Сказы наших дней

Он рассказывал, а я слушала его
полную фантастическую правду…

Сергей Котькало. «Закат»

Кто он, этот Ваня – имя, куда чаще иных встречающееся в рассказах и новеллах Сергея Котькало? (*) Фамилия никакая не придана, поэтому можно засомневаться: один это Иван, или они – разные? Впрочем, и большинство других героев и героинь писателя фамилиями не избалованы. Но благодаря этому опущению имя как таковое становится гораздо более значимым, почти как в святцах. Читательский навык подсказывает, что Ваня у Сергея Котькало всё же один-единственный, но как бы способный умножаться и умножаться в своём русском всеприсутствии. Автор наделяет его свойством былинной какой-то живучести и выносливости, бесшабашной «охотой к перемене мест».

Хотя Ваня – очевидный любимец рассказчика, в кампанию к нему появляются в книге и другие «добры молодцы», – Вася, Лёня, Сергей… Они тоже не лыком шиты, но стоят как бы на подхвате. Не станет Вани, каждый из них займёт пустоту. Однако, Ваня, похоже, и сам не собирается исчезать насовсем, и, можно догадываться, что он уже присутствует в иных, ещё не опубликованных сюжетах автора «Крика журавля».

Сергей Котькало не торопился с книгой своих избранных рассказов. И тут своего рода рекорд, особенно при нынешней истерии борзопечатания, что скромный по размерам томик появляется вблизи пятидесятилетия автора, даже с запозданием... Но что подлинно достойно удивления: и спустя десять, двадцать или двадцать пять лет после обозначенных в книге событий, их разновременное описание оказывается удивительно злободневным. Такова особенность не только трудолюбивого любопытства, о котором, ссылаясь на крылатое слово Пушкина, упоминает первый литературный наставник Котькало Михаил Лобанов. Таков облик самой нашей новейшей истории: в ней всё совершенно рядом, – великое и ничтожное, доблестное и подлое, постыдное и святое. И всё на виду, как в распоротом для операции теле. Всё трепещет, жжётся, царапает, жалит, саднит, уплотняет, но не хочет, – нет, никуда не хочет вытеснить своё соседство.

И всё-всё в этой не желающей никуда уйти истории-ране узнаваемо сразу, даже если не упомянуты годы и места: пятилетки коммунистического труда – лагерный лесоповал – война с фашизмом – Сумгаит – Афган – Багдад – Палестина – Красная Пресня – Украина «незалежная» – Чечня – Пятигорск – снова Москва, уже в чадном кольце пожаров – что дальше?.. что ещё?

Что тянуло, что тянет Ваню, его сверстников к гранитной вершине Синая, к пещере Авраама, к Иордану, к пустыням Египта, к Дамаску? Этот вопрос беспокоит и сельского батюшку в его напутствии:

«Ты, Ваня, осознано отправляешься в пекло, – говорил батюшка. – Никому давно не секрет, что «имя им легион» и они уже не остановятся ни перед чем. Такова природа Сатаны. Прежде, на Пасху, они бомбили братьев сербов. После, в Страстную неделю, они резали палестинцев едва не у самого Гроба Господня. Нынче они же бомбят без объявления южные районы Ирака только за то, чтобы завтра зажечь всю территорию. Я не могу сказать, что радуюсь твоей прямолинейности, но и не могу не признаться в радости за твою простоту любви к ближнему, с какою возвращаешься на древние Вавилонские земли, где некогда давно строился Ноев ковчег и откуда поплыл Божественным курсом в наши дни… Кто-то, верно, посмеется над тобою, кто-то посочувствует твоей простоте, однако никто из нас не будет рядом в самые безрадостные дни века нынешнего с тем крохотным малышом-арабом, нуждающимся в братском локте христианина…» (Рассказ «Война и голуби»).

Будь Ваня волонтёром удачи, рыцарем героической авантюры, то включил бы в свою коллекцию, воткнул в свой патронташ и «горячие точки» других континентов. Будь он сугубо мирный и восторженный паломник, то не оказывался бы то и дело бит, калечен, снова сшит-склеен по частям.

Нет, тут какая-то третья, более древняя тяга, как у перелётной птицы, – ей ведь и здесь родина, и там вовсе не чужбина. Поневоле вспомнишь многих, начиная со старейшего из богатырей наших былин Святогора, который с Ильёй Муромцем гулял за горы Араратские, а при крае опочил аж на горе Елеонской, что напротив самого Иерусалима. Не зря упомянут в одном из рассказов Котькало и признанный витязь-тяжеловес из русских паломников ближневосточных, Василий Григорович-Барский, что в Палестине прожил чуть не полжизни, но умирать всё ж воротился в родной Киев.

Особенность древней тяги такова, что она действует бессознательно, а не декларативно, проявляется на уровне сильного свободного чувства, а не волевой установки. Для Вани, как и для перелётных птиц, ни там, ни тут не чужбина. И в этом ему соратники – почтовые голуби, которые безошибочно находят у далеко отстоящих друг от друга параллелей то Ваню, то хату его мамы и сестры Марыси, то снова Ивана.

С первого раза иной читатель и промахивается в оценке прозы Сергея Котькало. Кому-то кажется, что он в рассказах и новеллах своих слишком уж авангардист (или андерграундист) и увлёкся, слыхать, этим занятием ещё в стенах Литинститута, где кто лишь из молодых людей не старался овладеть приёмами скорейшего творческого самовыявления. Но есть другой вывод: никакой это не авангардизм, а сильное воздействие Андрея Платонова, чья жизнь послевоенная в ближайшем соседстве с аудиториями института и чуткое студенческое предание о писателе-полуизгое не могли не оказать воздействия на молодых искателей истинного слова. И такое мнение куда ближе к истине, чем первое. Сергей Котькало, действительно, как никто, пожалуй, из прозаиков-сверстников, испытал на себе сильное и глубокое воздействие великого русского прозаика ХХ века.

И в ранних, и в совсем недавних рассказах Сергея Котькало это влияние присутствует в неприкровенном облике, в качестве добровольно избранного служения. Дело не только в особом внимании к герою-скитальцу, страдающему болью-заботой не об одной лишь родне, но и о целой родине. И не в том только дело, что Котькало воспринял у автора «Фро» поэзию железной дороги, железнодорожного труда. Но в том, во-первых, что он, как и его духовный наставник, любому типу повествования, не колеблясь, предпочёл сказовое письмо.

Нет уже надобности доказывать, что Андрей Платонов в ушедшем веке был у нас таким же великим мастером сказа, какими были его незабвенные современники Иван Шмелёв и Борис Шергин, каким для века девятнадцатого остался Николай Лесков. Русский сказ – не сказка, не быль, не лубок. По природе своей сказ – не стилизация, а стремление укрупнить событие, происшествие, придать ему свойство громкого обобщения, не погрязнув ни в натужном символизме, но в мелочном бытописательстве.

Сказовая речь Сергея Котькало – от этой здоровой и проверенной традиции. Умение распорядиться сказовым письмом помогает ему на небольшом пространстве рассказа, а то и миниатюры означить событие чрезвычайное, характер мощный, чувство неподдельное. У него и природа представлена чаще не в акварельных размывах, а в густых цветовых сгустках, вспыхах, дерзких преломлениях. Но в любом случае присутствие её не самоцельно. Она тоже включена в безжалостные сказы наших дней, как бы ни сопротивлялась своей сутью тому, что творится у людей.

«Тихо меж тем, почти безмятежно плескала пресная, густая лазо­ревая волна моря о коралловый берег, о борт завернувшего теплым ходом к причалу «Ленина»... Во всем море не было ничего такого, что могло бы своею непривычностью смутить жителя живо описанной, благоухающей по весне миндальными, розовыми цве­тами и кипарисовыми хвойными деревами прибрежной местности. И не надо оборачиваться от зеленовато-свинцовой ряби моря ли­цом на зияющую ярыми огнями вокзальную площадь, где, словно всполохи, взрываются аншлаги «Руки прочь от земли, неверные!» или «Вон русских!» и меркнут, а на их месте кричит многоголосый хор «Смерть оккупантам!», провожая одиночными, вкрадчивыми выстрелами, либо автоматными очередями беженцев, несущихся, сломя головы, по узкому коридору меж танков и бронемашин...» (Рассказ «Закат»).

В этом до озноба пронзительном клочке нашей новейшей истории – что-то от сверхреальности. Но как иначе, если сама подлинность слишком фантастична. И не зря героиня именно этого рассказа произносит, как нечаянное определение, слова про «полную фантастическую правду». Слова вроде бы нелепые в своей корявости. Но по сути они замечательно точны, потому что полная правда происходящего на нашем веку фантастичнее, невероятней любого вымысла.

С такой вот полной фантастической правдой обращается к нам сегодня и Сергей Котькало, русский писатель пятидесяти лет от роду, наш современник, небезучастный свидетель происходящего. Пожелаем же ему, несмотря ни на какие препятствия обыденности, новых вдохновений.

______________________________

(*) Сергей Котькало. Крик журавля. Союз писателей России. ИИПК «ИХТИОС». Москва. 2010