Аисты – не улетайте рано…

С первых дней осени жители села Табаки* забеспокоились о зиме. Уборочная страда была в самом разгаре. Весь собираемый урожай, до зернышка, отправлялся на станцию для погрузки в вагоны и увозился далеко на восток страны. Бригадиры, политработники и разного уровня проверяющие из Одессы подгоняли колхозников и отслеживали погрузку. Бригады рвали жилы, и с каждым убранным гектаром тяжелее становилось на сердцах колхозников. Урожай увозился, уборка заканчивалась, а из чего обещанные трудодни раздавать будут, не видно. Утром, собираясь бригадами, сельский люд подолгу толковал о том, что их ожидает зимой. Как прокормиться самим, чем кормить детей, о скотине уже и не думали. Тайком говорили о новой власти… Зароптал народ. К голодной зиме не приготовишься. Страх забродил в крестьянских душах. К разноголосому разговору прислушивался дед Гаврила. Ни свет ни заря он выходил из дому, чтобы проводить на поля зятя Семёна и пристроиться у дувара**, послушать, о чём ведут разговор односельчане. Слушая, качал головой и похихикивал в бороду, потирая надавленные об цементный накат дувара локти. Место сбора крестьянских бригад находилось у магазина сельпо, а дворовые ворота деда Гаврилы – в сторону, напротив. Бессонница гнала Гаврилу на улицу. Он бы рад поработать в поле, но не брали его, – проку мало, – стар больно и никудышен. Бригады собирались и по-тихому отправлялись на работы. Обязательно отобьётся кто-то из мужиков и прихватит литровку вина, тайком протянутую дедом Гаврилой. На прощание подбодрят деда, а то и попросят:

 

– Мою детвору увидишь, скажи, чтобы долго не болтались по улицам.

 

– Гаврила, жене передашь, поздно буду сегодня.

 

Тот заулыбается, помашет и в спины перекрестит всех. Но в эту осень чуть ли не единственная просьба была к деду Гавриле:

 

*  Табаки – болгарское село в Одесской области (бывшая Бессарабия). Основано в 1812 году.

 

** Дувар – (болгарское) у Бессарабских болгар забор из камня и глины. Сверху каменный забор цементировали сферой.

 

– Гаврила! Следи за приметами.

 

– Дед Гаврила! Зиму не прозевай!

 

И дед Гаврила устроившись у летней кухни, с самого утра подставляя щеку осеннему солнцу, а спину грея об тёплые ворота подвала, подолгу заглядывался на небо.

 

Ещё его старики рассказывали, – с сентября надо следить за аистами. Если полетят на

 

юга в первой половине, – жди лютой зимы.

 

Седьмого сентября, едва только бригады разошлись по нарядам, а дед Гаврила примостился с табуреткой у подвала, как многоголосое прощальное курлыканье донеслось с неба. Дед Гаврила задрал голову кверху, прикрывая от солнца глаза, и от удивления, каким длинным был птичий перелётный косяк, даже привстал.

 

– Ф-фю-ють! – присвистнул Гаврила. – Всем базаром и поднялись, – и долго ещё смотрел им вслед. Зима предстояла длинной и морозной. Покатились слёзы по щекам деда Гаврилы, то ли от солнца, то ли от тоски – голодная будет зима. Дед Гаврила надолго запомнит эту дату.

 

Чем ближе к концу уборочной, тем чаще гоняли по селу полуторки, пугая селян вороными будками и увозя очередного расхитителя социалистической собственности. Старухи, при виде полуторок-призраков, долгим взглядом провожали их, пока те не скрывались за поворотом, и подолгу крестились, торопливо ступая домой. В будке мог быть и сосед и, не дай Бог, свой кто-то. Волок с поля мешок кукурузы или ржи и попался. Конец семье, пропадёт зимой без кормильца. Молчит село. К ночи узнаёт по голосистым бабьим плачам, чей двор осиротел.

 

В одно из утр не собрались бригады, – распустили, до весны в них больше не было нужды. Не вышел и дед Гаврила на дувар, он уже будет выходить к обеду, поглазеть на улицу, поулыбаться в бороду и помахать прохожему в спину. Уборочную закончили раньше календарной, но всё равно кукурузу убирали с заснеженных полей.

 

Село не спешит рано просыпаться, продлевает по утрам ночную тишь, спит подолгу народ, натягивает завтрак на обед. Сон морит голод. Изредка какая-то молодица выскочит на двор выплеснуть ведро с ночи или пустую банку насадить на штакетник, отгораживающий палисадник, кинет на веревку просохнуть ребячью тряпицу и мигом в дом, выбросив из-за двери клубы пара.

 

Ещё немного, и тёмными утрами потянутся в Болград каруцы*, набитые освежёванными тушами домашнего скота. Первый признак, – крестьянин чует голод и старается сохранить в скотине вес, нагулянный за лето на пастбищах. Когда ослабнет тёлка – не продать, а, не дай Бог, задохнётся… Голод не тётка, доводилось не брезговать и падежом – выживать надо было. Никому не пожелаешь.

 

Снявшиеся с заток «всем базаром» ещё в первых числах сентября аисты принесли и раннюю зиму. Народ приметил, не обманешь. С начала октября как похолодало, и больше не отпускало, а на пороге ноября село проснулось белым. Снег ночью тихо лёг, – татью. Спит народ, не радуется. Редкими слабенькими дымками курится заснеженное село.

 

Ещё с ночи Гаврила проводил дочку с зятем на железнодорожную станцию, может чего перехватят из еды – товарняк просыплет зерна, солдаты будут ехать да подкинут. На прошлой неделе один солдатик бросил из вагона газетку, а в ней и кусочек сала, и краюха, и луковица. Сама газетка так пропиталась сальным жиром, что ребятня и её обсосала вместе с буквами.

 

Гаврила с утра пораньше взялся за лопату и, громко шкрябая по цементному двору, расчищал проходы от снега. Снег густо облепил землю, тоже примета никудышная.

 

Пока Гаврила до калитки очистил тропку, взмок. Последний раз шаркнув лопатой, довольный окинул взглядом сделанную работу и собрался вернуться в дом, когда послышался незнакомый шум. Гаврила прислушался, не показалось ли? Шум доносился явственно и приближался со стороны мельницы, что на краю села. Гаврила медленно, с ленцой направился на улицу, стараясь по звуку угадать. Состроив обеими пригоршнями на лбу козырёк, всмотрелся в конец улицы. Гремя каруцами, в село вползал обоз.

 

Что разглядел Гаврила, только Бог и он сам знали, только Гаврила тяжело покачал

 

*  Каруца – (болгарское) телега.

 

головой и нервно затоптался на месте, словно забыв, зачем вышел и что делать собирался. Покрутился-покрутился на одном месте, неожиданно встрепенулся, быстро вернулся во двор и закрыл калитку на дополнительный засов. На всякий случай проверил на крепость ворота. Немного успокоившись, взобрался на излюбленное место и приготовился разглядывать. Обоз медленно проползал мимо Гаврилиных ворот. Из всех каруц торчали многочисленные детские головы. Ни голосов, ни ржания лошадей не слышалось, только глухие удары колёс. Проследовала первая каруца, за ней вторая, следующая, следующая… Зрелище предстало тревожное – в каждой каруце сидели, плотно прижавшись, ребятишки. Их ослабленные голодом тела поддерживали друг друга. У многих голова лежала на плече соседа. Несколько каруц были накрыты брезентом. Гаврила содрогнулся, когда разглядел свисавшие из-под брезента белёсые детские конечности.

 

Кони головной каруцы ткнулись мордами в забор у магазина, и весь обоз начал замедлять ход, собираясь на площади. От головной каруцы отделился провожатый и, подойдя к дверям магазина, с силой постучал. Только сейчас Гаврила усмехнулся в бороду. Магазин давно уже не работал. Короткая улыбка запуталась в бороде деда Гаврилы и слетела.

 

Одна из каруц отстала от обоза и остановилась напротив деда Гаврилы. Несколько человек, соскочивших с неё, разошлись по дворам. Двое, оба в шинелях без погонов, один – высокий и худой в ушанке, а второй – пониже, в фуражке без кокарды, направились к Гаврилиным воротам. Дед Гаврила, насколько был способен, быстро присел на корточки и даже голову прикрыл руками. Шаги и голоса чужаков послышались у самых ворот.

 

– Открывай дед! – грозно приказали из-за калитки и принялись нервно нажимать на кованую ручку калитки, а та отвечала с другой стороны звонким лязгом кованого языка. Калитка была заперта на дополнительный крепкий засов из шелковицы. Дед

 

Гаврила примерился глазом к засову, покачал головой и заулыбался в бороду. Что обозначало это покачивание головой? То ли он показывал, – засов не сломать, выдержит, то ли наоборот – сомневался в надёжности домашнего защитника, то ли вообще, говорило его покачивание, что открывать он не собирается. Дед Гаврила украдкой выглянул сверху из-за дувара на непрошенных грозных гостей, встретился взглядом с чужаком в ушанке и скрылся.

 

– Полоумный, что ли? – злились за калиткой. – Зови хозяев!

 

Дед Гаврила, пригибаясь, торопливо пошёл вглубь двора. Вслед ему продолжал бить кованый язык задвижки, но Гаврила даже не обернулся, спеша спрятаться в доме. Он остановился только тогда, когда явственно услышал голоса во дворе. Один из чужаков свесился через дувар и тянулся откинуть засов. Это у него получилось, и калитка широко распахнулась.

 

– Собака есть? – ворвавшись во двор и оглядываясь вокруг, спросил тот, что в ушанке.

 

– Какие собаки, Панкрат Ильич? – уныло взирая на двор, ответил ему товарищ. – Голод…

 

– Ты тут не агитируй, Кузьмич! – грозно отозвался «в ушанке». – Мне этих надо кормить, – и он указал большим пальцем за спину. – Живыми довезти и сдать из рук в руки, а там пусть хоть все вымрут.

 

– Не меньше твоего хочу довезти всех живыми, – тяжело вздохнув, ответил Кузьмич. – Я всё-таки директор этого детского дома. С меня и спрос двойной.

 

– Директорствовать будешь там, когда приедем, – рубил как с плеча «в ушанке».

 

– Везде, где мои детдомовцы, я директор, – спокойно парировал Кузьмич.

 

За коротким разговором они в несколько шагов догнали деда Гаврилу и проследовали мимо, словно того и не было. Проходя вдоль дома, «в ушанке» потянул за тряпку в стене. Тряпка вывалилась большим кляпом, и из открывшейся дыры вырвался пар.

 

«В ушанке» отпрянул, а Кузьмич заглянул в парящую дыру, которой оказался оконный проём без стекла.

 

– От холода спасаются таким нехитрым способом, – вздохнув, тяжело пояснил

 

Кузьмич и, подняв тряпичный кляп, заткнул дыру.

 

Чтобы войти в дом, непрошеным гостям пришлось пригнуться перед низкой дверью.

 

– Ох, и вонища! – поморщился «в ушанке», воротя физиономией. – Кто заткнул окно?

 

С этими словами он на ощупь подошёл к стене и ткнул кулаком, выбивая кляп. Сквозь образовавшийся просвет в дом ворвались морозный воздух и немного света.

 

Изнутри дом больше походил на большую кухню, стены которой набили из самана, замешанного на крупной соломе. Стены тщательно оштукатурены, но не побелены. В доме стояла кромешная тьма, подрагивающая лампада служила единственным освещением. Два маленьких окна были забиты тряпичными кляпами. Дверь была предусмотрительно обмотана тряпками тоже для тепла. В доме стоял терпкий навозный дух непроветриваемого помещения.

 

– Аж глаза режет от вони, – часто моргая, «в ушанке» всматривался в глубину комнаты.

 

Чужаки оглядели внутренности комнаток. С двух кроватей, лежа как придётся, на них смотрели с десяток пар испуганных болезненных глаз.

 

– Вот это да! – воскликнул Кузьмич. – Сколько же вас тут?

 

– Девять, – выступая вперёд, тихо произнесла рослая девочка. Она лежала с младшими детьми, но услышав шум на дворе, поднялась и успела накинуть мамин платок на плечи. Судя по росту, ей бы быть взрослой девушкой, но голод не дал ей развиться в девушку. Перед чужаками стоял полуживой девичий скелет обтянутый кожей. По-видимому, в отсутствие родителей она управлялась с детьми.

 

– Где взрослые? – отворачиваясь, поинтересовался «в ушанке».

 

– За едой… – девочка запнулась, переводя дыхание, и продолжила: – …пошли на станцию.

 

Опираясь на больное колено, в комнату вошёл дед Гаврила. Он так и остановился у порога: одна нога на пороге, а другая – в комнате.

 

– Это кто? – кивнул за спину «в ушанке».

 

– Деду… – девочке сил не хватило договорить, и она села на кровать.

 

– Он, что, чокнутый, у вас?

 

Никто не ответил. «В ушанке» начал прохаживаться по комнате, собираясь с мыслями, что делать.

 

– Ладно, – неожиданно сказал он. – Еда в доме есть?

 

– Товарищ Михайлов, – тихо позвал товарища Кузьмич, но «в ушанке» взорвался:

 

– Что, товарищ Михайлов!? Я Михайлов! Тех сто двадцать заморышей кормить надо или нет!? Товарищ директор!

 

Выпалив накопившееся раздражение, «в ушанке» оттолкнул деда и, ударив ладонью по двери, выскочил во двор. Следом вышел и Кузьмич, по пути подняв и вставив тряпичный кляп в оконный проём. Дед Гаврила, усмехаясь в бороду, ковылял следом.

 

Уже у самой калитки им на встречу во двор вбежала женщина. От её появления дед Гаврила даже сел на приступку, вымощенную вдоль дома, и закачал головой, но не усмехнулся, только широко раскрыл глаза, наполнившиеся тревогой.

 

– Кто такие? – женщина задыхалась от бега. – Что надо?

 

– Ты кто такая? Имя? – грубо оборвал её «в ушанке».

 

– Полина. Это мой дом, – взгляд женщины загорелся голодной злобой.

 

– Еда есть? – продолжал допрос «в ушанке».

 

– Нету, – отрезала женщина и, отвернувшись, быстро пошла к дому. Она ещё что-то буркнула себе под нос, но «в ушанке» уловил её слова.

 

– Говоришь, своих бы прокормить? Значит, есть еда! А ну-ка пошли, – скомандовал он товарищу.

 

– Остановись, Панкрат Ильич, – попытался сдержать товарища директор.

 

– За мной! – был неумолим «в ушанке», зорко следя за удаляющейся женщиной.

 

Проходя мимо Гаврилы, «в ушанке» отрезал:

 

– Стой здесь, дед!

 

Чужаки по пятам хозяйки ворвались в дом. «В ушанке» снова повыбивал кляпы из окон и приказал директору:

 

– Следи за дверью, чтоб никто не прошмыгнул.

 

– Что за ней следить? – раздражённо возразил тот, окинув взглядом голодных, обессиленных детей. – Кто тут в состоянии прошмыгнуть?

 

– Муж есть? Где он? – гаркнул «в ушанке» в самое лицо женщины.

 

– Не знаю, – ни один мускул не дрогнул на её лице. – Уехал, а куда, и не знаю.

 

– Давай, доставай еду, нам некогда тут с тобой валандаться.

 

– Нету, – с вызовом выпалила Полина и зло сверкнула глазами. – Этих ты мне кормить будешь?

 

– Сколько у вас детей? – равнодушным тоном поинтересовался Кузьмич. Он не смотрел ни на женщину, ни на перепуганных детей. И вопрос задал, только чтобы на-помнить «в ушанке» о том, что семья многодетная, и, может быть, разжалобить лютующего товарища.

 

– Все тут. Девять, – с надеждой в голосе произнесла женщина.

 

– Ты что, либеральничать вздумал! – взревел «в ушанке», поняв, куда клонит директор. – Либеральными намёками саботируешь! У меня в обозе сто двадцать полуживых сирот войны и восемнадцать подохших от голода.

 

– Я тоже отвечаю за обоз, – попытался возразить Кузьмич, но «в ушанке» оборвал его на полуслове.

 

– Ответишь! За либерализм ответишь сполна! А пока я отстраняю тебя… – «в ушанке» не договорил. Его остановил жёсткий взгляд директора. «В ушанке» стало не по себе, он немного успокоился: – Ты пойми, мы за эти восемнадцать трупов ответим, а если добавится ещё, то даже не знаю, что будет.

 

– Делай, как знаешь, Панкрат Ильич, но жизнь на жизнь не самая удачная мена, – со злостью скомкав шапку, Кузьмич вышел из дома.

 

– Предлагаю добровольно сдать продукты для обоза детдомовских сирот следующих к месту приписки, – переведя дыхание, чеканя каждое слово, проговорил «в ушанке».

 

– Не дам! Сами не знаем, как до весны доживём, – с этими словами Полина оглядела детей. Те не спускали тревожных взглядов с мужчины. «В ушанке» молча прохаживался по комнате, багровея от злости.

 

– А ну слезли все, – вдруг взвизгнул он. – Нарожала выродков!

 

Дети, продолжавшие лежать на кроватях и глядеть из-под одеял, тихо перешёптываясь, покорно стали спускаться на пол, обнажая голые тощие ноги. Все были одеты в старые заштопанные сорочки. На полу они сбились в кучу вокруг старшей сестры, прижавшись друг к другу и подрагивая, то ли от холода, то ли от страха.

 

– Знаем мы вас, куркулей, – «в ушанке» принялся заглядывать всюду, опрокидывая матрацы и сбрасывая одеяла с подушками на пол. Полина следом всё поднимала и кое-как расстилала обратно. «В ушанке» ничего не находил, и это его злило ещё сильнее.

 

– Не сметь поднимать! – злобно взорвался он. Вздрогнувшая от дикого окрика женщина, бросила обратно поднятую вещь и, теряя силы от охватившего страха и беспомощности, опустилась на край кровати и заплакала. Она пыталась разжалобить чужака, рассказывая, как тяжело поднимать детей, а у неё их девятеро душ, надо всех кормить, растить, а впереди долгая зима. Младшенькие тоже стали плакать. Старшие пытались их успокаивать. «В ушанке» топтался по вещам и с неистовой злобой пинал их ногами. «Не уходить же с пустыми руками», – говорил его обезумевший от упрямства вид.

 

– Погреб, подвал есть? – зло уставившись на детей, процедил «в ушанке». Дети попятились. От неожиданного вопроса у Полины даже слёзы просохли. Она вспомнила о спрятанных в кладовке закатанных банках с кониной и двух мешках с кукурузой. Все припасы они с мужем припрятали под кучей кукурузных кочерыжек. Спрятано хорошо, если не перерывать кучу, не найти, но когда сами дети топили печь, то могли разворошить кучу, и кое-где виднелись банки. Их было немного. Делили по одной банке на неделю, и всё равно голодали – девять ртов только детских! «В ушанке», ожидая ответа, медленно повернулся к женщине, а для Полины это послужило сигналом. Она стремительно бросилась на выход. «В ушанке» в два прыжка догнал и сшиб женщину с ног, но та, упав, смогла быстро вскочить и перегородила двери.

 

– Не дам!!!

 

– Пошла прочь! – «в ушанке» на этот раз с такой силой откинул женщину, что Полина отлетела к противоположной стене и, ударившись головой о литую станину швейной машинки, рассекла лоб. Кровь окропила пол и нависла на бровях. Полина оторвала ленту от подъюбника, обтёрла ею кровь и прижала ко лбу.

 

Швейная машинка «Зингер» была подарком многодетной семье от немецких солдат, когда те недолго квартировали в их селе. Оставили немцы ещё и две походные раскладные кровати. Одну Полина с мужем разместили встык к своей кровати, а вторая не поместилась в крохотной комнатке, так и стояла сложенная у стены на приступке. Позже её прихватили румынские солдаты, когда отступали. В семье о кровати не жалели, хотя на трёх кроватях было бы лучше всем разместиться, но всё равно ставить негде было. Полина немного попилила супруга, всё-таки следовало припрятать кровать. Со временем расстроились бы, и появилось бы место, дети-то растут. Швейная машинка – это единственное, чем по-настоящему была богата семья деда Гаврилы. Этот молчаливый член семьи подкармливал всю семью. Полина никогда не отказывала, обшивала всех – и своих, и сельских. Люди были благодарны и поддерживали семью, чем могли. Правда, последнее время машинка больше простаивала – бедствовал народ – не было у людей ни ситца, ни ниток. Муж порывался вынести её в кладовку, чтобы не мешала, а Полина возражала и частенько, чтобы муж видел, садилась за машинку, поднимала деревянный короб и принималась смазывать механизмы, работать педалью, наблюдая за мелькающей иголкой.

 

– Зачем ты в холостую строчишь? – с иронией упрекал жену супруг. – Надо вынести её в погреб – пусть не занимает место.

 

– Чтобы не заржавели механизмы, – деловито отвечала Полина. – Вдруг кому-то срочно пошить надо будет.

 

– Что ты, в самом деле… – распалялся муж. – Жрать людям нечего…

 

– Ничего. Не всегда же так будет, – накрывая коробом машинку, спокойно парировала Полина. – Появятся вдоволь и ткань и нитки. Вот тогда и заработает наша кормилица.

 

– Когда это будет?

 

– Пусть стоит. Будет, – отрезала Полина.

 

И машинка оставалась на прежнем месте.

 

Теперь же она сыграла и трагическую роль – об её станину хозяйка распорола себе лицо. Дети кинулись к матери, а чужак выбежал вон. От страха ревели уже все.

 

С помощью детей Полина встала и, пошатываясь от боли, поплелась следом за чужаком, придерживая на лбу тряпицу, насквозь пропитавшуюся кровью.

 

– Мама, мама, – сквозь слёзы звали дети.

 

– Быстро под одеяла, – приказала Полина и поспешила на кухню, из которой доносился лязг сбрасываемой на пол посуды.

 

Появление хозяйки не остановило «в ушанке», который успел разгромить всё в кухне. Он хотел прямо на глазах женщины опрокинуть стол, но не получилось. Собирался уже выйти, когда его внимание привлёк чугунок на плите. «В ушанке» сорвал с него крышку, чтобы бросить на пол. Замешкавшись, что-то прикинул в уме, зашвырнул крышку за спину и пристальнее осмотрел чугунок. Пальцем провёл по стенке и даже нагнулся понюхать пустоту чугунка.

 

– Здесь варили мясо, – тихо произнёс он, растирая на пальцах остатки жира.

 

«В ушанке», как хищник перед нападением, закрыл глаза и тут же взорвался криком:

 

– Так говоришь, ничего нет!? Мясо варила?! – брызжа слюной в лицо женщины, в истерике орал «в ушанке». Полина молчала, зло сжав зубы и играя желваками.

 

«В ушанке» оттолкнул её в сторону и ринулся в кладовую. Женщина последовала за разъярённым мужчиной, но силы внезапно покинули её, и она опустилась на лавку. Слёзы тихо покатились по щекам. Из кладовой доносился грохот погрома, учиняемого чужаком. Неожиданно в кладовой всё стихло. Женщина даже забеспокоилась – всё ли в порядке?

 

– Это что?! Ничего нет! – взорвался новым приступом ярости чужак. Он выбежал из кладовой, держа в руках пол-литровые банки с закатанным мясом. – Я тебе покажу «ничего нет»! – и сильно ткнул банкой в лицо женщине. Полина от боли закусила губы, и солоноватый привкус снова выдавил слёзы. «В ушанке» больше не обращал внимания на плачущую хозяйку, а носился из кладовой на улицу, вынося банки с мясом, и выставлял их на цементный пол вдоль дома. Пробегая мимо женщины, он грозил кулаком и, злорадствуя, скрывался в кладовой за новыми банками. Приступ отчаянной смелости обуял Полину. Откуда только и силы взялись. Она стремительно проскочила в летнюю кухню и, вооружившись скалкой, принялась молотить по выставленным банкам и, как «в ушанке» топтал её вещи в комнате, так же стала топтать мясо.

 

– Пусть подохнут ваши выродки! – задыхаясь от лютой ненависти, горлом шипела Полина, и очередная банка разлеталась на мелкие осколки. С двух сторон к разбушевавшейся женщине бежали «в ушанке» и директор. Кузьмич успел первым схватить обезумевшую бабу, не давая больше ничего разбивать, но «в ушанке» не собирался этим ограничиваться. Он с силой начал избивать женщину ногами. Кузьмич бросился к товарищу, стараясь обхватить того и спасти женщину от жестоких побоев. Два мощных удара обрушились на Кузьмича, оглушив и отбросив мужчину в сторону. Избавившись от директора, «в ушанке» продолжил с остервенением избивать ногами упавшую на землю женщину. Его злобе не было конца. Под ударами кирзовых сапог тело женщины корчилось на цементном полу, пятная кровавыми разводами белый снег. Женщина хрипела, пытаясь сплюнуть кровь, заполнявшую рот и нос и делая попытки встать. В какой-то момент «в ушанке» замер, озираясь по сторонам. Могло показаться, истерзанный вид женщины остудил мужчину, но не тут-то было. Взгляд его бегал по разбросанному по всему двору мясу. Новый приступ ярости охватил его, «в ушанке» схватил кусок мяса и стал заталкивать женщине в окровавленный рот.

 

– Я тебя накормлю! – шипел он в разбитое лицо женщины. Неизвестно чем бы все это закончилось, если бы на помощь женщине не кинулся

 

Кузьмич, пришедший в себя. Сильным ударом он откинул «в ушанке» в снег.

 

– Панкрат Ильич! Успокойся! – заорал он, потрясая головой, шумевшей от ударов. – Пойдёшь под суд! Я этого так не оставлю!

 

Но «в ушанке» не собирался сдаваться. Между мужчинами завязалась потасовка. Крепко сцепившись – один призывая успокоиться, а другой безумно рыча – мужчины катались по земле. Сколько бы это продолжалось, кто бы победил, неизвестно, но неожиданно кто-то позвал:

 

– Товарищи! Может, хватит безобразничать?

 

Крепко держа друг друга за грудки, борющиеся всё-таки обернулись и увидели у ворот группу мужиков, зло взирающих на происходящее. Рядом с ними, переминаясь с ноги на ногу и посмеиваясь в бороду, стоял дед Гаврила.

 

– Всё! – отрывая от себя руки Кузьмича, рявкнул «в ушанке». – Ты! – поднимаясь с земли, показал он на верзилу среди глазеющих. – Иди за мной. И ты за мной, – коротко бросил он директору, сидящему в снегу и тяжело дышащему.

 

Оба чужака и верзила следом направились в кладовку. «В ушанке» уложил в два

 

мешка оставшиеся банки с мясом. Затем достал мешок с кукурузой.

 

– Этот мешок бери ты, – показал «в ушанке» директору. Тот молча повиновался и, волоча мешок, удалился. – Возьми мешок и ты, – приказал «в ушанке» пришедшему с ними верзиле. Мужик был в овечьем кожухе без рукавов, видно, рукава уже сварили, подпоясанном какой-то старой веревкой. Он стоял в дверях, насупившись и тоскливо наблюдая за чужаком.

 

– Нет, ничего я не буду брать, – глухо сказал мужик, глядя в глиняный пол, – не могу я оставить детей голодными, – и взгляд его зло сверкнул. – Шёл бы ты, мил человек, подобру-поздорову.

 

«В ушанке» зло сплюнул, кинул мешок с кукурузой на плечо, а мешок с банками – под мышку и, оттолкнув верзилу, вышел, на прощание процедив:

 

– С тобой, мы ещё разберёмся.

 

Двор вмиг опустел. Следы произошедшего безобразия быстро скрывали сумерки.

 

Дед Гаврила, прикрыв овечьим тулупом дочь, поглаживал её по спине, примостясь на корточках рядом с лежащей в снегу женщиной. От холода Полина продрогла, и её начинало колотить.

 

– В дом надо, Полюшка, – позвал дочь Гаврила, но та не ответила, а молча встала, подбирая из снега платок.

 

– Кто это? – одними губами спросил Гаврила, за руку останавливая дочь.

 

– Тихо, – резко одернула отца Полина. Она и сама замерла, прислушиваясь к звукам с улицы, пытаясь угадать, на что похоже странное попискивание или мяуканье, но голодное село молчало.

 

– Показалось, – оправляя одежду, проговорила она, и стала пристально всматриваться в снег вокруг.

 

– Я всё собрал дочка, – тихо сказал Гаврила, продолжая прислушиваться. – Там, всё в кухне, в тазу.

 

В этот момент снова кто-то запищал, и уже более отчетливо было слышно. Отец и дочь снова замерли, стараясь угадать место, откуда доносились звуки.

 

– Из магазина, – прошептал Гаврила.

 

– Коты, что ли? – неуверенно предположила дочь.

 

Звуки не повторились, и Полина направилась в дом.

 

– Пойду, погляжу, – засобирался Гаврила.

 

– Тьма кромешная, чего увидишь? – вдогонку возразила дочь, а сама направилась в дом.

 

– Ночь звёздная. Да и луна светит, разгляжу, – Гаврила решительно отпирал калитку. – А нет, так тому и быть.

 

Полина укладывала спать полуголодных детей, когда вернулся отец. Направившись прямиком к иконе, лампада которой стала сильно потрескивать, как будто зная, с чем пришёл старик, Гаврила, на ходу нашёптывая молитву, размашисто перекрестился и поклонился в пол. Окончив молитву, он сел на край кровати и принялся причитать и словно обезумевший, сучить ногами.

 

– Батя, ты чего? – с тревогой дочь наблюдала за безумием отца. – Что там?

 

– Изверги, изверги, – только и смог произнести Гаврила.

 

– Да, что ты там увидел?! – забеспокоилась Полина. Она подошла к отцу и хорошенько тряхнула его за грудки. От этого с глаз Гаврилы словно стряхнули пелену безумия.

 

– Дитё там брошенное, – только и смог вымолвить Гаврила, и по его впалым щекам покатились слёзы.

 

– Кем брошенное? – не понимала отца Полина.

 

– Этими, что нас ограбили.

 

– А-а, – она равнодушно отвернулась. – Пусть подыхает.

 

Полина принялась подтыкать одеялами детей, чтобы тепло сохранялось лучше. К утру остынет комната, а подтопить нечем. Сухие кукурузные кочерыжки распределены так, чтобы по чуть-чуть топить каждый день.

 

Напуганные, наплаканные, дети скоро заснули. Дед Гаврила ворочался на лавках с боку на бок, пока тоже не замер. И только Полина никак не могла заснуть. Мерцающий свет лампады отражался в глазе, второй заплыл от побоев, но слёзы тихо катились из обоих. Откуда они только брались эти слёзы? Полина обтирала слёзы с отёкшего от побоев лица и пыталась удержать рвавшуюся от всхлипывания грудь.

 

– Мама! – позвал Митя.

 

– Спи, – Полина положила ладонь на голову сына, успокаивая.

 

– Писать.

 

– Ведро за дверью, – Полина через себя спустила мальчишку на пол. – Скоренько.

 

Холодно.

 

– Мама, снег идёт, – сказал вернувшийся Митя.

 

– Снег – хорошо, – укрывая сына, согласилась Полина. – К стене отворачивайся. Спи.

 

Сама же, чтобы никого не разбудить, потихоньку встала и вышла во двор. Снег большими хлопьями медленно, но обильно опускался на землю, мигом всё накрывая. Ещё сомневаясь в правильности принятого решения, но уже бодро вышагивая к 81 калитке, Полина на ходу надевала тулуп. Выйдя на улицу, она побежала в сторону магазина. Обойдя здание магазина со всех сторон, она все сугробы разворошила ногами.

 

Глаз случайно выхватил сугроб на дне канавы у мостка. Полина спустилась в канаву и гребанула обеими руками. Сугробом оказалась куча старой листвы вперемешку с мусором.

 

– Где же тебя искать? – шаря глазами по канаве, нервно шептала Полина. Она, было, собралась уйти, но что-то подтолкнуло её, и Полина с силой вонзила руки в кучу листвы и, ухватившись за тряпицу, рванула к себе. Вместе со снегом и гнилой листвой она достала смотанный из тряпок свёрток. Быстро содрав с себя овечий тулуп, Полина уложила в него всё, что сгребла, и побежала домой.

 

– Отец, вставай! – вбегая в дом, приказала Полина. – Маруся, Фёдор, быстро снега принесите. Федя, в корыто для теста снега накидай. Полина положила тулуп на стол и развернула. Облепленный гнилыми листьями вперемешку со снегом, обмотанный-перемотанный тряпьём, в тулупе лежал ребёнок.

 

С виду ему было около четырёх лет. Неизвестно, сколько голодал этот ребенок.

 

– Зачем притащила домой? – Гаврила аж вскрикнул. – А если помрёт, хлопот не оберёмся! Видишь, какие звери…

 

– Тате*, за снегом! – оборвала отца Полина, а сама принялась очищать ребёнка от листьев и снега. Она потрепала ребёнка по головке и, просунув палец ему в ладошку, попросила:

 

– Прижми. Пожалуйста, прижми, – Полина пошевелила в ладошке ребёнка пальцем. – Надо прижать, – взмолилась, прислушиваясь всем своим материнским существом к жизни малыша. – Вот и молодец! – похвалила она ребёнка, уловив едва ощутимое шевеление пальчиков. – Вот и молодец.

 

Она быстро сняла лохмотья с ребёнка и осмотрела его. Это была хилая, измученная недоеданием, замёрзшая девочка. Полина стала хватать снег из корыта и быстро растирать полуживое тельце – ручки, ножки.

 

– Маруся, принеси отцовскую нательную рубашку, – отдавала Полина распоряжения детям. Всё семейство не спало. Гаврила читал молитвы и крестился, прерывая своё занятие только для того, чтобы погладить внуков по головам.

 

– Всем по кроватям, – приказала детям Полина. – Всем спать.

 

Она уже закончила растирать и завернула девочку в рубаху. Быстро оголившись по пояс, Полина прилаживала замотать её у себя на груди.

 

– Тате, помоги, – попросила Полина отца. Она перебросила концы платка, кото-рым прижала к себе девочку, через плечо и талию, и ожидала, пока отец завяжет.

 

Долго ещё прислушивалась Полина в темноте к жизни в детском теле, и всё никак не могла глаз сомкнуть. Передумала обо всём. Думала и о том, что ждёт её и семью, если девочка умрёт. Думала и о том, что скажет мужу, если девочка выживет. И долго плакала, гадая, как теперь будут переживать зиму – все припасы потеряли. Какие бы мысли ни тревожили Полину, она чутко прислушивалась к дитяти у себя на груди. Полина ждала и дождалась. Девочка, наконец, тяжело и прерывисто вздохнула, словно задыхаясь, и выдохнула, успокаиваясь. Затем она зашевелилась, удобнее устраиваясь на тёплом теле чужой матери, и ровно задышала. Уснула. Полина тоже уснула.

 

Разбудила Полину тишина в доме. Она открыла глаза и увидела обступивших её детей, пристально рассматривающих выглядывающее из платка личико мирно спящей девочки.

 

Полина попыталась улыбнуться расплывшимся от побоев лицом, но от боли только отвернулась. Вытащив руку из-под одеяла, погладила по голове младшего Митю.

 

– Мама! Правда, её зовут Марийка? – поинтересовался Митя.

 

– Правда, – не поворачиваясь, ответила Полина.

 

– Мама! Правда, детей аисты приносят? – снова спросил Митя.

 

– Правда.

 

*Тате – «(болгарское) папа».