам”. Вместо него у дома стояла грубая телега, на ней – закрытый гроб. “Везти, што ль?”, - спросил возчик. “Трогай”, - ответила верная, как затвор, жена, севшая рядом с ним. Никто ее не утешал. Она осталась вдовой доносчика. Хмурая улица смотрела на нее мрачными лицами соседей. В гнетущей тишине по булыжникам заскрежетали колеса, увозящие Гаврилу Никандрина в последний путь.

А в августе засверкали, застучали топоры, завизжали пилы на фоне штабелей досок, мешков с цементом, холмов песка и глины. Через две недели все снова стихло. Мастера ушли на другие объекты. Дом стал выглядеть обновленным, посвежевшим, но игрушечным. На фасаде осталось нечто, завешенное белым полотном. Словно перелетная птица, залетевшая сюда, чтобы свить гнездо. Дом больше мне не принадлежал.

Утром перед ним на набережной столпилась группа туристов. Заведующая библиотекой сняла белое полотно. Открылась белая мраморна плита с выгравированными золотыми буквами: “В этом доме с 1873 до 1880 годов жил и работал русский писатель Федор Михайлович Достоевский”.

Заведующая библиотекой говорила о писателе, его падучей жизни, о городе, где среди торговцев, лабазников и кредиторов, в тоске по лучшим временам задыхался этот человек. Туристы слушали, посмеиваясь неуместно. Прикрывая рты руками, спрашивали у меня, где подешеле купить огурцы. Потом их отвели на обед.

Я остался впервый наедине с таким домом. Приблизился к нему. Золотые буквы плавились под солнцем, испуская солнечные зайчики. И вдруг пропали, словно прожгли белую плиту и исчезли в задеревеневшем фасаде. Я бросился прочь – в переулки, какие-то сады, канавы, заросшие лопухами, натыкаясь на заборы и злых собак за ними. И вдруг обнаружил себя под старой вишней...

Я еще не знал, кто этот человек. Но мне казалось, что он похож на дом, в котором жили учителя и сумасшедшая старуха Марина.

София